часов --  все равно,  потому
что времени для такой жизни нет.
     Уничтожится тело,-- уничтожится сознание нынешнего дня.
     Но ведь  к  изменению своего  тела  и  замене одних временных  сознаний
другими человеку пора  бы привыкнуть. Ведь эти перемены  начались с тех пор,
как себя помнит  человек,  и  происходили не переставая.  Человек  не боится
перемен в своем  теле и не  только  не ужасается, но  очень  часто только  и
желает  ускорения  этих  перемен,  желает  вырасти,  возмужать,  вылечиться.
Человек был красным куском мяса,  и сознание  его все состояло в требованиях
желудка;  теперь  он  бородатый,  разумный  мужчина,  или  женщина,  любящая
взрослых детей. Ведь ничего нет похожего ни в теле, ни в сознании, и человек
не  ужасался тех перемен, которые  привели  его  к теперешнему состоянию,  а
только  приветствовал  их.  Что   же  страшного  в   предстоящей   перемене?
Уничтожение? Да  ведь то, на чем происходят  все  эти  перемены,-- особенное
отношение к миру,-- то, в чем состоит сознание истинной жизни, началось не с
рождения тела, а вне  тела и вне времени. Так  как  же может какое бы то  ни
было  временное  и  пространственное  изменение уничтожить  то, что вне его?
Человек уставится глазами  в маленькую, крошечную частичку  своей жизни,  не
хочет видеть всей ее и дрожит об том,  чтоб не пропал из глаз этот крошечный
излюбленный  им кусочек. Это напоминает  анекдот о том  сумасшедшем, который
вообразил себе,  что он стеклянный,  и, когда его уронили,  сказал: дцинь! и
тотчас же умер. Чтоб иметь жизнь человеку, надо брать ее всю, а не маленькую
часть ее, проявляющуюся в  пространстве и времени.  Тому,  кто  возьмет  всю
жизнь, тому прибавится, а тому,  кто  возьмет  часть ее, у того отнимается и
то, что у него есть.
        "ГЛАВА XXX"
     ЖИЗНЬ ЕСТЬ ОТНОШЕНИЕ К  МИРУ.  ДВИЖЕНИЕ ЖИЗНИ ЕСТЬ УСТАНОВЛЕНИЕ НОВОГО,
ВЫСШЕГО ОТНОШЕНИЯ, И ПОТОМУ СМЕРТЬ ЕСТЬ ВСТУПЛЕНИЕ В НОВОЕ ОТНОШЕНИЕ
     Жизнь мы не можем понимать иначе,  как известное отношение  к миру: так
мы понимаем жизнь в себе и так же мы ее понимаем и в других существах.
     Но в себе мы понимаем жизнь не только как раз существующее отношение  к
миру, но и как установление нового отношения к миру через большее и  большее
подчинение животной личности разуму, и проявление большей степени любви.  То
неизбежное  уничтожение плотского существования, которое  мы  на себе видим,
показывает  нам, что отношение,  в  котором  мы  находимся  к миру, не  есть
постоянное,  но  что мы  вынуждены устанавливать другое.  Установление этого
нового отношения,  т.е.  движение жизни, и  уничтожает представление смерти.
Смерть представляется только тому человеку, который, не признав свою жизнь в
установлении разумного отношения к миру и проявлении его в большей и большей
любви,  остался  при том отношении,  т.е. с тою степенью  любви  к одному, и
нелюбви к другому, с которыми он вступил в существование.
     Жизнь его  неперестающее движение, а  оставаясь в  том  же отношении  к
миру,  оставаясь на той  степени любви,  с которой  он вступил в  жизнь,  он
чувствует остановку ее, и ему представляется смерть.
     Смерть  и видна  и страшна только такому  человеку.  Все  существование
такого  человека есть одна неперестающая смерть. Смерть видна и  страшна ему
не  только  в будущем, но  и  в  настоящем, при всех  проявлениях уменьшение
животной жизни, начиная  от младенчества и до  старости, потому что движение
существования  от  детства   до   возмужалости  только   кажется   временным
увеличением сил,  в сущности же  есть  такое же огрубение членов, уменьшение
гибкости, жизненности,  не  прекращающееся от рождения и  до  смерти.  Такой
человек видит перед  собой смерть постоянно, и ничто не может  спасти его от
нее. С  каждым днем, часом положение такого человека делается хуже и хуже, и
ничто не может  улучшить  его.  Свое  особенное отношение к  миру,  любовь к
одному и нелюбовь к другому, такому человеку представляется  только одним из
условий  его существования;  и единственное  дело жизни, установление нового
отношения к миру, увеличение любви, представляется ему делом  не нужным. Вся
жизнь  его проходит в  невозможном:  избавиться  от  неизбежного  уменьшения
жизни, огрубения, ослабления ее, устранения и смерти.
     Но  не то для человека, понимающего жизнь. Такой человек знает, что  он
внес в свою теперешнюю жизнь свое особенное отношение к  миру, свою любовь к
одному и нелюбовь  к другому из скрытого  для него прошедшего. Он знает, что
эта-то любовь к  одному  и  нелюбовь  к  другому,  внесенная  им в  это  его
существование,  есть  самая  сущность  его жизни; что это  не есть случайное
свойство его жизни,  но что это  одно  имеет  движение жизни,-- и он в одном
этом движении, в увеличении любви, полагает свою жизнь.
     Глядя  на свое прошедшее в этой жизни, он видит, по памятному  ему ряду
своих сознаний,  что отношение  его  к  миру изменялось,  подчинение  закону
разума увеличивалось, и увеличивалась  не  переставая сила и  область любви,
давая  ему все большее и большее  благо независимо, а иногда  прямо  обратно
пропорционально умалению существования личности.
     Такой человек, приняв свою жизнь из невидимого ему прошедшего, сознавая
постоянное непрерываемое возрастание ее,  не только  спокойно, но и радостно
переносит ее и в невидимое будущее.
     Говорят:  болезнь,  старость,  дряхлость,   впадение  в   детство  есть
уничтожение сознания  и жизни человека.  Для какого человека? Я  представляю
себе, по преданию, Иоанна Богослова, впавшего от старости в  детство. Он, по
преданию,  говорил  только:  братья,  любите  друг  друга! Чуть  двигающийся
столетний старичок, с слезящимися  глазами, шамкает  только одни и одни  три
слова: любите  друг  друга! В  таком  человеке  существование животное  чуть
брезжится,-- оно все съедено новым отношением к миру, новым живым существом,
не умещающимся уже в существовании плотского человека.
     Для человека, понимающего  жизнь в  том,  в чем она действительно есть,
говорить об умалении своей жизни при болезнях и старости  и  сокрушаться  об
этом  --  все  равно, что  человеку,  подходящему  к  свету,  сокрушаться об
уменьшении своей тени по мере  приближения к свету. Верить же  в уничтожение
своей жизни, потому что уничтожается тело, все равно, что  верить в то,  что
уничтожение тени предмета, после вступления предмета в  сплошной  свет, есть
верный признак  уничтожения самого предмета. Делать такие заключения  мог бы
только тот человек, который так долго смотрел только на  тень, что под конец
вообразил себе, что тень и есть самый предмет.
     Для  человека  же, знающего  себя не по отражению в  пространственном и
временном существовании, а по своему возросшему любовному отношению  к миру,
уничтожение  тени  пространственных  и временных условий есть только признак
большей  степени света.  Человеку, понимающему  свою  жизнь,  как  известное
особенное отношение к миру, с  которым он  вступил в существование и которое
росло в его жизни  увеличением любви,  верить  в свое уничтожение все равно,
что  человеку, знающему внешние видимые  законы  мира, верить в то,  что его
нашла мать под капустным листом и что тело его вдруг куда-то улетит, так что
ничего не останется.
        "ГЛАВА XXXI"
     ЖИЗНЬ УМЕРШИХ ЛЮДЕЙ НЕ ПРЕКРАЩАЕТСЯ В ЭТОМ МИРЕ
     Но еще  более, не скажу с другой стороны, но по  самому существу жизни,
как мы сознаем ее, становится ясным суеверие смерти. Мой друг, брат, жил так
же, как и я,  и теперь перестал жить так, как я. Жизнь его была его сознание
и происходила в условиях его телесного  существования; значит,  нет места  и
времени для проявления его сознания, и его нет для меня. Брат мой был, я был
в общении с ним, а теперь его нет, и я никогда не узнаю, где он.
     "Между  ним и нами прерваны все связи. Его нет для нас, и  нас также не
будет  для тех, кто останется. Что же это, как не смерть?" Так говорят люди,
не понимающие  жизни;  люди эти видят в  прекращении внешнего  общения самое
несомненное  доказательство  действительной смерти.  А между тем  ни  на чем
яснее и очевиднее, чем на прекращении плотского существования близких людей,
не  рассеивается призрачность представления о смерти.  Брат мой умер, что же
сделалось?  Сделалось то, что доступное моему  наблюдению  в пространстве  и
времени проявление его отношения к миру  исчезло из  моих  глаз и  ничего не
осталось.
     "Ничего не осталось",-- так бы сказала  куколка,  кокон, не выпустивший
еще бабочку, увидав, что лежавший с ним рядом кокон остался пустой. Но кокон
мог бы сказать так, если бы  он мог думать и  говорить, потому  что, потеряв
своего соседа, он  бы уже  действительно  ничем не чувствовал его. Не  то  с
человеком. Мой брат умер, кокон его, правда, остался пустой, я не вижу его в
той форме, в которой я до этого видел его, но исчезновение его из моих  глаз
не  уничтожило  моего отношения  к нему.  У  меня осталось, как мы  говорим,
воспоминание о нем.
     Осталось  воспоминание,--  не  воспоминание  его  рук,  лица,  глаз,  а
воспоминание его духовного образа.
     Что такое  это  воспоминание? такое  простое и, как  кажется,  понятное
слово!  Исчезают формы кристаллов, животных,-- воспоминания не бывает  между
кристаллами и животными.  У меня же есть воспоминание моего друга и брата. И
воспоминание это тем живее, чем согласнее была жизнь моего друга  и  брата с
законом разума, чем больше она проявлялась в любви. Воспоминание это не есть
только представление, но воспоминание это есть что-то такое,  что  действует
на меня и действует точно так же, как действовала на меня жизнь  моего брата
во  время  его  земного существования. Это воспоминание  есть  та  самая его
невидимая,   невещественная  атмосфера,   которая  окружала  его   жизнь   и
действовала  на меня и на  других при его плотском  существовании, точно так
же, как она на меня действует и после  его смерти. Это  воспоминание требует
от меня после его смерти теперь  того же  самого, чего оно требовало от меня
при  его  жизни. Мало  того,  воспоминание  это становится  для  меня  более
обязательным после  его  смерти, чем оно было при его жизни. Та сила  жизни,
которая была в моем брате, не только не исчезла, не  уменьшилась, но даже не
осталась той же, а увеличилась и сильнее, чем прежде, действует на меня.
     Сила его жизни после его плотской смерти действует так  же или сильнее,
чем  до смерти,  и действует как все истинно, живое. На каком  же основании,
чувствуя на себе эту силу жизни точно такою  же, какою она была при плотском
существовании моего брата, т.е.  как его отношение к миру, уяснявшее мне мое
отношение  к миру,  я  могу утверждать, что мой умерший брат не имеет  более
жизни? Я  могу  сказать, что  он вышел из того  низшего отношения к  миру, в
котором он был как животное, и в  котором я  еще нахожусь,-- вот и все; могу
сказать,  что я не вижу того центра нового  отношения к  миру,  в котором он
теперь; но не могу отрицать его жизни, потому что чувствую на себе  ее силу.
Я  смотрел  в  отражающую  поверхность  на  то,  как  держал  меня  человек;
отражающая поверхность потускнела. Я не вижу больше, как он меня  держит, но
чувствую   всем  существом,  что  он  все  точно  так  же   держит  меня  и,
следовательно, существует.
     Но, мало того,  эта  невидимая мне жизнь моего умершего брата не только
действует  на  меня, но  она  входит  в  меня.  Его особенное  живое я,  его
отношение к миру становится моим отношением к миру. Он как бы в установлении
отношения  к  миру поднимает меня на ту ступень, на  которую он  поднялся, и
мне, моему особенному живому  я, становится яснее та следующая  ступень,  на
которую  он уже вступил, скрывшись из моих глаз, но  увлекая меня за  собою.
Так я сознаю для себя жизнь  уснувшего  плотскою смертью  брата и  потому не
могу в ней сомневаться; но и наблюдая действия этой исчезнувшей из моих глаз
жизни на мир, я еще несомненно убеждаюсь в действительности этой исчезнувшей
из моих  глаз  жизни. Человек умер,  но  его  отношение  к  миру  продолжает
действовать на  людей, даже не так, как при жизни,  а в  огромное  число раз
сильнее,  и  действие это  по мере разумности и любовности  увеличивается  и
растет, как все живое, никогда не прекращаясь и не зная перерывов.
     Христос умер очень давно, и плотское существование его было короткое, и
мы не имеем  ясного  представления о  его  плотской  личности,  но сила  его
разумно-любовной жизни, его отношение к миру -- ничье иное, действует до сих
пор на миллионы людей, принимающих в себя это его отношение к миру и живущих
им. Что же это действует? Что это  такое, бывшее прежде связанным с плотским
существованием  Христа,  составляющее продолжение  и  разрастание той же его
жизни? Мы  говорим,  что это  не жизнь Христа, а  последствия  ее.  И сказав
такие, не имеющие никакого значения слова, нам кажется, что мы сказали нечто
более ясное и определенное, чем  то, что сила эта есть сам живой Христос. --
Ведь точно  так могли бы  сказать муравьи, копавшиеся  около желудя, который
пророс и  стал дубом; желудь пророс  и стал дубом и  раздирает почву  своими
кореньями,  роняет  сучья,  листья, новые  желуди,  заслоняет  свет,  дождь,
изменяет все,  что  жило  вокруг  него.  "Это  не  жизнь  желудя",--  скажут
муравьи,--  "а  последствия его  жизни,  которая кончилась  тогда,  когда мы
сволокли этот желудь и бросили его в ямку".
     Мой брат умер  вчера  или  тысячу лет тому  назад, и та самая сила  его
жизни,  которая  действовала  при  его  плотском  существовании,  продолжает
действовать во  мне  и  в  сотнях,  тысячах, миллионах  людей  еще  сильнее,
несмотря на  то,  что  видимый мне центр  этой силы его временного плотского
существования  исчез  из  моих глаз. Что  же это  значит? Я  видел  свет  от
горевшей передо мной травы. Трава эта потухла, но свет только усилился: я не
вижу причины этого света,  не знаю, что горит, но могу заключить, что тот же
огонь, который  сжег эту  траву, жжет теперь дальний лес, или что-то  такое,
чего я не могу видеть. Но свет этот таков, что я не только вижу его  теперь,
но  он один руководит мною  и дает мне жизнь. Я живу этим светом. Как же мне
отрицать его? Я могу думать, что сила этой жизни имеет теперь другой  центр,
невидимый  мне.  Но отрицать его я  не могу, потому что ощущаю  ее, движим и
живу ею. Каков этот центр,  какова эта жизнь сама в себе, я не могу знать,--
могу  гадать,  если  люблю  гадание и  не боюсь запутаться.  Но  если я  ищу
разумного понимания жизни, то удовольствуюсь ясным, несомненным, и не захочу
портить  ясное  и несомненное присоединением к  нему  темных и  произвольных
гаданий. Довольно мне знать, что если все то, чем я живу, сложилось из жизни
живших  прежде  меня и  давно умерших  людей  и  что поэтому всякий человек,
исполнявший  закон  жизни,  подчинивший  свою  животную  личность  разуму  и
проявивший силу  любви,  жил и  живет после  исчезновения  своего  плотского
существования в других людях,-- чтобы нелепое и ужасное  суеверие смерти уже
никогда более не мучило меня.
     На людях,  оставляющих после себя  силу,  продолжающую действовать,  мы
можем наблюдать  и  то,  почему  эти  люди, подчинив свою личность разуму  и
отдавшись  жизни любви,  никогда не могли  сомневаться и  не  сомневались  в
невозможности уничтожения жизни.
     В жизни таких людей мы  можем найти и основу их веры в непрекращаемость
жизни и потом, вникнув и в свою жизнь,  найти и в себе эти  основы.  Христос
говорил, что он будет жить после исчезновения призрака жизни. Он говорил это
потому, что он уже тогда, во время своего плотского существования, вступил в
ту истинную жизнь, которая не может прекращаться. Оп жил уже во время своего
плотского  существования  в  лучах  света от  того другого  центра жизни,  к
которому он шел,  и видел при своей жизни, как лучи этого света уже освещали
людей вокруг него. То же видит и  каждый человек, отрекающийся от личности и
живущий разумной, любовной жизнью.
     Какой бы тесный  ни  был  круг  деятельности  человека --  Христос  он,
Сократ,  добрый, безвестный, самоотверженный старик, юноша, женщина,--  если
он живет, отрекаясь от личности для блага других, он здесь, в этой жизни уже
вступает в то новое отношение к миру, для которого нет смерти и установление
которого есть для всех людей дело этой жизни.
     Человек, положивши свою жизнь в подчинение закону разума и в проявление
любви, видит уж в этой жизни, с одной стороны, лучи света того нового центра
жизни,  к  которому  он  идет,  с другой  то  действие,  которое  свет этот,
проходящий  через него, производит на окружающих. И это дает ему несомненную
веру в  неумаляемость,  неумираемость и  в  вечное  усиление жизни.  Веру  в
бессмертие нельзя принять  от кого-нибудь, нельзя себя убедить в бессмертии.
Чтобы была вера в бессмертие,  надо, чтобы оно было, а  чтобы оно было, надо
понимать свою жизнь в том, в  чем  она бессмертна.  Верить в  будущую  жизнь
может  только  тот, кто сделал свою работу жизни, установил в этой жизни  то
новое отношение к миру, которое уже не умещается в нем.
        "ГЛАВА XXXII"
     СУЕВЕРИЕ  СМЕРТИ  ПРОИСХОДИТ  ОТ  ТОГО,  ЧТО   ЧЕЛОВЕК  СМЕШИВАЕТ  СВОИ
РАЗЛИЧНЫЕ ОТНОШЕНИЯ К МИРУ
     Да,  если, взглянуть на жизнь в  ее истинном  значении,  то  становится
трудным понять даже, на чем держится странное суеверие смерти.
     Так, когда  разглядишь то, что в темноте напугало тебя, как привидение,
никак не можешь опять восстановить того призрачного страха.
     Боязнь потери того, что одно есть, происходит только от того, что жизнь
представляется  человеку не  только  в  одном известном  ему, но  невидимом,
особенном отношении его  разумного сознания к миру, но и в  двух неизвестных
ему, но видимых ему отношениях: его животного  сознания и  тела  к миру. Все
существующее представляется человеку: 1) отношением его разумного сознания к
миру, 2) отношением его животного сознания к миру и 3) отношением его тела к
миру. Не понимая  того, что  отношение его разумного  сознания  к миру  есть
единственная его жизнь, человек представляет себе свою жизнь еще и в видимом
отношении  животного сознания  и  вещества  к миру, и  боится  потерять свое
особенное  отношение  разумного  сознания  к  миру,  когда  в  его  личности
нарушается прежнее отношение его животного и вещества, его  составляющего, к
миру.
     Такому  человеку  кажется,  что  он  происходит  из движения  вещества,
переходящего на ступень  личного животного сознания.  Ему  кажется,  что это
животное сознание переходит  в  разумное, и  что потом это разумное сознание
ослабевает,  переходит  опять  назад  в  животное,   и  под  конец  животное
ослабевает  и  переходит  в  мертвое  вещество,  из  которого  оно  взялось.
Отношение  же  его  разумного  сознания  к миру  представляется ему при этом
взгляде чем-то случайным, ненужным и гибнущим. При этом  взгляде оказывается
то,  что отношение  его животного сознания  к миру не  может уничтожиться,--
животное продолжает себя в своей породе; отношение вещества к миру уже никак
не может уничтожиться и вечно; а самое  драгоценное -- разумное сознание его
-- не только не вечно, но есть только проблеск чего-то ненужного, излишнего.
     И человек чувствует, что этого не может быть. И в этом -- страх смерти.
Чтобы спастись от этого  страха,  одни  люди хотят уверить  себя в  том, что
животное сознание и есть их разумное сознание, и что неумираемость животного
человека,  т.е.  его   породы,  потомства,  удовлетворяет  тому   требованию
неумираемости  разумного  сознания,  которое они  носят в себе. Другие хотят
уверить себя, что  жизнь, никогда прежде не существовавшая, вдруг появившись
в плотском виде и исчезнув в нем, опять воскреснет во плоти и будет жить. Но
верить ни в то,  ни в  другое  невозможно  для людей,  не признающих жизнь в
отношении  разумного сознания