к миру. Для них очевидно, что продолжение рода
человеческого  не  удовлетворяет  неперестающему  заявлять  себя  требованию
вечности своего особенного я; а понятие вновь начинающейся жизни заключает в
себе понятие прекращения жизни, и если жизни не было прежде, не было всегда,
то ее не может быть и после.
     Для  тех  и  других  земная  жизнь  есть  волна. Из  мертвого  вещества
выделяется  личность,   из  личности   разумное  сознание  --вершина  волны;
поднявшись на вершину, волна, разумное сознание и личность  спускаются туда,
откуда они вышли,  и уничтожаются. Жизнь человеческая для тех и  других есть
жизнь видимая. Человек вырос,  созрел, умер, и после смерти ничего  для него
уже быть не  может,-- то, что после него и от него  осталось: или потомство,
или  даже  его дела, не может  удовлетворять  его.  Он жалеет  себя,  боится
прекращения своей жизни. В то же, что эта его  жизнь, Которая началась здесь
на земле в его  теле  и  здесь же кончилась, что эта  жизнь его самого опять
воскреснет, он не может верить.
     Человек знает, что если его не было прежде, и он  появился из  ничего и
умер,  то его,  особенного его, никогда больше не  будет и  быть  не  может.
Человек познает то, что  он не умрет, только тогда, когда он познает то, что
он никогда не  рожался и всегда был,  есть и будет. Человек поверит  в  свое
бессмертие только тогда,  когда он поймет, что  его жизнь  не есть  волна, а
есть то вечное движение, которое в этой жизни проявляется только волною.
     Представляется, что я умру, и  кончится моя жизнь, и эта мысль мучает и
пугает, потому что жалко себя. Да что умрет?  Чего мне жалко? Что я  такое с
самой обыкновенной точки  зрения? Я прежде всего плоть. Ну что же?  за это я
боюсь,  этого  мне  жалко?  Оказывается, что  нет:  тело, вещество не  может
пропасть  никогда,  нигде,  ни  одна частичка.  Стало  быть,  эта часть меня
обеспечена, за эту часть бояться нечего. Все будет цело. Но нет, говорят, не
этого жалко. Жалко меня,  Льва Николаевича, Ивана Семеныча... Да ведь всякий
уж  не тот,  каким он  был  20  лет тому  назад, и всякий день он уж другой.
Какого  же  мне жалко? Нет, говорят,  не то,  не этого жалко. Жалко сознания
меня, моего я.
     Да ведь это твое сознание не было всегда одно, а были разные: было иное
год тому  назад, еще более иное десять  лет назад и совсем  иное еще прежде;
сколько ты помнишь, оно все шло изменяясь.  Что же тебе так понравилось твое
теперешнее  сознание, что тебе так жалко потерять  его?  Если бы оно  было у
тебя всегда одно, тогда бы  понятно было, а то оно все только и делало,  что
изменялось. Начала его ты  не видишь  и не  можешь найти, и вдруг ты хочешь,
чтобы  ему  не  было  конца,  чтобы  то  сознание,  которое теперь  в  тебе,
оставалось бы навсегда. Ты с тех пор, как помнишь себя, все шел. Ты пришел в
эту жизнь,  сам не  зная как, но знаешь, что пришел тем особенным я, которое
ты есть,  потом шел, шел, дошел до половины и вдруг не то обрадовался, не то
испугался и уперся и не хочешь двинуться с места, идти дальше, потому что не
видишь того, что там. Но ведь ты не видал  тоже и того места, из которого ты
пришел, а ведь пришел же ты; ты вошел во входные ворота и не хочешь выходить
в выходные.
     Вся  жизнь твоя  была  шествие  через плотское существование:  ты  шел,
торопился идти и вдруг тебе жалко стало того, что  совершается то самое, что
ты, не переставая, делал. Тебе страшна большая перемена положения твоего при
плотской смерти;  но ведь  такая большая  перемена совершилась  с тобой  при
твоем рождении, и из этого для тебя не только  не  вышло ничего плохого, но,
напротив, вышло такое хорошее, что ты и расстаться с ним не хочешь.
     Что может  пугать  тебя?  Ты  говоришь,  что  тебе жалко  того тебя,  с
теперешними  чувствами,  мыслями, с тем взглядом на мир, с теперешним  твоим
отношением к миру.
     Ты  боишься потерять свое отношение к миру. Какое же  это  отношение? В
чем оно?
     Если  оно  в  том, что ты так  ешь,  пьешь, плодишься,  строишь жилища,
одеваешься, так или иначе относишься к другим людям и животным, то ведь  все
это есть отношение всякого человека, как рассуждающего животного, к жизни, и
это отношение пропасть никак не может; таких было, и есть, и будет миллионы,
и порода  их  сохранится наверное  так  же  несомненно,  как каждая  частица
материи. Сохранение породы с такой силой вложено во  всех животных, и потому
так прочно,  что бояться  за него нечего. Если ты животное,  то тебе бояться
нечего, если же ты вещество, то ты еще более обеспечен в своей вечности.
     Если же  ты боишься  потерять то, что  не есть животное, то  ты боишься
потерять свое  особенное  разумное отношение  к  миру,--  то, с  которым  ты
вступил в это существование. Но ведь ты  знаешь, что оно возникло не с твоим
рождением: оно  существует  независимо  от  твоего родившегося  животного  и
потому не может зависеть и от смерти его.
        "ГЛАВА XXXIII"
     ЖИЗНЬ ВИДИМАЯ ЕСТЬ ЧАСТЬ БЕСКОНЕЧНОГО ДВИЖЕНИЯ ЖИЗНИ
     Мне жизнь моя земная и жизнь всех других людей представляется так:
     Я и всякий  живущий человек -- мы застаем себя в этом мире с известным,
определенным  отношением  к  миру, с  известной степенью любви.  Нам кажется
сначала,  что с этого  отношения нашего  к миру и начинается  наша жизнь, но
наблюдения над  собой и над другими людьми показывают нам, что это отношение
к миру, степень любви каждого из  нас, не  начались с этой жизнью, а внесены
нами в жизнь  из  скрытого от нас нашим плотским рождением прошедшего; кроме
того,  мы  видим, что все течение  нашей  жизни  здесь есть ничто  иное, как
неперестающее   увеличение,  усиление   нашей  любви,  которое  никогда   не
прекращается, но только скрывается от наших глаз плотской смертью.
     Видимая  жизнь  наша представляется  мне  отрезком  конуса,  вершина  и
основание которого скрываются от  моего умственного взора. Самая узкая часть
конуса есть то мое  отношение к миру, с которым я впервые сознаю себя; самая
широкая часть есть то высшее отношение к жизни, до которого я достиг теперь.
Начало  этого  конуса  -- вершина его  --  скрыта  от меня  во времени  моим
рождением, продолжение конуса скрыто от  меня будущим, одинаково неведомым и
в моем плотском существовании и в моей плотской смерти. Я не вижу ни вершины
конуса,  ни основания  его,  но по той  части  его, в  которой  проходит моя
видимая, памятная мне  жизнь,  я несомненно узнаю  его свойства. Сначала мне
кажется, что  этот отрезок конуса и есть вся моя жизнь, но  по мере движения
моей истинной жизни, с одной стороны, я вижу, что то,  что составляет основу
моей жизни, находится позади ее, за  пределами ее: по мере  жизни я живее  и
яснее чувствую мою связь  с невидимым мне прошедшим;  с  другой  стороны,  я
вижу, как эта же основа опирается на невидимое мне будущее, я  яснее и живее
чувствую  свою  связь с будущим и заключаю о  том, что видимая  мною  жизнь,
земная жизнь моя, есть только малая часть  всей моей жизни с обоих концов ее
-- до рождения и после смерти -- несомненно существующей, но скрывающейся от
моего  теперешнего познания.  И потому  прекращение  видимости  жизни  после
плотской смерти, так  же как  невидимость  ее до  рождения, не  лишает  меня
несомненного знания ее существования  до рождения и после смерти. Я вхожу  в
жизнь с известными готовыми свойствами любви  к миру вне  меня; плотское мое
существование  -- короткое или длинное --  проходит в увеличении этой любви,
внесенной мною в жизнь, и потому я заключаю несомненно, что я жил  до своего
рождения  и буду  жить,  как после  того  момента настоящего,  в котором  я,
рассуждая, нахожусь теперь, так и после всякого другого  момента  времени до
или  после моей плотской смерти. Глядя вне себя  на  плотские начала и концы
существования других людей (даже существ вообще), я вижу, что одна жизнь как
будто  длиннее, другая короче; одна прежде  проявляется и дольше  продолжает
быть мне видима,-- другая позже проявляется  и очень  скоро опять скрывается
от меня,  но  во  всех я  вижу проявление  одного и  того же  закона  всякой
истинной жизни  -- увеличение  любви, как бы  расширение лучей жизни. Раньше
или  позже  опускается  завеса,  скрывающая от меня  временное течение жизни
людей, жизнь всех людей  все та же одна  жизнь  и все  так же, как  и всякая
жизнь, не имеет ни начала, ни конца. И то, что человек дольше или меньше жил
в видимых мною условиях этого существования,  не может представлять никакого
различия в  его истинной  жизни. То, что один человек дольше проходил  через
открытое мне поле зрения или другой быстро прошел через него, никак не может
заставить  меня  приписать больше  действительной  жизни  первому  и  меньше
второму. Я  несомненно знаю,  что,  если я видел проходящим  мимо моего окна
человека, скоро ли,  или медленно --  все равно  я несомненно знаю, что этот
человек был и до того времени, когда я увидал его, и будет продолжать быть и
скрывшись из моих глаз.
     Но зачем  же  одни проходят  быстро, а  другие медленно?  Зачем старик,
засохший,   закостеневший   нравственно,  неспособный,  по  нашему  взгляду,
исполнять закон жизни -- увеличение любви -- живет, а дитя,  юноша, девушка,
человек во всей силе  душевной  работы, умирает,--  выходит из  условий этой
плотской  жизни,  в  которой,  по  нашему представлению,  он только  начинал
устанавливать в себе правильное отношение к жизни?
     Еще  понятны смерти Паскаля,  Гоголя; но -- Шенье, Лермонтова  и тысяча
других  людей с  только что, как нам кажется, начавшейся внутренней работой,
которая так хорошо, нам кажется, могла быть доделана здесь?
     Но ведь  это нам кажется  только.  Никто из нас ничего не знает про  те
основы  жизни,  которые  внесены другими  в  мир, и  про то  движение жизни,
которое совершилось в  нем, про те препятствия  для движения жизни,  которые
есть в этом существе, и, главное, про те другие условия жизни, возможные, но
невидимые нам, в  которые в другом существовании может быть поставлена жизнь
этого человека.
     Нам  кажется, глядя  на работу  кузнеца, что подкова совсем  готова  --
стоит только раза два ударить,-- а  он сламывает ее и бросает в огонь, зная,
что она не проварена.
     Совершается  или  нет  в  человеке  работа  истинной жизни, мы не можем
знать. Мы знаем это только про себя. Нам кажется, что человек умирает, когда
этого ему  не  нужно, а  этого не  может быть. Умирает человек только тогда,
когда это необходимо для его блага, точно так же, как растет, мужает человек
только тогда, когда ему это нужно для его блага.
     И в самом деле, если мы  под жизнью разумеем жизнь, не подобие ее, если
истинная жизнь есть основа всего, то не  может основа  зависеть от того, что
она производит: не может причина происходить  из следствия, не может течение
истинной жизни нарушаться  изменением  проявления ее. Не может  прекращаться
начатое и неконченное движение жизни человека в этом мире оттого, что у него
сделается нарыв, или залетит бактерия, или в него выстрелят из пистолета.
     Человек умирает только оттого, что в этом мире благо его истинной жизни
не может уже увеличиться, а не оттого, что у него  болят  легкие, или у него
рак,   или   в   него   выстрелили   или  бросили  бомбу.  Нам   обыкновенно
представляется,  что  жить  плотской  жизнью  естественно,  и  неестественно
погибать от огня, воды, холода, молнии, болезней, пистолета,  бомбы;  --  но
стоит подумать серьезно, глядя со стороны на жизнь людей, чтобы увидать, что
напротив: жить  человеку плотской жизнью среди этих гибельных условий, среди
всех,  везде распространенных и  большей частью  убийственных,  бесчисленных
бактерий, совершенно неестественно. Естественно ему гибнуть.  И потому жизнь
плотская   среди  этих   гибельных  условий  есть,  напротив,  нечто   самое
неестественное в смысле материальном. Если мы живем, то это происходит вовсе
не оттого, что мы бережем себя,  а оттого, что в нас совершается дело жизни,
подчиняющее себе все  эти  условия. Мы живы не  потому, что бережем  себя, а
потому,  что делаем дело жизни. Кончается  дело жизни, и  ничто уже не может
остановить неперестающую  гибель человеческой  животной жизни,--  гибель эта
совершается,  и  одна  из  ближайших,  всегда  окружающих  человека,  причин
плотской смерти представляется нам исключительной причиной ее.
     Жизнь наша истинная есть, ее мы  одну  знаем, из нее одной  знаем жизнь
животную, и потому, если  уж подобие ее подлежит неизменным законам, то  как
же она-то -- то, что производит это подобие,-- не будет подлежать законам?
     Но  нас смущает  то, что  мы не видим причин и  действий нашей истинной
жизни  так,  как видим  причины и  действия  во внешних явлениях:  не знаем,
почему один вступает  в  жизнь  с  такими свойствами своего я,  а  другой  с
другими,  почему  жизнь  одного  обрывается,  а   другого  продолжается?  Мы
спрашиваем  себя: какие  были  до  моего существования  причины того,  что я
родился тем, что я  есмь.  И что будет после моей смерти от того, что я буду
так  или иначе жить?  И мы  жалеем о том, что  не  получаем ответов  на  эти
вопросы.
     Но жалеть о том, что я не могу познать теперь того, что  именно было до
моей жизни и что будет после моей смерти,-- это все равно, что жалеть о том,
что я не  могу  видеть того, что  за пределами моего зрения.  Ведь если бы я
видел  то,  что за пределами моего зрения,  я бы  не  видал того, что в  его
пределах. А мне ведь, для блага моего животного, мне нужнее всего видеть то,
что вокруг меня.
     Ведь то  же и с разумом, посредством  которого я познаю. Если бы  я мог
видеть то, что за пределами моего разума, я бы не видал того, что в пределах
его. А  для блага моей  истинной жизни мне  нужнее  всего  знать то,  чему я
должен  подчинить  здесь  и теперь свою  животную личность  для того,  чтобы
достигнуть блага жизни.  И разум открывает  мне  это,  открывает  мне в этой
жизни тот единый путь, на котором я не вижу прекращение своего блага.
     Он показывает несомненно, что жизнь эта началась не с рождением, а была
и  есть  всегда,-- показывает, что  благо этой  жизни растет,  увеличивается
здесь, доходя до тех пределов, которые уже не могут содержать его,  и только
тогда уходит из всех условий, которые задерживают его увеличение, переходя в
другое существование. Разум ставит человека на тот единственный  путь жизни,
который, как  конусообразный  расширяющийся туннель,  среди со  всех  сторон
замыкающих его стен, открывает ему вдали несомненную неконечность жизни и ее
блага.
        "ГЛАВА XXXIV"
     НЕОБЪЯСНИМОСТЬ  СТРАДАНИЙ  ЗЕМНОГО  СУЩЕСТВОВАНИЯ  УБЕДИТЕЛЬНЕЕ   ВСЕГО
ДОКАЗЫВАЕТ
     ЧЕЛОВЕКУ ТО, ЧТО ЖИЗНЬ ЕГО НЕ ЕСТЬ ЖИЗНЬ ЛИЧНОСТИ, НАЧАВШАЯСЯ РОЖДЕНИЕМ
И КОНЧАЮЩАЯСЯ СМЕРТЬЮ
     Но если бы человек  и мог не бояться смерти  и  не думать о ней,  одних
страданий,   ужасных,  бесцельных,--  ничем   не   оправдываемых  и  никогда
неотвратимых  страданий, которым  он  подвергается, было  бы  достаточно для
того, чтобы разрушить всякий разумный смысл, приписываемый жизни.
     Я  занят  добрым,  несомненно полезным для других делом,  и вдруг  меня
схватывает болезнь,  обрывает  мое дело и томит, и  мучает  меня без всякого
толка и смысла. Перержавел винт в рельсах, и нужно, чтобы в тот самый  день,
когда он выскочит, в этом поезде, в этом вагоне ехала добрая женщина-мать, и
нужно, чтобы раздавило на ее глазах ее детей. Проваливается от землетрясения
именно то место, на котором стоит Лиссабон или Верный, и зарываются живыми в
землю и умирают в  страшных страданиях -- ничем не виноватые люди. Какой это
имеет  смысл? Зачем,  за  что  эти и  тысячи  других бессмысленных,  ужасных
случайностей, страданий, поражающих людей?
     Объяснения рассудочные ничего не объясняют. Рассудочные объяснения всех
таких явлений всегда минуют самую сущность вопроса и только еще убедительнее
показывают  неразрешимость  его.  Я  заболел оттого,  что  залетели  туда-то
такие-то микробы; или дети на глазах матери  раздавлены  поездом потому, что
сырость  так-то  действует  на  железо;  или  Верный провалился  оттого, что
существуют такие-то геологические  законы.  Но  ведь  вопрос  в том,  почему
именно такие-то люди подверглись  именно таким-то ужасным страданиям,  и как
мне избавиться от этих случайностей страдания?
     На это нет ответа. Рассуждение, напротив, очевидно показывает мне,  что
закона, по которому один человек подвергается, а другой не подвергается этим
случайностям,  нет  и  не может  быть  никакого,  что подобных  случайностей
бесчисленное количество и что потому, что бы  я ни делал,  моя жизнь  всякую
секунду подвержена всем бесчисленным случайностям самого ужасного страдания.
     Ведь если бы люди делали только те выводы, которые неизбежно следуют из
их миросозерцания,--  люди, понимающие свою жизнь как личное  существование,
ни  минуты не оставались  бы  жить. Ведь ни один работник не стал  бы жить у
хозяина, который, нанимая работника, выговаривал бы себе право,  всякий раз,
как это ему вздумается, жарить этого работника живым на медленном огне,  или
с живого сдирать  кожу, или вытягивать жилы, и  вообще делать все те  ужасы,
которые  он  на  глазах  нанимающегося  без  всякого  объяснения  и  причины
проделывает  над  своими  работниками.  Если  бы люди  действительно  вполне
понимали жизнь  так, как они говорят,  что  ее понимают,  ни  один от одного
страха  всех тех мучительных и  ничем не объяснимых  страданий,  которые  он
видит вокруг себя и которым  он может подпасть всякую секунду, не остался бы
жить на свете.
     А люди, несмотря на то что все знают разные легкие средства убить себя,
уйти   из   этой  жизни,  исполненной  такими   жестокими  и  бессмысленными
страданиями, люди живут; жалуются, плачутся на страдания и продолжают жить.
     Сказать,  что  это  происходит  оттого,  что  наслаждений в этой  жизни
больше,  чем  страданий, нельзя, потому что,  во-первых, не  только  простое
рассуждение,  но  философское исследование  жизни  явно показывают, что  вся
земная  жизнь  есть  ряд  страданий,  далеко  не  выкупаемых  наслаждениями;
во-вторых, мы все  знаем и по себе и по другим, что люди в таких положениях,
которые не представляют ничего  иного,  как  ряд усиливающихся страданий без
возможности облегчения до самой смерти, все-таки  не убивают себя и держатся
жизни.
     Объяснение этого странного противоречия только одно: люди все в глубине
души  знают,  что  всякие  страдания  всегда нужны, необходимы для блага  их
жизни, и  только потому  продолжают  жить, предвидя  их или  подвергаясь им.
Возмущаются же они против страданий потому, что при ложном взгляде на жизнь,
требующем блага только для своей личности, нарушение этого блага, не ведущее
к  очевидному  благу,  должно  представляться  чем-то  непонятным  и  потому
возмутительным.
     И  люди  ужасаются  перед  страданиями,   удивляются  им,  как  чему-то
совершенно неожиданному  и непонятному. А между тем  всякий человек возрощен
страданиями, вся жизнь его есть ряд страданий, испытываемых им  и налагаемых
им на другие существа, и, казалось, пора бы ему привыкнуть к страданиям,  не
ужасаться перед ними и не спрашивать себя, зачем и за  что страдания? Всякий
Человек, если только  подумает,  увидит,  что все его наслаждения покупаются
страданиями других существ, что  все его  страдания необходимы  для  его  же
наслаждения, что без страданий нет наслаждения, что страдания  и наслаждения
суть два противоположные  состояния,  вызываемые  одно другим и  необходимые
одно  для другого. Так что же значат  вопросы:  зачем, за что страдания?  --
которые задает себе разумный человек? Почему человек, знающий, что страдание
связано  с наслаждением,  спрашивает  себя:  зачем? за  что страдание, а  не
спрашивает себя: -- зачем? за что наслаждения?
     Вся жизнь животного  и  человека, как  животного, есть непрерывная цепь
страд