оводству". Я дословно привожу здесь ваши собственные выражения,
чтобы избежать неточности в определении вашей позиции.
  С вашей точки зрения, эти условия являются столь разумными, что просто не
могут вызвать несогласие, и, конечно, большинство ваших соотечественников,
если не большинство европейцев вообще, согласилось бы с вами. Что, скажете
вы, может быть разумнее просьбы о том, чтобы учитель, жаждущий
распространять свои знания, и ученик, предлагающий ему этим заняться,
встретились друг с другом лицом к лицу и чтобы один из них предоставил
другому экспериментальное подтверждение истинности своих наставлений? Как
светский человек, живущий в миру и в полном согласии с ним, вы,
несомненно, правы. Но людей иного, нашего мира, которых не обучали вашему
образу мыслей и которым порою бывает очень трудно уловить и понять ход
таких умозаключений, - этих людей едва ли можно упрекать в том, что они
отвечают на ваши предложения не столь охотно, как последние, по вашему
мнению, заслуживают. Первое и самое серьезное возражение связано с нашими
собственными правилами. Действительно, у нас есть свои школы и учителя,
свои неофиты и "шабероны" (высшие адепты), и если в нашу дверь постучится
подходящий человек, ему всегда откроют. Мы встречаем вновь прибывшего с
неизменным радушием; правда, не мы идем к нему, а он должен прийти к нам.
Более того: пока он не дошел на пути оккультизма до той точки, откуда уже
нет пути назад благодаря клятве, которою человек бесповоротно связывает
себя с нашим Обществом, мы никогда, кроме самых исключительных случаев, не
посещаем его и даже не переступаем в зримом облике порога его дома.
  Есть ли среди вас человек, который настолько стремится к знанию и
благотворным способностям, которые оно дарует, что он готов покинуть свой
мир и перейти в наш? Если да - пусть придет; однако он не должен помышлять
о возвращении, пока его уста не замкнет печать тайны, которую не смогут
сломать даже его возможные слабость и неблагоразумие. Пусть приходит любым
путем, как ученик к учителю, не ставя никаких условий, или же пускай ждет,
как приходится ждать столь многим, и довольствуется теми крохами знания,
которые сможет найти на своем пути.
  Предположим, что вы придете к нам, как уже пришли двое ваших
соотечественников, как сделала мадам Б. и сделает в будущем мистер О.;
предположим, что вы оставили все ради истины, дабы годами устало влачиться
по трудной, крутой дороге, не страшась препятствий, умея устоять перед
любыми искушениями; что вы преданно хранили в сердце тайны, вверенные вам
в порядке испытания; что вы бескорыстно трудились изо всех сил, чтобы
распространять истину, побуждая людей правильно мыслить и правильно жить;
сочли бы вы справедливым, если бы после всех ваших усилий мы предоставили
мадам Б. или мистеру О., как "посторонним", те условия, которые вы сейчас
испрашиваете для себя? Одна из этих двоих посвятила нам три четверти своей
жизни, другой - шесть лучших лет зрелости, и оба будут так же трудиться до
конца своих дней; всегда работая за заслуженное вознаграждение, они тем не
менее никогда не требовали его и не роптали, если бывали лишены награды.
Даже если бы они свершили гораздо меньше, чем на самом деле, разве не
стало бы явной несправедливостью игнорировать их в этой важной сфере
теософских усилий? Среди наших пороков нет неблагодарности, и я не в силах
представить, что вы советуете нам проявить это качество.
  Ни один из этих двоих не имеет ни малейшего намерения мешать руководству
предполагаемого англо-индийского отделения или навязывать свою волю его
сотрудникам. Однако новое Общество, если оно вообще будет сформировано и
даже получит свое собственное, особое название, должно фактически
оставаться дочерним ответвлением основной организации, подобно Британскому
Теософическому Обществу в Лондоне, и вносить свой вклад в поддержание
жизнеспособности и эффективности этой материнской организации, проводя в
жизнь ее передовую идею Всемирного Братства, а также иными возможными
способами.
  Какими бы неудачными не были демонстрации феноменов, среди них все же
есть, как вы сами согласились, и совершенно безупречные. "Звук
постукивания по столу, к которому никто не прикасается", и "звон невидимых
колокольчиков в воздухе", по вашим словам, всегда оценивались как
"удовлетворительные".
  Исходя из этого, вы убеждаете меня в том, что хорошие экспериментальные
феномены "можно с легкостью умножать ad infinitum*. Да, можно - везде, где
постоянно существуют наши магнетические и иные условия и где нам не
приходится действовать через слабое тело женщины, в которой, если можно
так выразиться, большую часть времени бушует ураган жизненной энергии. Но
каким бы несовершенным ни был наш зримый посредник, в настоящее время эта
личность наиболее пригодна для подобных целей, и феномены, которые она
демонстрирует, вот уже около полувека изумляют и ставят в тупик ряд самых
выдающихся умов вашего столетия..."

  Две или три коротеньких записки, впоследствии полученные мною от Кут Хуми,
имели отношение к одному случаю, который я должен сейчас описать и который
в качестве экспериментального феномена представляется мне более
совершенным, нежели любой другой из числа описанных мною выше. Между
прочим, стоит отметить, что хотя обстоятельства этого случая излагались
тогда в индийских газетах, веселая компания зубоскалов, наводнивших прессу
своими глуповатыми комментариями по поводу феномена с брошью, так и не
удосужилась обсудить "случай с подушкой".
  Однажды мы вместе со своими гостями отправились на вершину соседнего
холма, где решили устроить ланч. Накануне вечером у меня были основания
полагать, что мой корреспондент, Кут Хуми, вступил со мною в особое
общение, которое я, в целях данного объяснения, назову субъективной
коммуникацией. Я не стану вдаваться в подробности, поскольку обычного
читателя совершенно ни к чему обременять впечатлениями такого рода. Утром,
обсудив этот вопрос, я нашел на столе в зале записку от Кут Хуми, в
которой он обещал дать мне на вершине холма нечто такое, что послужит
знаком его (астрального) присутствия возле меня минувшей ночью.
  Мы направились к цели нашей прогулки, расположились лагерем на вершине
холма и уже занялись ланчем, когда мадам Блаватская сообщила, что Кут Хуми
спрашивает, где именно мы хотели бы найти тот предмет, который он
собирается мне послать. Следует учесть, что до этого момента не велось
никаких разговоров относительно ожидаемого мною феномена. Мой рассказ,
вероятно, вызовет обычные намеки на то, что мадам Блаватская специально
"подвела" меня к тому выбору, который я совершил. Фактически же дело
обстояло так: во время разговора совершенно на другую тему мадам
насторожилась, услышав свой "оккультный голос", а затем сразу же сообщила
мне, о чем был задан вопрос, и более не сделала по этому поводу ни одного
замечания, которое могло повлиять на мой выбор. Не было никакой общей
дискуссии по этому поводу, мой выбор был самостоятельным и совершенно
спонтанным. Немного поразмыслив, я сказал: "Вон в той подушке", - указывая
при этом на подушку, на которую опиралась одна из леди, сидевших напротив
меня. Едва я произнес эти слова, как моя супруга воскликнула: "О нет,
лучше в моей!" - или что-то в этом роде. Мадам Блаватская своим способом
спросила у Кут Хуми, подходит ли такой вариант, и получила положительный
ответ. Таким образом, моя свобода в выборе места, где нам предстояло найти
предмет, была абсолютной и не связанной никакими условиями. При данных
обстоятельствах и с учетом наших предыдущих опытов было бы наиболее
естественно, если бы я предложил поместить предмет на каком-нибудь дереве
или в определенном месте под землей; но назвать внутренность зашитой
подушки, тут же выбранной наугад, - эта мысль осенила меня, когда мой
взгляд ненароком упал на подушку, которую я указал первой. Но если сам я
при этом думал о любой подушке, то поправка к первоначальному предложению,
внесенная моею супругой, оказалась реальным усовершенствованием, так как
выбор в результате пал на ту конкретную подушку, с которой моя супруга ни
на мгновение не расставалась все утро. Эта была обычная подушка из
джампана; жена опиралась на нее все время пути от дома, продолжала сидеть
точно так же, пока джампан поднимали на вершину холма, и не изменяла позы
во время разговора. Сама подушка была прочно сшита вручную из камвольной
ткани и бархата и принадлежала нам уже много лет. Когда мы были дома, эта
подушка постоянно находилась в гостиной, на видном месте, на одном из
диванов; если моя жена отлучалась из дома, она брала подушку с собою в
джампан, а возвращаясь, приносила ее обратно.
  Когда мы договорились насчет подушки, моей супруге велели положить ее под
плед, и жена сделала это в джампане своими собственными руками. Подушка
пробыла под пледом примерно около минуты, когда мадам Блаватская сказала,
что теперь мы можем ее разрезать. Я взрезал подушку перочинным ножом,
причем на это потребовалось определенное время, потому что она была очень
прочно прошита со всех сторон, и швы пришлось распарывать чуть ли не
стежок за стежком. Когда чехол с одной стороны был полностью распорот,
выяснилось, что перьевая начинка заключена в еще один, внутренний чехол,
края которого были также прошиты со всех сторон. Между внутренней подушкой
и наружным чехлом мы не нашли ничего и потому продолжали распарывать
внутреннюю подушку; когда мы с этим справились, моя жена пошарила рукою в
перьях.
  Первым, что она обнаружила, оказалась маленькая треугольная записка,
адресованная мне и написанная почерком моего оккультного корреспондента. В
ней говорилось следующее:

  "Мой "дорогой Брат"! Эта брошь, под ј 2, помещена в сие необычное место,
причем единственно для того, чтобы продемонстрировать вам, что произвести
настоящий феномен на редкость легко, а усомниться в его подлинности - еще
легче. Расценивайте это, как вам угодно; можете даже отнести меня к
разряду хитрецов-заговорщиков.
  Я постараюсь устранить проблему, сопряженную с обменом письмами между
нами, о которой вы говорили вчера ночью. Один из наших учеников в скором
времени посетит Лахор и N. W. P.; вам будет послан адрес, которым вы
можете пользоваться постоянно - если, конечно, не предпочтете поддерживать
нашу переписку при помощи подушек! Пожалуйста, обратите внимание: местом
отправления этой записки явилась не "тайная Ложа", а одна из долин
Кашмира".

  Пока я читал записку, моя жена продолжала ворошить перья и нашла в них
упомянутую брошь. Это оказалась одна из наших собственных брошей, очень
старая и прекрасно нам знакомая; если моя супруга не надевала эту вещицу,
то оставляла ее на своем туалетном столике. Нельзя было ни придумать, ни
представить себе лучшего подтверждения действия оккультной силы вроде
каких-либо механических доказательств, которое явилось бы для нас, лично
знающих все упомянутые обстоятельства, более неопровержимым и
убедительным, чем этот случай. Общая убедительность и значение, которое
имело для нас возвращение броши, зависели от моих субъективных
впечатлений, полученных прошлой ночью. Причина, по которой брошь была
выбрана в качестве объекта передачи, возникла именно тогда, и не раньше.
Гипотеза гласит - и это делает ее гипотезой, идиотской во всех отношениях,
- что над подушкой заранее потрудилась мадам Блаватская; однако в таком
случае мадам должна была добраться до подушки уже после того, как я
заговорил о своих впечатлениях тем утром, вскоре после завтрака; но в этот
день мадам Блаватская с момента пробуждения практически не исчезала из
нашего поля зрения - она сидела с моею супругой в гостиной, делая это,
кстати, вопреки своему желанию, потому что в тот период она что-то писала
и хотела было поработать в своей комнате, но в то утро ее голоса велели ей
идти в гостиную и сидеть там с моей женой. Мадам так и сделала, ворча на
то, что ее работу прервали, и будучи совершенно не в состоянии догадаться,
почему ей велят так поступать. Впоследствии повод вполне прояснился: он
был связан с предстоящим феноменом. Желательно было, чтобы у нас не
зародилось никакой arriere pensee* насчет того, чем занималась мадам
Блаватская в то утро - на случай, если эксперимент примет такой оборот,
что это сможет повлиять на уверенность в его истинности. Конечно, если бы
можно было предвидеть, что выбор падет именно на эту подушку, было бы
незачем мучить нашу "старую Леди", как мы обычно называли мадам
Блаватскую. Хватило бы и того, чтобы пресловутая подушка все утро
оставалась в гостиной под присмотром моей жены. Но мне предоставили полную
свободу в выборе тайника для броши; а такой предмет, как подушка, не мог
заранее прийти в голову никому, да и мне самому тоже.
  Текст приведенной выше записки включал в себя множество мелких деталей,
понятных для нас. Вся в целом она была косвенным образом связана с
разговором, который произошел за нашим обеденным столом прошлым вечером.
Тогда я как раз заговорил о маленьких характерных черточках, которые
отличали длинные письма от Кут Хуми; невзирая на блестящее владение языком
и совершенство стиля, в его посланиях проскальзывали один-два оборота,
которые никогда бы не употребил англичанин. Например, это сказывалось в
форме обращения к адресату, которое было окрашено восточным колоритам в
тех двух письмах, которые я уже цитировал. "Но как же ему тогда следовало
к вам обращаться?" - поинтересовался кто-то из собеседников, и я ответил:
"В подобных обстоятельствах англичанин, вероятно, написал бы просто: "мой
дорогой Брат"". Далее: упоминание долины Кашмира как места отправления
письма, в противовес Ложе, также отсылало к тому же самому разговору; к
нему же относилось и подчеркивание буквы "k": ведь мадам Блаватская тогда
сказала, что Кут Хуми пишет слово "скептицизм" через "k", но в его случае
это не американизм, а просто филологический каприз*.
  Происшествия этого дня не закончились даже с обретением броши. Вечером,
когда мы пришли домой и я за обедом развернул салфетку, из нее выпала
маленькая записка. Ее содержание носит слишком личный и конфиденциальный
характер, чтобы воспроизвести его целиком, но часть записки я принужден
процитировать из-за присутствующего в ней упоминания на оккультный modus
operandi*. Должен пояснить, что перед тем, как отправиться на холм, я
набросал несколько строк в благодарность за обещание, содержавшееся в
вышеупомянутом послании. Свою записку я передал мадам Блаватской, чтобы
она при случае передала ее адресату оккультным способом. Когда мадам
Блаватскую и мою супругу несли в джампанах по аллее для гуляния, мадам
держала эту записку в руке, поскольку удобный случай переправить ее
представился лишь после того, как они преодолели половину пути. Затем
послание все же удалось переправить - один оккультизм знает, каким
образом. Это обстоятельство мы тоже обсуждали во время пикника; когда я
открывал найденную в подушке записку, кто-то предположил, что в ней,
вероятно, должен содержаться ответ на мое только что отправленное
послание. Но, как станет ясно читателю уже сейчас, о моем письме в этой
записке не упоминалось вообще.
  В записке, полученной мною за обедом, говорилось следующее: "Еще несколько
слов - на сей раз о том, почему вам пришлось испытать разочарование, не
получив непосредственного ответа на ваше предыдущее послание. Ваше письмо
было доставлено в мою комнату примерно через полминуты после того, как
установились и в полную силу заработали токи, необходимые, чтобы
переправить дак* в вашу подушку. А необходимости отвечать не было..."
Когда слышишь, как о "токах", используемых для достижения того, что в
глазах всей европейской науки является чудом, говорят вот так запросто,
это, по-видимому, на шаг приближает человека к пониманию реального
положения дел.
  Да, этот феномен являлся чудом для всей европейской науки - и в то же
время неопровержимым фактом для нас, таким же неопровержимым, как и
существование комнаты, в которой мы тогда находились. Мы знали, что
явление, очевидцами которого мы стали, есть удивительная реальность; что
сила мысли человека, находящегося где-то в Кашмире, подняла со стола в
Симле материальный предмет и, разложив его на частицы при помощи некоего
процесса, о постижении которого наука Запада не может пока даже мечтать,
пронесла сквозь другую материю, а затем восстановила его в первоначальной
целостности, так, что каждая из рассеявшихся частиц заняла свое прежнее
место, и материальный объект был воссоздан в прежнем виде, вплоть до
мельчайшей черточки и царапинки на его поверхности. (Кстати, когда мы
извлекли предмет из подушки, то обнаружили на нем метку, которой раньше не
было: инициалы нашего друга.) И мы знали, что записки, написанные на
вполне материальной, осязаемой бумаге, в тот день носились от нас к нашему
другу и обратно, курсируя со скоростью электричества, хотя между нами на
сотни миль пролегали хребты Гималаев.
  И мы так же знали, что умы людей, образующих научное сообщество Запада,
окружены непроницаемой стеною, воздвигнутой из их собственных
предрассудков и упрямства, ученого невежества и безукоризненной тупости, и
что мы никогда не сумеем передать через эту стену свой опыт и факты,
которыми мы владеем. Сейчас, рассказывая историю, которую я должен
рассказать, я испытываю подавленность куда более сильную, чем может
представить себе человек, никогда не бывавший в подобном положении; ведь я
постоянно осознаю, что идеальная точность моих воспоминаний в самых мелких
деталях и предельная правдивость в каждом слове едва ли может послужить
для чего-то большего, нежели успокоение моей собственной совести, - ведь
те ученые умы Запада, которым до этих пор из всех культурных людей
особенно симпатизировал я сам, наиболее безнадежно закрыты для моих
свидетельств. "Даже если кто-либо восстанет из мертвых" и так далее. Это
старая история, старая, во всяком случае, в той ее части, которая касается
сокрушительного воздействия на общественное мнение, которое должны иметь
свидетельские сообщения, подобные моим. Улыбка недоверия, которое мнит
себя столь мудрым, будучи столь безрассудным, подозрения, которые льстят
себе собственной изобретательностью, в действительности являясь плодом
столь невероятной тупости, вспыхнут над страницами этой книги, уничтожая
все ее значение для читателя, который так улыбнется.
  Но я полагаю, что Кут Хуми прав не только когда заявляет, что мир пока не
созрел для слишком потрясающего доказательства существования оккультной
силы, но и когда он (как вскоре будет видно) проявляет к этой небольшой
книжке дружеский интерес, расценивая ее как один из факторов, способных
постепенно подточить основу догматизма и глупости, на которой так прочно
укоренилась наука, мнящая себя столь либеральной.
  Следующее письмо от Кут Хуми, его третье длинное послание, дошло до меня
вскоре после того, как я вернулся в Аллахабад из-за холодов. Но перед
этим, в самый день возвращения в Аллахабад, я получил от него еще одно
послание, а именно телеграмму. Эта телеграмма, не особенно важная по
содержанию (в ней всего лишь выражалась благодарность за ряд писем,
которые я написал в газеты), тем не менее косвенным образом представляет
собою значительный интерес. Она дает мне подтверждение того, что письма
Кут Хуми не были делом рук мадам Блаватской, как то предполагают некоторые
остроумные личности, нимало не смущаясь разнообразными механическими
трудностями, связанными с этой теорией, - причем подтверждение,
убедительное не только для меня, но и для других людей. Для человека,
знающего мадам Блаватскую так же близко, как я, достаточно ознакомиться со
стилем этих писем, чтобы счесть чистейшим абсурдом предположение о том,
что их писала она. Что касается утверждения, будто мадам как автор
"Разоблаченной Изиды" наверняка владеет языком настолько хорошо, что
затруднительно определить, что именно она могла или не могла написать, то
на него ответить легко. Братья так много помогали ей в создании этой
к