ть
величина дроби, которой  числитель, мои пристрастия, симпатии к другим,-- не
в  моей власти;  знаменатель же, моя любовь  к  себе, может быть  увеличен и
уменьшен мною  до  бесконечности,  по мере того значения,  которое я  придам
своей животной личности. Суждения же нашего  мира о любви, о степенях  ее --
это  суждения  о величине дробей  по  одним числителям, без соображения о их
знаменателях.
     Истинная любовь всегда имеет в основе своей отречение от блага личности
и  возникающее  от того благоволение  ко всем  людям. Только на  этом  общем
благоволении может  вырасти истинная  любовь к известным людям  -- своим или
чужим. И только такая любовь дает истинное благо жизни и разрешает кажущееся
противоречие животного и разумного сознания.
     Любовь, не имеющая в основе своей  отречения от  личности и, вследствие
его, благоволения ко всем людям, есть только жизнь животная и подвержена тем
же и еще  большим бедствиям и  еще  большему неразумию,  чем жизнь  без этой
мнимой  любви.  Чувство  пристрастия,  называемое  любовью,  не  только   не
устраняет борьбы существ, не освобождает личность от погони за наслаждениями
и не спасает  от  смерти, но только больше еще  затемняет жизнь,  ожесточает
борьбу,  усиливает  жадность  к  наслаждениям  для  себя  и  для  другого  и
увеличивает ужас перед смертью за себя и за другого.
     Человек, который жизнь свою полагает в существовании животной личности,
не  может  любить, потому что любовь должна представляться ему деятельностью
прямо  противоположною  его  жизни. Жизнь такого  человека  только  в  благе
животного существования,  а любовь прежде всего требует  жертвы этого блага.
Если  бы  даже  человек,  не понимающий  жизни, и  захотел искренно отдаться
деятельности любви, он не будет в состоянии  этого сделать до  тех пор, пока
он  не поймет  жизни  и  не  изменит все  свое  отношение  к  ней.  Человек,
положивший свою  жизнь в благе животной личности, всю жизнь свою увеличивает
средства  своего  животного  блага,  приобретая  богатства  и  сохраняя  их,
заставляет других служить его животному благу и распределяет эти блага между
теми  лицами, которые были более  нужны для  блага его личности. Как же  ему
отдать свою жизнь, когда жизнь его еще поддерживается не им самим, а другими
людьми? И  еще труднее ему выбрать, кому из предпочитаемых им людей передать
накопленные им блага и кому служить.
     Чтобы быть в состоянии отдавать свою жизнь, ему надо прежде отдать  тот
излишек,  который  он берет у других  для  блага  своей жизни,  и потом  еще
сделать невозможное: решить, кому из людей служить своей жизнью? Прежде, чем
он будет в состоянии  любить, т.е.,  жертвуя собою, делать  благо,  ему надо
перестать ненавидеть, т.е. делать зло, и перестать предпочитать одних  людей
другим для блага своей личности.
     Только  для человека, не признающего блага в жизни личной  и  потому не
заботящегося  об   этом  ложном  благе  и  чрез  это  освободившего  в  себе
свойственное  человеку  благоволение ко  всем  людям, возможна  деятельность
любви, всегда  удовлетворяющая его и других. Благо  жизни  такого человека в
любви, как благо растения в свете, и потому, как ничем не закрытое, растение
не может спрашивать и не спрашивает,  в  какую сторону ему расти, и хорош ли
свет, не подождать ли ему другого, лучшего, а берет тот единый свет, который
есть в  мире, и тянется к нему,-- так и отрекшийся от блага личности человек
не  рассуждает  о том, что ему отдать из  отнятого  от других людей  и каким
любимым существам, и нет ли какой еще лучшей любви, чем та, которая заявляет
требования,-- а отдает себя, свое  существование той любви, которая доступна
ему  и  есть  перед  ним.  Только такая любовь  дает  полное  удовлетворение
разумной природе человека.
        "ГЛАВА XXV"
     ЛЮБОВЬ ЕСТЬ ЕДИНАЯ И ПОЛНАЯ ДЕЯТЕЛЬНОСТЬ ИСТИННОЙ ЖИЗНИ
     И  нет иной любви,  как  той, чтобы положить  душу свою  за други свои.
Любовь  -- только тогда любовь, когда  она  есть  жертва собой. Только когда
человек отдает другому не только свое время, свои  силы, но  когда он тратит
свое тело для  любимого предмета, отдает ему свою  жизнь --  только  это  мы
признаем  все  любовью и  только в такой любви мы все находим благо, награду
любви. И только тем, что есть такая любовь в людях, только  тем и стоит мир.
Мать, кормящая ребенка, прямо отдает себя,  свое тело в пищу детям,  которые
без  этого не были бы живы. И это -- любовь.  Так же точно отдает себя, свое
тело в пищу другому всякий работник для блага других, изнашивающий свое тело
в  работе и приближающий себя к  смерти. И  такая любовь возможна только для
того человека, у которого между возможностью жертвы собой и теми существами,
которых он  любит,  не стоит  никакой  преграды для  жертвы. Мать,  отдавшая
кормилице своего  ребенка, не может  его  любить;  человек, приобретающий  и
сохраняющий свои деньги, не может любить.
     "Кто  говорит,  что он во свете,  а ненавидит брата  своего, тот еще во
тьме. Кто любит брата своего, тот пребывает во свете и нет в нем соблазна. А
кто  ненавидит  брата  своего, тот находится  во тьме и  во тьме ходит и  не
знает, куда идет, потому что  тьма ослепила  ему глаза...  Станем  любить не
словом или языком, но делом и истиною. И вот почему узнаем, что мы от истины
и  успокаиваем сердца наши... Любовь до  того совершенства  достигает в нас,
что мы  имеем дерзновение в день суда, потому что поступаем  в мире сем, как
он. В любви нет страха, но  совершенная любовь изгоняет страх, потому  что в
страхе есть мучение. Боящийся несовершен в любви".
     Только такая любовь дает истинную жизнь людям.
     "Возлюби господа бога  твоего всем сердцем твоим и всею  душою твоею  и
всем разумением твоим. Сия есть первая и наибольшая заповедь".
     Вторая  же, подобная ей: "возлюби ближнего  твоего,  как  самого себя",
сказал Христу законник.  И на это Иисус сказал: "Правильно ты отвечал, так и
поступай, т.е. люби бога и ближнего и будешь жить".
     Любовь истинная есть самая жизнь. "Мы знаем, что мы перешли от смерти в
жизнь, потому что любим братьев", говорит ученик  Христа.  "Не любящий брата
пребывает в смерти". Жив только тот, кто любит.
     Любовь но  учению Христа есть  сама  жизнь;  но  не  жизнь  неразумная,
страдальческая и гибнущая, но жизнь блаженная и  бесконечная. И мы все знаем
это.   Любовь  не  есть  вывод   разума,   не  есть   последствие  известной
деятельности; а это есть сама радостная деятельность жизни, которая  со всех
сторон  окружает  нас  и  которую  мы  все  знаем  в  себе  с  самых  первых
воспоминаний  детства до тех пор, пока  ложные учения  мира не засорили ее в
нашей душе и не лишили нас возможности испытывать ее.
     Любовь --  это  не есть  пристрастие к  тому, что увеличивает временное
благо  личности человека,  как любовь к избранным лицам или предметам,  а то
стремление к благу того, что вне человека, которое остается в человеке после
отречения от блага животной личности.
     Кто  из  живых  людей  не  знает  того  блаженного  чувства,  хоть  раз
испытанного,  и чаще всего только в самом раннем детстве, когда душа не была
еще засорена  всей той ложью, которая заглушает в нас жизнь, того блаженного
чувства  умиления,  при котором хочется любить всех: и близких,  и  отца,  и
мать, и  братьев, и злых людей, и  врагов,  и  собаку,  и лошадь, и  травку;
хочется  одного  --  чтоб всем  было хорошо, чтоб все  были счастливы, и еще
больше хочется того, чтобы самому сделать так, чтоб всем было хорошо, самому
отдать себя, всю свою жизнь на то, чтобы всегда всем было хорошо и радостно.
Это-то и есть, и эта одна есть та любовь, в которой жизнь человека.
     Любовь эта, в которой только и есть жизнь, проявляется в душе человека,
как чуть заметный, нежный росток среди похожих на нее грубых  ростков сорных
трав, различных похотей человека, которые мы называем любовью. Сначала людям
и  самому  человеку  кажется, что  этот  росток,--  тот,  из которого должно
вырастать то дерево, в котором будут укрываться птицы,-- и все другие ростки
все одно и то же. Люди даже предпочитают сначала ростки сорных трав, которые
растут быстрее, и единственный росток жизни глохнет и замирает; но еще  хуже
то, что еще чаще бывает: люди слышали, что  в  числе этих  ростков есть один
настоящий,  жизненный, называемый любовью,  и они вместо  него,  топча  его,
начинают воспитывать другой росток сорной травы, называя его любовью. Но что
еще хуже: люди грубыми руками ухватывают самый росток и  кричат: "вот он, мы
нашли  его,  мы  теперь знаем  его, возрастим  его.  Любовь!  Любовь! высшее
чувство, вот оно!",  и люди  начинают  пересаживать  его, исправлять  его  и
захватывают, заминают его так, что росток умирает, не расцветши, и те же или
другие  люди  говорят: все  это вздор,  пустяки,  сентиментальность.  Росток
любви, при проявлении своем нежный, не терпящий прикосновения, могущественен
только при своем разроете. Все, что будут делать над ним люди,  только  хуже
для него. Ему нужно одного,-- того, чтобы ничто не  скрывало от  него солнца
разума, которое одно возращает его.
        "ГЛАВА XXVI"
     СТАРАНИЯ  ЛЮДЕЙ,   НАПРАВЛЕННЫЕ   НА   НЕВОЗМОЖНОЕ   УЛУЧШЕНИЕ   СВОЕГО
СУЩЕСТВОВАНИЯ, ЛИШАЮТ ИХ ВОЗМОЖНОСТИ ЕДИНОЙ ИСТИННОЙ ЖИЗНИ
     Только познание призрачности  и обманчивости животного  существования и
освобождение в себе единственной истинной жизни любви дает человеку благо. И
что  же делают люди для достижения  этого блага? Люди, существование которых
состоит в медленном уничтожении личности и  приближении  к неизбежной смерти
этой  личности  и  которые  не  могут  не  знать  этого,  все  время  своего
существования  всячески стараются,-- только  тем  и заняты, чтобы утверждать
эту  гибнущую  личность,  удовлетворять  ее   похотям  и  тем   лишать  себя
возможности единственного блага жизни -- любви.
     Деятельность  людей, не понимающих жизни, во все время их существования
направлена  на  борьбу за свое  существование,  на приобретение наслаждений,
избавление себя от страданий и удаление от себя неизбежной смерти.
     Но   увеличение    наслаждений   увеличивает   напряженность    борьбы,
чувствительность к  страданиям  и  приближает смерть. Чтобы  скрыть от  себя
приближение  смерти  --  одно  средство:  еще  увеличивать  наслаждения.  Но
увеличение  наслаждений доходит до своего предела, наслаждения не могут быть
увеличены,  переходят  в  страдания,  и  остается  одна  чувствительность  к
страданиям  и ужас  все  ближе и ближе среди  одних  страданий надвигающейся
смерти. И  является ложный круг: одно --  причина  другого и одно  усиливает
другое. Главный ужас жизни людей,  не понимающих жизни, в  том,  что то, что
ими считается наслаждениями (все наслаждения богатой жизни), будучи  такими,
что  они не могут быть  равномерно  распределены  между всеми людьми, должны
быть  отнимаемы   у  других,   должны  быть  приобретаемы  насилием,   злом,
уничтожающим  возможность того благоволения к  людям, из которого  вырастает
любовь. Так что наслаждения всегда прямо противоположны любви и чем сильнее,
тем  противоположнее. Так  что, чем  сильнее,  напряженнее  деятельность для
достижения  наслаждений, тем  невозможнее становится  единственно  доступное
человеку благо -- любовь.
     Жизнь  понимается не так,  как она сознается разумным  сознанием -- как
невидимое,  но  несомненное подчинение в каждое мгновение настоящего  своего
животного закону разума, освобождающее свойственное человеку благоволение ко
всем  людям  и  вытекающую из него деятельность любви, а только как плотское
существование в продолжении  известного промежутка времени, в определенных и
устраиваемых  нами, исключающих  возможность  благоволения  ко  всем  людям,
условиях.
     Людям  мирского учения, направившим свой разум  на устройство известных
условий  существования, кажется,  что увеличение  блага  жизни происходит от
лучшего   внешнего  устройства  своего   существования.  Лучшее  же  внешнее
устройство их существования зависит  от большего насилия  над людьми,  прямо
противоположного любви. Так что, чем лучше их  устройство, тем меньше  у них
остается возможности любви, возможности жизни.
     Употребив свой разум не на то, чтобы понять -- одинаково для всех людей
равное  нолю  благо  животного  существования,   люди  этот  ноль   признали
величиною,  которая  может уменьшаться  и увеличиваться,  и  на  мнимое  это
увеличение, умножение ноля употребляют весь  остающийся у них без приложения
разум.
     Люди  не  видят того,  что ничто, ноль, на что  бы  он ни был помножен,
остается  тем   же,  равным  всякому  другому   --   нолем,  не  видят,  что
существование  животной личности всякого человека одинаково бедственно  и не
может быть никакими  внешними  условиями сделано счастливым. Люди  не  хотят
видеть того, что ни одно существование, как плотское существование, не может
быть  счастливее  другого,  что это  такой же закон, как тот, по которому на
поверхности озера нигде нельзя поднять  воду  выше  данного  общего  уровня.
Люди, извратившие свой разум,  не видят этого и употребляют свой извращенный
разум на это невозможное дело, и в этом невозможном поднимании воды в разных
местах  на поверхности озера  --  вроде того, что  делают  купающиеся  дети,
называя это варить пиво,-- проходит все их существование.
     Им  кажется, что  существования  людей  бывают  более и менее  хорошие,
счастливые; существование  бедного работника или больного человека,  говорят
они,  дурное, несчастливое;  существование  богача  или  здорового  человека
хорошее,  счастливое; и они все  силы  разума своего  напрягают на то, чтобы
избежать дурного,  несчастливого,  бедного  и болезненного  существования  и
устроить себе хорошее, богатое и здоровое, счастливое.
     Вырабатываются поколениями приемы устройства и поддержания этих разных,
самых  счастливых жизней,  и программы  этих  воображаемых  лучших,  как они
называют свое животное существование, жизней передаются по наследству.  Люди
одни перед другими стараются как можно лучше поддержать ту счастливую жизнь,
которую они наследовали от устройства родителей, или сделать себе новую, еще
более счастливую жизнь.  Людям кажется, что, поддерживая свое унаследованное
устройство  существования   или   устраивая   себе   новое,   лучшее  по  их
представлению, они что-то делают.
     И поддерживая друг друга  в  этом обмане,  люди часто  до того искренно
убеждаются  в  том,  что в  этом  безумном  толчении  воды,  бессмысленность
которого очевидна для них самих, и состоит  жизнь,-- так убеждаются в  этом,
что с презрением отворачиваются от призыва к настоящей жизни, который они не
переставая слышат:  и в учении  истины, и в  примерах жизни живых людей, и в
своем  заглохшем  сердце, в котором  никогда  не заглушается  до конца голос
разума и любви.
     Совершается удивительное дело. Люди, огромное количество людей, имеющих
возможность  разумной и любовной  жизни,  находятся в положении тех баранов,
которых вытаскивают из горящего дома, а они, вообразив, что их хотят бросить
в огонь, все  силы свои употребляют на борьбу с  теми, которые хотят  спасти
их.
     Из страха  перед смертью люди не хотят выходить из нее, из страха перед
страданиями люди мучают  себя и  лишают  себя единственно  возможных для них
блага и жизни.
        "ГЛАВА XXVII"
     СТРАХ СМЕРТИ ЕСТЬ ТОЛЬКО СОЗНАНИЕ НЕРАЗРЕШЕННОГО ПРОТИВОРЕЧИЯ ЖИЗНИ
     "Нет  смерти", говорит людям голос истины. "Я есмь воскресение и жизнь;
верующий в меня, если и умрет, оживет. И всякий живущий и верующий в меня не
умрет вовек. Веришь ли сему?"
     "Нет смерти",  говорили  все великие  учители мира, и  то  же говорят и
жизнью своей свидетельствуют  миллионы людей,  понявших смысл жизни. И то же
чувствует  в  своей  душе, в  минуту  прояснения  сознания, и  каждый  живой
человек. Но люди, не понимающие жизни, не могут не бояться смерти. Они видят
ее и верят в нее.
     "Как  нет  смерти?"  с  негодованием, с  злобой  кричат  эти люди. "Это
софизм!  Смерть перед  нами;  косила миллионы и нас  скосит.  И  сколько  ни
говорите,  что ее нет, она все-таки останется. Вот она!" И они видят то, про
что  они  говорят, как видит  душевнобольной  человек то привидение, которое
ужасает  его.  Он не  может  ощупать  это  привидение,  оно  никогда еще  не
прикасалось к нему; про намерение его он ничего не знает, но он так боится и
страдает от этого воображаемого привидения, что  лишается возможности жизни.
Ведь  то же и  с смертью. Человек не знает  своей  смерти и никогда не может
познать ее, она  никогда  еще  не прикасалась к  нему, про  намерение ее  он
ничего не знает. Так чего же он боится?
     "Она никогда еще не схватывала меня, но она схватит, я знаю наверное --
схватит и уничтожит меня. И это ужасно", говорят люди, не понимающие жизни.
     Если бы люди с ложным  представлением о жизни могли рассуждать спокойно
и мыслили бы правильно на основании  того представления, которое они имеют о
жизни,  они бы должны  были прийти к заключению, что в том,  что в  плотском
существовании моем  произойдет  та  перемена, которая, я вижу, не переставая
происходит во всех  существах и которую я  называю смертью,  нет  ничего  ни
неприятного, ни страшного.
     Я умру. Что же тут страшного? Ведь сколько разных перемен происходило и
происходит  в моем плотском  существовании, и я не  боялся  их?  Отчего же я
боюсь этой перемены,  которая  еще не наступала и в  которой не  только  нет
ничего противного  моему разуму и опыту, но которая так  понятна,  знакома и
естественна для меня, что в продолжение моей жизни я постоянно делал и делаю
соображения,  в которых  смерть, и животных, и  людей, принималась  мною как
необходимое и часто приятное мне условие жизни. Что же страшно?
     Ведь есть только два строго логические взгляда на жизнь: один ложный --
тот,  при  котором  жизнь  понимается,  как  те  видимые   явления,  которые
происходят в  моем теле  от рождения и до смерти,  а другой истинный -- тот,
при котором жизнь  понимается как то невидимое сознание ее, которое я ношу в
себе.  Один взгляд ложный, другой  истинный,  но  оба логичны, и люди  могут
иметь тот или другой, но ни при том, ни при другом невозможен страх смерти.
     Первый  ложный  взгляд, понимающий жизнь как видимые  явления в теле от
рождения и  до смерти, столь же древен,  как и мир. Это не есть, как  думают
многие, взгляд на жизнь, выработанный материалистической наукой и философией
нашего времени; наука и философия нашего времени довели только это воззрение
до  последних  его  пределов,  при  которых  очевиднее,  чем  прежде,  стало
несоответствие  этого взгляда основным  требованиям природы человеческой; но
это давнишний, первобытный взгляд людей, стоящих на низшей ступени развития:
он выражен  и у китайцев, и у  буддистов, и у  евреев, и в книге  Иова, и  в
изречении: "земля еси и в землю пойдеши".
     Взгляд этот в  своем теперешнем выражении такой: жизнь -- это случайная
игра сил в веществе, проявляющаяся  в пространстве и  времени. То же, что мы
называем  своим  сознанием,  не  есть  жизнь, а некоторый обман чувств,  при
котором   кажется,   что  жизнь  в  этом  сознании.  Сознание  есть   искра,
вспыхивающая на веществе, при известном его состоянии. Искра эта вспыхивает,
разгорается,  опять тухнет  и  под конец совсем  потухает. Искра  эта,  т.е.
сознание, испытываемое веществом в  продолжение  определенного времени между
двух временных бесконечностей, есть  ничто. И несмотря на  то,  что сознание
видит само себя и весь бесконечный мир и судит  само себя и весь бесконечный
мир,   и   видит   всю   игру   случайностей  этого  мира,  и   главное,   в
противоположность  чего-то  не  случайного,  называет  эту  игру  случайною,
сознание  это само  по себе  есть  только  произведение  мертвого  вещества,
призрак,  возникающий и  исчезающий без всякого ост