для нас византизму вселенскому, а движение болгар может грозить и
нам разрывом с этим византизмом, если мы не остережемся вовремя[15].
Конечно, из нескольких народных праздников в честь Гуса, из нескольких личных
обращений в православие нельзя еще заключить, чтобы чехи склонялись к общему
переходу в Церковь восточную. Мы не имеем права всегда слепо веровать в то, что
нам было бы желательно. Другое дело желать, другое верить. Но все-таки мы видим
в этом старейшем по образованности славянском народе хотя и легкую, а все же
благоприятную нашим основным началам черту. Мы не лишены прав надежды, по
крайней мере.
     У болгар же, напротив того, мы видим черту совершенно противоположную нашим
великорусским основам. Самый отсталый, самый последний из возродившихся
славянских народов является в этом случае самым опасным для нас; ибо только в
его новой истории, а не в чешской, не в польской и не в сербской вступили в
борьбу те две силы, которыми мы, русские, живем и движемся, -- племенное
славянство и византизм. Благодаря болгарам и мы стоим у какого-то Рубикона.
Чтобы судить о том, чего может желать и до чего может доходить в данную пору
нация, надо брать в расчет именно людей крайних, а не умеренных. В руки первых
попадает всегда народ в решительные минуты. Умеренные же бывают обыкновенно двух
родов: такие, которые в самой теории не хотят крайностей, или такие, которые
лишь на деле отступают от них. Мне кажется, что все умеренные болгарские вожди
умеренны лишь на практике, но в идеале они все почти крайние, когда дело
коснется греков и патриархии.
     Народ болгарский прост (не то чтобы он простодушен или добродушен, как думают у
нас, и не то чтобы глуп, как ошибочно думают иные греки, а именно прост, т. е.
еще неразвит). Вдобавок он вовсе не так пылко и горячо религиозен, как простой
русский народ, который вообще гораздо впечатлительнее болгарского. Народ
болгарский, особенно по селам, я говорю, прост. Напротив того, малочисленная
интеллигенция болгарская лукава, тверда, по-видимому, довольно согласна и
образована греками же, русскими, европейцами и отчасти турками, именно
настолько, насколько нужно для успешной национально-дипломатической борьбы.
Этого рода борьба, пока дело не дошло до оружия, имеет в наше время какой-то
механико-юридический характер и потому не требует ни философского ума, ни
высокого светского образования, ни даже обыкновенной дюжинной учености, ни
воображения, ни возвышенных, героических вкусов и чувств. Хотя по всем этим
перечисленным пунктам и новогреческая интеллигенция (за исключением
патриотического героизма) занимает далеко не первостепенное место во вселенной,
но болгарская, конечно, по незрелости своей и сравнительной малочисленности
стоит еще много ниже ее, но это равенству борьбы не слишком мешает; это имеет
свои выгоды и свои невыгоды. Простота же болгарских селян, я думаю, очень
выгодна теперь для болгарского дела[16].
     Дело в том, повторяю, что народ болгарский и прост, и политически неопытен, и
вовсе не так религиозен, как, например, русский простой народ. Это сознают все и
на Востоке. Интеллигенция же его терпелива, ловка, честолюбива, осторожна и
решительна. Например: заметивши зимою 71-го года, что стараниями русской
дипломатии (так говорят здесь многие и даже иные более умеренные болгары) дело
между Патриархией и болгарами идет ко взаимным уступкам, увидавши на Вселенском
Престоле Анфима, который прослыл до известной степени за человека,
расположенного к болгарам, или к примирению, вожди крайнего болгаризма, доктор
Чомаков (вероятно, материалист), какой-то поэт Славейков и, вероятно, еще другие
лица из тех солидных и богатых старшин, которые и у греков, и у югославян так
влиятельны благодаря отсутствию родовой и чиновной аристократии и т. п., люди
уговорили и принудили известных болгарских архиереев Илариона, Панарета и др.
стать открыто против Вселенского Патриарха и прервать с ним всякую связь. Они
решились просить, ни с того ни с чего, позволения у Патриарха, ночью, под б
января, разрешения отслужить на Крещенье поутру свою особую болгарскую литургию,
в виде ознаменования своей церковной независимости. Они предвидели, что
Патриарху греки не дадут согласиться на это и что, наконец, и трудно вдруг, в
несколько часов, ночью, второпях, решиться на такой важный шаг, дать позволение
служить архиереям, которые были низложены Церковью и находятся теперь в руках
людей, Церкви враждебных.
     Чомаков и К° знали, что будет отказ, и требовали настойчиво разрешения, чтобы в
глазах несведущих людей сложить всю вину на греков: "Греки нам не дают воли: чем
же мы виноваты?"
     Чомаков и К° знали, что они поставят этим поспешным требованиям Патриарха между
Сциллой и Харбидой. Если, паче чаяния, Патриарх благословит, то этим самым
вопрос разрешен, Фирман султанский в пользу болгар признан Церковью, хотя в нем
и есть вещи, дающие повод к новым распрям. Если же Пат-Риарх откажет: "coup
d'etat" народный, и "Бог даст" и раскол!
     И Патриарх отказал.
Этого только и желала крайняя болгарская партия.
Она понимала многое; она знала, например, что прямо на опытную русскую
дипломатию повлиять ей не удастся.
     Она знала, с другой стороны, до чего заблуждаются многие греки, воображая, что
болгары ни придумать ничего не умеют, ни сделать ничего не решатся без указания
русских. Она предвидела, что греки все это припишут русским.
Болгарская крайняя партия предвидела, какое бешенство против русских возбудит в
греках поступок болгар 6 января и какие препирательства начнутся после этого
между греками и русскими.
     Агитаторы болгарские предвидели, в какое затруднение поставят они и Синод, и
дипломатию русскую. Они думали, сверх того, что для Турции выгодны и приятны
будут эти распри.
     К тому же у греков кто в России? Купцы или монахи за сбором денег, люди не
популярные. У болгар в России студенты, профессора и т. п. люди, которые стоят
ближе греков к печати русской, к влиятельным лицам общества мыслящего, к
прогрессу, к моде, к дамам Москвы!
     Студенты плачут о бедствиях угнетенного, робкого, будто бы простодушнейшего в
свете народа. Жинзифовы, Дриновы и подобные им пишут не особенно умно, но,
кстати, и осторожно...
     Греки объявляют схизму.
Греки в исступлении бранят русских, и русские отвечают им тем же...
Турки, улыбаясь, склоняются то в ту, то в другую сторону... Это и нужно было
болгарам.
     "На русскую дипломатию, на русский Синод мы прямо действовать не в силах
(сказали болгары): мы подействуем лучше на общество, менее опытное, менее
понимающее, менее связанное осторожностью, а общество русское повлияет, может
быть, потом косвенно и на Двор, и на Синод, и на здешнюю дипломатию... Когда нет
сил поднять тяжесть руками, употребим какой-нибудь более сложный, посредствующий
снаряд!"
     Так думали, так еще думают, конечно, болгарские демагоги. И будущее лишь
покажет, вполне ли они все предвидели, или успех их был только временный.
Болгарские демагоги не ошиблись, однако, во многом. Многое они предвидели верно
и знали обстоятельства хорошо. Например, они знали очень хорошо вот что:
во-первых, что национальная идея ныне больше в моде, чем строгость религиозных
чувств, что в России, например, всякий глупец легче напишет и легче поймет
газетную статью, которая будет начинаться так: "Долголетние страдания наших
братьев славян под игом фанариотского духовенства", чем статья, которая будет
развивать такую мысль: "Желание болгар везде, где только есть несколько
болгарских семейств зависеть не от местного ближайшего греческого архиерея, а
непременно от болгарского -- потому только, что он болгарский, есть само по себе
желание схизмы, раскол, совершенное подчинение церковных правителей придирчивому
национальному фанатизму. Это желание -- поставить себя между греками в положение
столь же особое, как положение армян, католиков, протестантов, русских
старообрядцев и т. п. В Солуни, Битолии, Адрианополе и других городах, по
древним христианским правилам, не могут быть два православных епископа вместе, а
могут быть армянский и греческий (т. е. православный), католический и т. д.
Эти люди (Чомаков и К°) очень хорошо знают все эти правила; они мудры как змии;
но им дела нет до незыблемости православия. Если они дорожат им несколько, так
разве только потому, что оно нашлось под рукою, в народе, а не другая религия.
Менять же явно религию неудобно, потому что в среде простого народа может
произойти разрыв, а народа всего не очень много, около 5 миллионов, положим. И
больше ничего.
     Итак, болгарский народ, увлекаемый и отчасти обманутый своими вождями, начинает
свою новую историю борьбой не только противу греков, но, по случайному
совпадению, и противу Церкви и ее канонов.
     У грека все национальные воспоминания соединены с православием. Византизм как
продукт исторический принадлежит греку, и он, сознавая, что в первоначальном
созидании Церкви принимали участие люди разных племен: итальянцы, испанцы,
славяне, уроженцы Сирии, Египта, Африки, помнит, однако, что преимущественно на
эллинском языке, с помощью эллинской цивилизации строилось сложное и великое
здание догмата, обряда и канона христианских и что без сложности этой,
удовлетворяющей разнообразным требованиям, невозможно было бы и объединить в
одной религии столь разнородные элементы: племенные, сословные, умственные, и на
столь огромном пространстве! Последнее возрождение грецизма и революция 20-х
годов совершились также под знаменем православия; ребенок греческий слышит об
этом в песнях детства.
     "Диату Христу тин пистин тин агиан!" -- поет грек. А христианство, "Святая
Христова Вера" (Писти агиа ту Христу) для грека не значит голая и сухая
утилитарная нравственность, польза ближнего или так называемого человечества.
Христианство для грека значит Православие, догматы, канон и обряд, взятые во
всецелости.
     Неверующий грек и тот за все это держится, как за народное знамя.
У болгарина, напротив того, половина воспоминаний, по крайней мере, связана с
борьбой против византизма, против этих православных греков. У болгарского
патриота в комнате, рядом с иконой православных Кирилла и Мефодия, обучавших
болгар славянской национальной грамоте (это главное для них, а не крещение), вы
видите обыкновенно язычника царя Крума, которому подносят на мече голову
православного греческого царя.
     Ликург, епископ Сирский, посещая в 73-м году Афон, заехал и в богатый болгарский
монастырь Зограф, которого монахи с Патриархией связь прерывать не желали, а
вели себя очень осторожно между своими болгарскими комитетами и цареградской
иерархией. Однако и у них в приемной Ликург увидал портреты отверженных Церковью
болгарских епископов. На его вопрос: "Почему они держат их в почете?" -- "Они
имеют для нас национальное значение", -- ответили ему сухо болгарские монахи.
Такова историческая противоположность греков и болгар с точки зрения
православия. У греков вся история их величия, их падения, их страданий, их
возрождения связана с воспоминанием о православии, о византизме. У болгар,
напротив того, только часть; а другая часть, и самая новейшая, горячая, модная
часть воспоминаний, в следующем поколении будет связана со скептическим
воспитанием, с племенным возрождением, купленным ожесточенной борьбой против
Церкви, против того византийского авторитета, который, если присмотреться ближе,
составляет почти единственную, хоть сколько-нибудь солидную, охранительную силу
во всей восточной Европе и в значительной части Азии.
Если сравнить друг с другом все эти удачно возрождающиеся, либо неудачно
восстающие в XIX веке мелкие или второстепенные народы, то окажется, что ни у
одного из них: ни у чехов, ни у сербов, ни у поляков, ни у греков, ни у мадьяр --
нет такого отрицательного, такого прогрессивного знамени, как у этих отсталых,
будто бы невинных и скромных болгар.
     Начало истории кладет всегда неизгладимую печать на всю дальнейшую роль народа;
и черта, по-видимому, не важная, не резкая вначале, разрастаясь, мало-помалу
принимает с течением времени все более и более грозный вид.
Для нас же, русских, эта черта, эта органическая особенность новоболгарской
истории тем более важна, что болгары случайным и отчасти для большинства их
самих неожиданным поворотом дела вступили в борьбу не с авторитетом каким бы то
ни было, а именно с тем авторитетом, который для России так дорог, именно с той
Вселенской Церковью, правила и дух которой создали всю нашу великорусскую силу,
все наше величие, весь наш народно-государственный гений.
Дело не в том, сознательно ли все болгары вступили на этот отрицательный,
разрушительный путь или нет. Горсть людей, Руководящих сознательно, сказала себе
и говорит теперь во всеуслышание: "Пока не объединим весь народ от Дуная до
последнего македонского села, нет уступок никому, нет примирения. Нам никто не
нужен, кроме султана. И мы будем сектантами скорее, чем уступим хотя что бы то
ни было!" Но большинство, конечно, обмануто, увлечено и не может даже
представить себе всех последствий подобного насильственного разрыва с Восточными
церквами.
     Положим так, большинство не виновато; но дело идет здесь не о нравственной
свободной вменяемости, а о полуневольном, трудноисправимом политическом
направлении народной жизни.
     Народ послушался своих вождей, поэтому и он ответственен; иначе нельзя было бы и
войн вести, и восстания усмирять. Вот в чем дело!
У болгар поэтому мы не видим до сих пор ничего славянского, в смысле
зиждительном, творческом; мы видим только отрицание, и чем дальше, тем сильнее.
Повторим еще раз, что отрицание болгарское относится именно к тому авторитету,
который правит уже несколько веков самой великой силой славянства -- русским
государством.
     Что бы сталось со всеми этими учеными и либеральными славянами, со всеми этими
ораторами и профессорами, Риге-рами, Палацкими, сербскими омладинами,
болгарскими докторами, если бы на заднем фоне картины не виднелись бы в
загадочной дали великорусские снега, казацкие пики и топор православного мужика
бородатого, которым спокойно и неторопливо правит полувизантийский царь-государь
наш!? Хороши бы они были без этой пики и этого топора, либералы эти и мудрецы
мещанского прогресса!
     Для существования славян необходима мощь России.
Для силы России необходим византизм.
     Тот, кто потрясает авторитет византизма, подкапывается, сам, быть может, и не
понимая того, под основы русского государства.
Тот, кто воюет против византизма, воюет, сам не зная того, косвенно и противу
всего славянства; ибо что такое племенное славянство без отвлеченного
славизма?..
     Неорганическая масса, легко расторгаемая вдребезги, легко сливающаяся с
республиканской Всеевропой!
     А славизм отвлеченный, так или иначе, но с византизмом должен сопрячься. Другого
крепкого дисциплинирующего начала у славян разбросанных мы не видим. Нравится ли
нам это или нет, худо ли это византийское начало или хорошо оно, но оно
единственный надежный якорь нашего не только русского, но и всеславянского
охранения.

Глава IV
     Что такое славянство? (Продолжение)

     Я сказал о чехах и о болгарах, остаются еще словаки, сербы, поляки, русские.
Словаков этнографически причисляют обыкновенно к чешской нации, но исторически
они связаны с мадьярами, с судьбами Угорского царства и культурно, конечно, так
проникнуты мадьярскими бытовыми началами, что их, в отношении быта и привычек,
можно назвать мадьярами, переведенными на славянский язык[17], точно так же, как
чехи, по всей организации своей, переведены с немецкого, а болгары, по
воспитанию своему до последнего времени, переведены с греческого языка на
славянское наречие.
     Теперь о сербах.
Ни один из славянских народов не раздроблен так и политически, и культурно, как
сербский народ.
     Болгары все райя султана, все считают себя и теперь православными; все до
последнего времени были воспитаны греками и по-гречески. Поляки все католики,
все дети собственной падшей польской цивилизации, польской государственности.
Хотя они политически и разделены между тремя государствами, но все те из них,
которые не онемечились и не обрусели (т. е. большинство), схожи между собою по
историческому воспитанию: и вельможи, и шляхта, и крестьяне; шляхта и крестьяне
могут мало походить друг на друга; но я говорю о том, что шляхта в России похожа
на шляхту в Австрии, что крестьяне польские, по всему пространству прежней
собственной Польши, тоже более или менее схожи между собою.
Чехи с моравами тоже довольно однородного исторического воспитания.
Что касается до сербов, то они разделены в государственном отношении, во-первых,
на 4 части: 1) независимое княжество; 2) Черногория; 3) турецкие владения
(Босния, Герцеговина и Старая Сербия) и 4) австрийские владения (словинцы,
хорваты, далматы и т. д.).
     Они разделены еще и на три половины по религии: на православную, католическую и
мусульманскую.
     У православных сербов две царствующих династии, в Белграде и Цетинье.
Племя их довольно равномерно разделено пополам еще и географически Дунаем и
большими горами; на северо-западе -- австрийские сербы, на юго-востоке --
турецкие.
     Австрийские сербы, сверх того, разделены между собою историей, хорваты соединены
политически с Угрией и теперь более еще, чем прежде, по причине дуализма.
Словинцы и далматы находятся под непосредственным влиянием залитавских немцев.
Это в административном отношении. По воспитанию вообще хорваты естественно имеют
в себе мало мадьярского, хотя их роль и характер менее аристократические, чем у
настоящих мадьяр. Далматы долго были под культурным влиянием Италии, да и теперь
еще под ним находятся.
     Граничары имеют в привычках своих и в организации много казацкого. У них до
последнего времени хранилась своеобразная община (сербская задруга).
При такой несоразмерной с численностью народа разнородности исторического
воспитания сербы не только не могли выработать у себя каких-нибудь новых
характерных и особенных культурных признаков славизма (юридических, религиозных,
художественных и т. д.), но стали утрачивать в последнее время и те славянские
особенности, которые у них существовали издревле. Они до сих пор не только не
явились творцами чего-либо новославянского, но были и слабыми хранителями
древнесербского, своего. Они не довольствуются в княжестве старой скупщиной в
одну палату, а стремятся утвердить у себя две законодательные камеры, по
демократическим западным образцам. Они бросают вовсе свои живописные одежды и
пляски; военные одеваются почти по-австрийски, штатские и женщины по
общеевропейским образцам. Убичини уже давно писал, что сельская коммунистическая
задруга у турецких славян распадается постепенно, под влиянием того
демократического индивидуализма, того безграничного освобождения лица от всех
стесняющих уз, к которому стремится, с половины прошлого века, образованный
по-европейски мир.
     В Австрии славянский охранительный коммунизм граничар поддерживался до
последнего времени преимущественно интересами немецкого монархического
правительства.
     По мере большего увлечения самой официальной Австрии на путь либерального
всерасторжения и всесмешения стала больше и больше расшатываться и эта
знаменитая славянская коммуна. Немцы из собственных выгод были долго лучшими
хранителями древнеславянских особенностей.
     Я здесь, точно так же, как по делу чехов, не убеждаю никого находить сразу, что
это худо. Я только заявляю данные, чтобы подтвердить ими ту общую мысль мою, что
есть славянство, но что славизма, как культурного здания, или нет уже, или еще
нет; или славизм погиб навсегда, растаял, вследствие первобытной простоты и
слабости своей, под совокупными действиями католичества, византизма, германизма,
ислама, мадьяров, Италии и т, п., или, напротив того, славизм не сказал еще
своего слова и таится, как огонь под пеплом, скрыт незримо в аморфической массе
племенн