улучшения путей сообщения помогают этому,
ибо приводят в соприкосновение жителей отдаленных стран. Всякое усиление
торговли и промышленности помогает этой ассимиляции, разливая богатства и делая
многие желаемые предметы общедоступными. Но что всего сильнее действует в этом
отношении -- это установленное везде могущество общественного мнения (т. е., как
выше было сказано, -- мнение собирательной бездарности). Прежде различные
неровности и возвышенности социальной почвы позволяли особам, скрытым за ними,
презирать это общее мнение; теперь все это понижается, и практическим деятелям и
в голову не приходит даже противиться общей воле, когда она известна; так что
для неконформистов нет никакой общественной поддержки. В обществе нет уже и
теперь независимых властей, которые могли принять под свой покров мнения,
противные мнению публики".
     "Соединение всех этих причин образует такую массу влияния, враждебного
человеческому своеобразию, что трудно вообразить себе, как оно спасется от них.
Если права на своеобразие (индивидуальность) должны быть когда-либо предъявлены,
     -- то время это делать теперь, ибо ассимиляция еще не полна. Когда же
человечество сведется все к одному типу, -- все, что будет уклоняться от этого
типа, будет ему казаться безнравственным и чудовищным. Род людской, отвыкнув от
зрелища жизненного разнообразия, утратит тогда всякую способность понимать и
ценить его ".
     Какие же средства предлагает Милль к исправлению этого зла?
"Одно остается, -- говорит он, -- чтобы самые замечательные мыслители Европы были
бы как можно смелее, оригинальнее и разнообразнее".
Возможно ли мыслителям быть оригинальными и разнородными там, где "почва " уже
однородна и не нова? Он доказал на себе, что это невозможно, являясь крайне
оригинальным, как отрицатель того, что ему в прогрессе не нравится, именно
смесительные упрощения наций, сословий и людей, он сам становится очень дюжинным
человеком, когда пробует быть положительным и рисует идеалы. В книге своей "Le
gouvernement représentatif" он является самым обыкновенным конституционалистом;
предлагает какие-то ничтожные новые оттенки, в сущности опять-таки уравнивающего
свойства (напр., чтобы и меньшинство могло влиять на дела так же, как и
большинство, и т. п.); не выносит идеи самодержавия и клевещет точно так же, как
и Бокль, на великий век Людовика XIV; не терпит и демократической грубости наций
более молодых, как Америка или Греция, у которых представители еще не совсем
задохнулись от среднеджентльменского общественного мнения и потому дерутся
иногда в палате. Значит, самый обыкновенный, приличный "juste-milieu". В книге
"О правах женщин" он является тоже очень обыкновенным человеком; хочет, чтобы
женщина стала менее оригинальной, чем была до сих пор, чтобы стала меньше
женщиной, чтобы более походила на мужчину. Хочет и картину семьи упростить и
уравнять, только не сурово-буржуазно, как хочет этого Прудон, а с несколько
нигилистическим, распущенным характером. К религии вообще он относится сухо и
нередко враждебно забывая, что ни конституция, ни семья, ни даже коммунизм без
религии не будут держаться; ибо английская и американская конституции
выработались преимущественно от религиозных верований и борьбы, и семья, без
иконы в углу, без пенатов у очага, без стихов Корана над входом -- есть не что
иное, как ужасная проза и даже "каторга", по замечанию Герцена [(вот уж видно
человек из народа, еще не упростившегося до гадости!)]; Милль словно и не знает
того, что общины, которые держались твердо и держатся до сих пор духоборцы,
скопцы, монастырские киновии, анабаптисты, квакеры, мормоны -- все держатся верой
и обрядом, а не одним расчетом и практическим благонравием. Общества же вроде
Нью Лапорка Овена разлетелись в прах.
     В своей политической экономии Милль очень занимателен, но опять не столько там,
где он является созидателем будущего, там он осторожный лишь подражатель
французским социалистам; а больше там, где он, как простой и добросовестный
наблюдатель, изображает реальное положение дел в разных странах; в тех главах,
где он говорит о фермерстве разного рода, о положении крестьян и характере
работников в разных странах Европы и т. п. К тому же и тут, как и у всех
либералов и прогрессистов, на знамени стоит "благоденствие" и больше ничего.
Есть, однако, и тут у него одно место, которое действительно очень оригинально и
смело в книге, заботящейся об агрономии. Это то, где Милль уговаривает людей
перестать слишком тесниться и слишком заселять и обрабатывать землю...
"Когда последний дикий зверь исчезнет, -- говорит он, -- когда не останется ни
одного дикого свободного и леса, -- пропадет вся глубина человеческого ума, ибо
не подобает человеку быть постоянно в обществе ему подобных, и люди извлекли
давно уже всю пользу, которую можно было извлечь из тесноты и частых сообщений".
Но как же при мирном прогрессе без падения и разгрома слишком старых цивилизаций
остановить бешенство бесплодных сообщений, которое овладело европейцами; как
утишить это воспалительное, горячечное кровообращение дорог, телеграфов,
пароходов, агрономических завоеваний, утилитарных путешествий и т. п.? Средство
одно -- желать, чтобы прогресс продолжал скорее свое органическое развитие и
чтобы воспаление перешло в нарыв, изъязвление или антонов огонь и смерть, прежде
чем успеет болезнь привиться всем племенам земного шара!
А Милль говорит там и сям, что в прогресс нельзя не верить. И мы, правда, верим
в него; нельзя не верить в воспаление, когда пульс и жар, и даже движения
судорог сильны, и сам человек слаб...
     После этого прекрасного замечания Милля против заселения и обработки земного
шара нам будет легко перейти к Рилю, немецкому публицисту, который думает о том
же уже не мимоходом, а целыми такими книгами, как "Land und Leute".
Я не имею под рукой теперь ни самой книги Риля, ни чьей-нибудь статьи об этом
сочинении; и потому все, что я скажу об нем на память, будет верно только в
общих чертах. В книге "Land und Leute" Риль жалуется, что в средней Германии
умы, характеры и, вообще говоря, люди измельчали и как-то смешались во что-то
неопределенное и бесцветное; произошло это от многолюдства, тесноты, множества
городов, удобства сообщений и т. п. Он придает большое значение лесу, степным
пространствам, горам, одним словом, всему тому, что несколько обособляет людей,
удаляет их друг от друга и препятствует смешению в одном общем типе. Только
крайний север Германии и крайний юг ее, по мнению Риля, имеют еще некоторую
глубину духа (имели, вероятно, и едва ли иметь будут надолго; "претворение всего
в одно -- идет и идет вперед", -- как выразился с ужасом Милль). На юге есть
высокие горы и большие леса, говорит он, и потому люди еще не совсем стали
похожи на людей средней Германии. У них есть еще глубина духа, даровитость и
своеобразие. В средней Германии -- только в прирейнских виноградниках, а не в
городах есть у людей что-то свое (кажется, он говорит, особый юмор или особая
веселость).
     Боюсь, чтобы кто-нибудь не принял этот вопрос за политическую децентрализацию!
К. Аксаков (кажется) жаловался на то, что северо-американцы все до одного
отравились политическим принципом, приняли слишком много государственности
внутрь. Есть теперь и русские такого рода в обилии. Боюсь, чтобы кто-нибудь не
подумал с либеральной невинностью, что стоит только на Кавказе или в Туркестане
завести земские учреждения и ограничить власть губернаторов, чтобы эта глубина
духа явилась тотчас же. Но Риль говорит о своеобразии, а не своевластии или о
самоуправлении!
     Земские учреждения могут быть и полезны, и хороши, но если будет у нас глубина
духа и даровитость, то вовсе не от них, а от иных, более серьезных причин. Г.
Кошелев, например, говорят, был полезный деятель земских учреждений, но глубины
в его статьях нет никакой; все дно видно, и премелкое дно! Например, в статье,
напечатанной в "Беседе", "Что нам нужно?" (Совсем не то нужно, г. Кошелев; нужна
правда, но больше философская, чем юридическая; юридическая правда не излечит
нас от европеизма!)
     Риль в этом случае думал о своеобразии провинциальной жизни потому, что смешение
и упрощение людей средней Германии в одном общем и мелком типе ему так же не
нравится, как не нравится Миллю всеобщее индивидуальное упрощение Англии и
континентальной Европы. Риль заботится не только о своеобразии и бытовой
отдельности провинций; он заботится точно так же и об отдельности и своеобразии
сословий. Очень ясно это изложено у него в книге его "Четвертое сословие или
пролетариат". В этой книге он даже приводит злорадно мнение немецких крестьян о
железных дорогах; он уверяет, что в некоторых местностях они смотрят на них, как
на новый вид Вавилонского столпотворения, на пагубное смешение языков, и дерзает
даже видимо сочувствовать им. Быть может, были такие крестьяне в то время, когда
он писал свою книгу (я не знаю, когда она вышла); но я недавно видел уже и на
утесах живописного Земмеринга крестьян в цилиндрах, ждущих поезда с зонтиками
под мышкой.
     Дж. Ст. Милль предлагает средство невозможное и непригодное -- своеобразие и
разнообразие европейской мысли без разнообразия и своеобразия европейской жизни.
Риль с этой же целью советует как бы нечто лучшее: по возможности долгое со
хранение старых общественных групп и слоев; предостерегает от дальнейшего
смешения. Действительно, только при этом условии возможно некоторое подобие
того, о чем заботится и сокрушается Милль; но, во-первых, Риль сын своего народа
и своего века; он не в силах уже идти дальше простого охранения старого,
имеющегося налицо. Оттенки групп Северной Пруссии, Баварии, Тироля, Рейна и т.
п. Все это больше и больше сглаживается; а совершенно новых, но глубоко
разделенных групп и слоев он не может себе вообразить и не трудится. И по
отношению к Западу и своей отчизне он прав. На старой почве, без нового
племенного прилива или без новой мистической религии -- это невозможно.
Когда на развалинах Рима и Эллады образовались новые культурные миры Византии и
Западной Европы, то, во-первых, в основание легла новая мистическая религия;
во-вторых, предшествовало этому могучее племенное передвижение (переселение
народов): на Востоке для образования Византии -- меньше, на Западе -- больше; и,
в-третьих, образование нового культурного центра -- Византии на Босфоре.
Христианство, новая религия для всех, для Востока и Запада; для Запада -- центр
старый, но обновленный иноземным племенным приливом; для Востока -- племя старое,
греческое, гораздо менее обновленное иноземцами, но отдохнувшее, так сказать, в
долгом застое идей, и центр совершенно новый -- Византия.
Ничего подобного в Европе Западной нет и пока не предвидится.
Риль поэтому прав вообще, что нужны пестрые группы как для образования особых,
общих, крепких типов, однородных в каждой группе, отдельно взятой, своеобразных
при сопоставлении с другими группами и слоями; так и для богатой формации
отдельных типов, и для содержательности самих произведений ума и фантазии. Так,
например, монах, похожий на других людей своей сословной группы, на монахов,
становится очень оригинален, как только мы его сравним с членом другой, довольно
однородной в самой себе сословной группы, положим, с солдатом; так малоросс,
сохранивший все главные психические и бытовые черты своей провинциальной или
этнологической группы, не особенно оригинальный у себя дома, чрезвычайно
оригинален, если его сравнить с великороссом-крестьянином, представителем другой
местной группы и т. д.
     Тип, смешанный из двух равно крепких, имевших время устояться типов, выходит
нередко в своем роде прекрасный. Таковы, например, выходившие прежде у нас
хорошие монахи из старых солдат. Таковы бывали у нас же дворяне, генералы из
мужиков, поповичей или простых казаков: старый Скобелев, Котляревский, граф
Евдокимов; или даже генералиссимусы из московских пирожников, подобно Меншикову.
Таков был Наполеон I из семьи бедных, закоснелых корсиканских дворян.
Чем бледнее будут цвета составных частей, тем ничтожнее и серее будет и сложный
из этих цветов психический рисунок; чем отделънее будут социальные слои и
группы, чем их обособленные цвета гуще или ярче, чем их психический строй тверже
(т. е. обособленнее), чем неподатливее на чужое влияние, -- тем и выше, и больше
будет случайный, вырвавшийся из этих групп и прорвавший эти слои, сложный
психический или вообще исторический продукт. (Например, Лютер из католичества.)
Это и бывает, заметим, в первые годы скорого смешения; например, так было во
Франции от 80-х годов XVIII столетия до 40-х годов нашего века. Влияния старых
групп и слоев еще не погибли, требования новых идей и стремлений заявили себя с
необычайно бурной силой. Смешение насильственное произошло и дало сначала
трагически -- героев террора, потом Наполеона и его генералов; Ж. де Местра,
Шатобриана, Беранже и т. д... Смешение продолжалось; цвета обособляющие стерлись
еще более; все примирились, притерлись и выцвели.
Как же быть, чтобы посредством или сохранившихся, или образовавшихся рилевских
групп достичь того, чего бы желали Герцен и Милль, -- силы и своеобразия
характеров?
     Нужно, чтобы дальнейшая жизнь привела общество к меньшей подвижности, нужно,
чтобы смешение или ассимиляция сама собой постепенно приутихла. Другого исхода
нет не только для Запада, но и для России и для всего человечества.
[Обратимся теперь к писателям другого рода.] Посмотрим, что говорит Гизо. Лучшим
источником могут нам служить его лекции "О цивилизации в Европе и во Франции". В
них с наибольшей ясностью и силой выразился его дух.
Во-первых, как он определяет цивилизацию? "Цивилизация, -- говорит он, -- состоит
из двух моментов; из: 1) развития лица, индивидуума, личности в человеке в 2)
развития общества. Идея, которая, как мы доказали на основании естественных
наук, несовместима со вторичным старческим смешением и упрощением, с
бесцветностью лица и с простотою общества. Высшее развитие по-нашему (т. е. по
фактам естествоведения) состоит из наибольшей сложности с наибольшим единством.
(Замечательно, что с этим определением ней развития в природе вещественной
соответствует и основная мысль эстетики: единство в разнообразии, так называемая
гармония, в сущности не только не источающая антитез и борьбы, и страданий, но
даже требующая их.) Поэтому высшая степень цивилизации, если только мысль Гизо
совпадает с нашей, должна бы состоять из подчинения весьма разнообразных,
сложных, более или менее сильных неделимых -- весьма мудрому, глубокому (т. е.
сложно задуманному или инстинктивно уловленному и все-таки сложно чувствуемому)
общественному строю. Из разных определений и картин, которые он предлагает в
первой части своего труда "О цивилизации", мы видим, что он очень далек от
боклевской наивности. Он находил, например, что общество нынче развито и сильно,
но жаловался, что лицо современное несколько слабо [, непредприимчиво,
ничтожно]. (Наши нигилисты''1 Разрушители?)
     Гизо верил ошибочно в прочность буржуазного порядка дел, которого он был волею и
неволею представитель, и потому думал, что общество современное, его влияние и
власть, прочно и сильно. 48-й год доказал ему его ошибку насчет общества, и
вместе с тем подтвердил, что лицо стало ничтожнее. Кто же станет сравнивать
революционеров 48-го года с революционерами 89 и 93-го годов XVIII века?
Аристократизм реставрации со знатью прошлого в Европе! Теперешнее положение дел
во Франции подтверждает то же еще сильнее, т. е. что прогресс Франции не есть
развитие, не есть пышность в единстве, а есть простота однообразия в разложении.
Ничтожные лица, полинялые люди, поверхностные, не сложные, имеющие в себе мало
ресурсов, стремятся растерзать общество бессильное, уже весьма упрощенное против
прежнего своим уставом, своей организацией.
     Есть еще другая идея в книге Гизо, очень важная и нам крайне пригодная Он первый
заметил, что Франция имеет в среде других государств и народностей Запада ту
особенность, что у нее яснее и определеннее вырабатывались одно за другим те
начала или те элементы, которые более запутанно и смутно проявлялись у Германии,
Англии и т. д. Поочередно во Франции и с величайшей силой и ясностью царствуют
церковь, дворянство, кopoль и, наконец, буржуазия. У других народов все это
действует смутнее и смешаннее, и потому действительно правы те, которые думают,
что, зная хорошо историю Франции, можно уже иметь понятие об истории всего
Запада, а зная хорошо историю одной Германии или одной Испании, -- Европы знать
не будешь, и даже и эти частные истории поймешь смутнее, чем понял бы их тогда,
когда стал бы читать их после знакомства с ясной и резкой историей Франции.
Последствия оправдали Гизо, теперь хочет царствовать работник, и кто же верит в
прочность нынешней якобинской республики; она должна выйти гнилее 2-й империи, и
за ней последовать должно или ужасное разорение, или торжество чрезмерной
простоты уставов и быта, гниение или окостенение; насильственная смерть или
постепенное обращение во вторичную простоту скелета, обрубленного бревна,
высушенного в книге растения и т. п.
     Мы сказали, что во Франции царствовали поочередно: церковь, дворянство, король,
среднее сословие, и теперь хочет царствовать работник. Над чем же он стал бы
царствовать в коммунистической республике, если бы этот идеал осуществился хотя
бы и ненадолго? Конечно, над самим же собой, все более или менее работники. Нет
церкви; нет дворянства; нет государя; нет даже большого капитала Все над всеми,
или, как уже не раз говорили: воля всех над каждым.
Чего же проще, если бы это могло устоять?
     Гизо, мы сказали, не желал такого рода упрощения, он был не демократ в политике
и не реалист в философии; он был аристократ в политике и христианин в чувствах.
Сверх того, Гизо одарен высоким классическим (т. е. латино-греческим)
образованием. Буржуазию и капитал он поддерживал только по необходимости, потому
что у него не было другого лучшего охранительного начала под рукою во Франции;
он
     завидовал Англии, у которой еще есть лорды. Итак, хотя он ничего не писал прямо
о смешении, ничего не говорил об этом ясного, однако и eго сочинения, и сама
политическая роль его подтверждают наше мнение, что Франция смешивается и
принижается, а за нею и вся Европа.
     Гизо в своем сочинении "История цивилизации в Европе и во Франции" приближается
несомненно, скорее, к таким мыслителям, как Дж. Ст. Милль, В. фон Гумбольдт и
Риль, чем к умеренным либералам и т. п. Он не говорит прямо, как двое первых
писателей, что цель человечества есть наибольшее разнообразие личных характеров
и общественных положений; и не сокрушается, подобно Рилю, об уничтожении
разнородности общественных, провинциальных и сословных групп; но он гораздо
больше говорит о развитии, чем о благоденствии и равенстве. Не давая себе труда
разъяснить специально, что именно значит слово развитие и чем оно в истории
обусловливается, Гизо (уже в конце 20-х годов) понимал, однако, это слово
правильно и, вероятно, думал, что и слушатели его лекций, и читатели его книги,
из этих лекций составленной, тоже его понимают. Что сложность и разнообразие,
примиренные в чем-то высшем, есть сущность и высший пункт развития (а
следовательно, и цивилизации), это видно, между прочим, и из того, что,
сравнивая античную греко-римскую культуру с европейской, Гизо говорит, что
первая (греко-римская) была проще, однороднее, а последняя несравненно сложнее;
и, конечно, отдавая должную дань уважения классическому миру, он все-таки
считает европейскую цивилизацию высшей. Значит, он слово "развитие" понимает как
следует, в смысле усложнения начал и форм, а не в смысле стремления к
благоденствию и простоте.
     При этом сравнении классической культуры с европейской Гизо, по-моему, употребил
одно только слово не совсем удачно; он говорит, что в греко-римской культуре
было больше единства