ней Буренке стало
легче.  Когда  кто-нибудь  заходил  к  ней в сарай, она вытягивала навстречу
свою  исхудалую  шею  с  обвисшими  складками  кожи  и  тихонько мычала. Все
повеселели.  Мы  уже  собирались с Алей улизнуть наконец из дому и сходить к
Павлику,  но  тут как раз пришел сам Алексей Иванович и пригласил нас всех к
себе.
     - Баню  истопили,  и моя хозяйка велела, чтоб без вас не возвращался, -
улыбаясь, сказал он.
     Начали  собираться,  и  я  заметила,  что, кроме свертка с бельем, мама
положила в корзинку еще стеклянную вазочку и новую вязаную скатерть.
     - Это зачем? Мы же в баню...
     - Глупая  ты,  -  улыбнулась  мама.  - Баня это так просто, а идем мы в
гости, на новоселье. Вот и подарим им на счастье...
     Несколько  минут  я  стояла  в  раздумье, потом из-под кровати вытащила
свою  заветную  коробку с игрушками. Резиновая куколка, которую мне когда-то
подарила  тетя  Маша,  лежала  на самом дне. Увидев, что я завязываю куклу в
узелок со всеми ее нарядами, Ленька насмешливо спросил:
     - Ты что, решила ее в баню сводить?
     - Глупый ты, - важно сказала я, - мы вовсе не в баню, а на новоселье.
     Он  хотел  что-то  ответить,  но,  махнув рукой, побежал догонять отца,
который  с  Лилей  на  руках ушел с Алексеем Ивановичем вперед. Мы с мамой и
Алей  направились вслед за ними, а бабушка осталась присматривать за больной
Буренкой.  Тетя  Люся  идти с нами отказалась, и я радовалась, что мы с Алей
хоть  ненадолго  избавились от ее надзора. Выйдя за деревню, мы разулись и с
удовольствием  шлепали  босыми  ногами  по влажной земле. Я знала, что Зинка
непременно  будет там. Я только не могла решить, как мне держать себя с нею:
разговаривать,  как  будто  мы  и  не  ссорились,  или  подождать, чтобы она
заговорила первой?
     - Баню  натопили знатно, дух так и шибает оттуда, - оборачиваясь к нам,
сказал Алексей Иванович.
     - Вы нас только не зажарьте там, - рассмеялась мама.
     - Не  беспокойтесь. Поначалу, на первый дух, пойдут мужчины, а потом уж
вы. В самый раз будет... - сказал Алексей Иванович.
     Я  заметила,  что  Алексей  Иванович  с  весны  здорово переменился. Он
выглядел  помолодевшим  и главное - веселым. Остановившись посреди луга, они
с  отцом  что-то  обсуждали, и Алексей Иванович оживленно размахивал руками,
как  бы  развертывая перед нами убегавшие к лесу поля. Я посмотрела вперед и
вдруг  увидела  Зинку.  Она  стояла  на  мостике  и, приложив руку к глазам,
смотрела на нас. Сердце мое заколотилось, я нарочно немного замедлила шаг.
     - Тетя  Маша послала меня навстречу. Ждем не дождемся, - сказала Зинка,
когда мы подошли.
     Меня  она  как  будто  и не заметила. Обида горьким комком подступила к
горлу,  и  я  шла,  опустив  голову и сосредоточенно глядя на свои ноги. Они
покорно  шлепали  по  влажной  черной  земле, потом по теплым пыльным доскам
мостика,  по  зеленой  сочной  траве.  И  вдруг  под ногами у меня оказалась
длинная  узкая  кладка.  Я  подняла  голову  и  посмотрела  вперед. Все идут
гуськом  друг  за  дружкой,  а  я, чуть не наступая на Зинкины пятки, тащусь
последней.  Кладка  прогибается  под ногами и почти касается зеленой плоской
травы,  которая  покрыла  все  вокруг. Я распрямляю плечи, делаю героическую
попытку  обогнать  вредную  Зинку  и... лечу в воду. Отчаянно барахтаясь, на
секунду  выплываю на поверхность и сквозь налипшие на лицо водоросли успеваю
заметить  расширенные  от  ужаса  Алькины  глаза  и прижатые к бледному лицу
кулачки.  Что-то  тянет  меня  вниз,  и  я снова погружаюсь в теплую грязную
воду.  Когда  я снова оказываюсь наверху, то вижу рядом с собой Зинку. Одной
рукой  она  держит  меня  за  платье,  а другой пытается ухватиться за жерди
кладки.  Губы  ее  плотно  сжаты,  и лицо почему-то все в зеленых веснушках.
Сильные  руки  отца  помогают нам влезть на кладку, под которой мелко дрожит
зеленая  ряска.  На  том  месте, где мы только что барахтались, стоит черная
вода и в ней плавают мои тапочки и узелок с резиновой куклой.
     - Вы...   как  русалки...  -  говорит  Аля,  глядя  на  нас  и  пытаясь
улыбнуться побелевшими губами.
     Я  растерянно оглядываю свое белое платье, которое, как и Зинкино лицо,
стало  все  в  зеленую  крапинку.  Ленька смотрит на меня, на Зинку, которая
отряхивает с себя водоросли, и хохочет. Я невольно начинаю шмыгать носом.
     - Ну   ничего,   ничего,   успокойся,  -  говорит  взволнованная  мама,
поглаживая меня по мокрой голове, - теперь уж все в порядке...
     Я  покрепче сжимаю губы, чтобы не разреветься, и, не поднимая глаз, иду
вперед.  Все  пропало! С Зинкой мне уж теперь не помириться. Только добрая и
мягкая Аля может дружить с такой дурой, как я...


ПОДРУГИ

     Во  дворе  навстречу нам с громким радостным лаем выскочил Волк, но тут
же,  поджав  хвост,  шарахнулся  в  сторону:  видно,  ему еще не приходилось
видеть таких зеленых чудовищ.
     Я  молча  сунула  вытаращившейся  на меня Таньке мокрый узелок, который
папа выудил палкой.
     - Что... это? - удивленно спросила она.
     - Подарок от русалки, - пояснил Ленька.
     Мне  стоило  немалого  труда  сдержаться  и  не  отодрать его за уши. В
гостях  это,  должно  быть,  не  очень  красиво,  да, кроме того, нужно было
спешить  в  баню. Мы с Зинкой, нарушив весь распорядок, мылись первыми. Тетя
Маша,  ахая  и удивляясь, как это мы не утонули совсем, выполоскала в корыте
наши  платья  и  повесила  их  сушить.  Кое-как  закутавшись  в  тети-Машины
кофточки, мы залезли на печь.
     Когда  все  перемылись  в  бане,  тетя  Маша  пригласила к столу. Зинка
разгладила  руками  свое  ситцевое  платье,  которое  уже  почти высохло, и,
одевшись,  полезла  с  печки.  Мое  платье  было  еще  мокрое,  а после всех
пережитых волнений есть хотелось нестерпимо.
     - На тебе платок, слезай, - сказала мне тетя Маша.
     - Ну,  хозяюшка,  дай-ка  нам  чего-нибудь  горяченького,  чтобы  мы не
простудились после бани... - сказал с улыбкой Алексей Иванович.
     Тетя  Маша  поставила  на  стол  бутылку  и  стаканы,  нарезала хлеба и
огурцов. Потом налила в две большие миски горячего борща.
     - Ешьте, - придвигая одну миску ребятам, сказала она.
     Мы  усердно  заработали  ложками. Борщ был вкусный, и я, радуясь в душе
своему   проворству,   с  сожалением  посматривала  на  Алю,  которая  плохо
справлялась  с большой деревянной ложкой. Когда ложки начали задевать дно, я
придвинула к себе миску и выскребла все до самого донышка.
     Сполоснув  миску,  тетя  Маша  налила  в  нее  лапши с курятиной. Потом
появилась тушеная картошка, а за нею блины со сметаной.
     - Ешьте, ешьте, еще подложу, - приговаривает тетя Маша.
     Ребята  стараются  вовсю. Даже Лиля с усердием возит блином по миске, и
все  смеются,  глядя  на  ее  измазанные в сметану щеки и нос. Аля тоже ест,
клюет  понемножку, как цыпленок, всего успела попробовать. А я гляжу на стол
осоловелыми глазами и чувствую, что не могу проглотить ни кусочка.
     Зинка,  не  обращая  на  меня ровно никакого внимания, пересмеивается с
ребятами.  Павлик,  раскрасневшийся после бани, в чистой рубашке поглядывает
на всех счастливыми глазами. И только я чувствую себя забытой и несчастной.
     Когда  тетя  Маша  ставит  на  стол  миску со сладкими варениками, я не
выдерживаю. Уткнувшись лицом в стол, я всхлипываю.
     - Оленька, да что это ты?! - удивленно спрашивает тетя Маша.
     - Я... я... борщом объелась.
     Дружный смех покрывает мои слова.
     - Ну  и  вылезай  из-за  стола, раз объелась! - сердито говорит мама. -
Расхныкалась, как маленькая.
     Путаясь в платке, я лезу на печь.
     - Да  ты  посиди,  передохни  маленько,  а потом еще вареников поешь, -
ласково говорит тетя Маша.
     - И  в самом деле, Маша, что это ты гостей не предупреждаешь, сколько у
тебя там блюд наготовлено, - раскатисто хохочет отец.
     Несколько  минут за столом все шутят и смеются, потом обо мне забывают,
и  кто-то затягивает песню. Тетя Маша тихонько поглаживает рукой забравшуюся
к  ней на колени Таньку, и лицо у нее задумчивое и счастливое. А со стены на
всю   компанию   смотрит   усатый   портрет,  который  переселился  сюда  из
тети-Машиного  дома.  Вид  у  него  сейчас  почему-то  не такой грозный, как
раньше,  и  мне  кажется,  что  он  улыбается из-под усов. Всем весело, даже
портрету,  и  только я одна сижу и тихонько плачу. Слезы катятся по щекам не
переставая,  как  будто  я  весь  борщ,  который  съела, решила перевести на
слезы.  Теплая  печка  пахнет  мокрой  глиной,  старым тулупом и еще чем-то,
горьким,  как  полынь.  Уткнувшись  носом  в  старую  овчину,  я стараюсь не
смотреть  на  вареники,  которых мне все равно не суждено попробовать. Но я,
конечно,  не из-за них реву. Пусть мама не думает, я не маленькая. У меня на
душе совсем другая обида, только я о ней никому никогда не скажу...
     Пригревшись  на  печке,  я незаметно засыпаю. Просыпаюсь уже в сумерки.
Стол  прибран,  гости  разошлись,  только  у  окошка  мой  отец  с  Алексеем
Ивановичем  беседуют о колхозных делах. А в углу, под лавкой, сидит Танька и
перебирает высохшие куклины наряды.
     - Уро-одилася  я  девицей  счастливой, - слышится ее тоненький голосок.
Дальше  этого  она  не  поет:  то  ли  слова забыла, то ли петь ей эту песню
совсем  неохота. Вдруг я слышу, что сзади, за моей спиной, кто-то шевелится.
Я  оборачиваюсь и вижу две темные фигуры в углу. Я сразу узнаю Алю и рядом с
ней... Зинку!
     - Оля,  -  наклоняясь  ко  мне,  шепчет Аля, - ты как, уже можешь есть?
Проголодалась?
     - Тетя  Маша тебе вареников оставила, на припечке стоят, - басит Зинка,
и от этого ее грубоватого голоса мое сердце радостно замирает.
     - А где все, ушли? - как можно спокойнее спрашиваю я.
     - Твоя  мама  с  Лилечкой  домой  ушла,  а  Леня с Павликом во дворе, -
говорит Аля.
     С подойником в руке входит со двора тетя Маша.
     - Что это вы огня не зажигаете? - говорит она.
     Танька, выскочив из-под лавки, бросается зажигать лампу.
     - Ну, а вы что летом на печь забрались? - подходит она к нам.
     - Мы...  греемся, - бросив на меня быстрый взгляд, говорит Зинка, и мне
вдруг становится так хорошо и радостно, что я готова всех расцеловать.
     Зинка,  Зинка!  Ведь  это  она,  оказывается, ради меня сидела здесь на
печке  и ждала, когда я проснусь! И вареников мне принесла. Самая лучшая моя
подруга! И Аля тоже...
     Потом  мы все вместе сидим за чистым, застланным белой скатертью столом
и едим вареники со сметаной.
     - Ты,  Ольга, осторожней, а то домой еще не дойдешь, - подшучивает надо
мной отец.
     Все  смеются, и мне тоже весело. Домой мы возвращаемся поздно. Узенький
серп  месяца  выглядывает  из-за  леса,  и по лугу расползается белый туман.
Кажется,  будто  мы  идем  меж  облаков.  В  пруду,  в котором я сегодня так
некстати  искупалась,  надрывно  квакают  лягушки.  Кладка  едва различима в
темноте.
     - Ну, русалка, давай перенесу, а то лягушки съедят, - говорит отец.
     - Сама, - отмахиваюсь я и храбро шагаю по жердям.
     Мы  все  благополучно  перебираемся  на  ту сторону, даже Аля переходит
сама. Отец с Ленькой уходят вперед, а мы немного отстаем.
     - Ты  знаешь,  я  теперь за вашей Бурушкой на ферме ухаживаю, - говорит
вдруг Зинка. - Мы с тетей Машей ее на выставку готовим...
     - А  мы  с  Алей  в  саду,  -  говорю я, - помогаем деду Трофиму яблоки
собирать.
     - Я знаю, мне Федя рассказывал, - неожиданно говорит Зинка.
     "Ага, значит, с Федей они помирились", - обрадованно замечаю я.
     Мы  останавливаемся  возле  Зинкиного  дома,  и  она,  уже  взявшись за
калитку, говорит:
     - Приходите завтра на ферму, я Бурушку покажу. Аля ее еще не видела...
     Глухо хлопает за нею калитка.
     Мы идем дальше. Деревня уже спит, и только в наших окошках горит свет.
     Выслушав  от  тети Люси положенную порцию упреков и поучений (досталось
даже  отцу), мы укладываемся спать. Аля ложится со мной, и я после минутного
молчания спрашиваю:
     - Аля, нравится тебе у нас?
     - Сначала не нравилось, а теперь нравится... очень, - шепчет она.
     - Знаешь  что,  -  повернувшись, говорю я ей в самое ухо, - оставайся у
нас  насовсем!  Тетя  Люся  пусть  уезжает, а ты оставайся, а? Завтра скажем
моему папе - и все...
     Аля молчит, потом, вздохнув, говорит:
     - Нет,  тетю Люсю жаль... Она добрая, только так... странная немного...
И у нее никого нет, кроме меня и... Матроса. Совсем никого...
     Лунный  свет бродит по комнате, скользя по обоям, которые когда-то были
розовыми, а может быть, сиреневыми или голубыми...
     Сейчас  меня  это  мало  занимает. Мой мир разросся, и ему тесно в этих
облупившихся перегородках.


ДОЖИНКИ

     Началась  жатва,  и  теперь  ни у кого не было свободной минуты. Мама с
Верой   Петровной  возились  в  яслях  с  ребятами,  которых  там  собралось
порядочно.  Зинка,  Аля  и  я  помогали  бабушке, которой теперь приходилось
управляться  и  дома, и в яслях. Она почти одна готовила на всех ребят, а мы
приносили  ей с фермы молоко, чистили картошку и мыли посуду. Но меня больше
тянуло  на  поле,  где  стрекотала жнейка и посвистывали серпы. Когда ребята
немного  привыкли  и  с  ними  стало  легче, мама отпустила нас в поле. Мы с
Зинкой  убежали, и возле бабушки осталась одна Аля, которую тетя Люся в поле
не  пустила. В поле работали все, кто только мог держать в руках серп. Вышла
жать  и наша соседка тетка Поля, и даже Петькина мать, которая жила теперь у
деда Савелия и бабки Марты.
     Мы  с  ребятами  носили снопы и складывали их в бабки. Петьки среди нас
не  было.  Последнее  время  он вообще не показывался на улице. Я исподтишка
посматривала  на  его мать. Она была какая-то не такая, как все женщины. Все
шутили  друг  с  дружкой,  пели,  а  она жала молча, надвинув на самые брови
платок.  Громче  всех  звенел  на  поле  голос  Устеньки. Я следила за ней и
думала,  что  хочу  быть  непременно  такой,  как она: веселой, быстрой и...
красивой.  Заметив,  что  я  смотрю  на  нее,  она улыбнулась и помахала мне
рукой. Я подошла.
     - Устенька, дай я жать попробую, - заглядывая ей в глаза, попросила я.
     - Что ты, еще палец отхватишь!
     Я не отставала, и она в конце концов согласилась.
     - Держи вот так, - показала она, - только смотри, осторожно...
     Я  зажала  левой  рукой пучок упругих стеблей и стала пилить их серпом.
Стебли не поддавались.
     - Ты  не  пили,  а нажимай сразу, - сказала Устенька, - и пучок забирай
поменьше.
     Я  попробовала,  как  она  говорила,  но  у  меня  почему-то  все время
оказывались  лишние  пальцы и норовили попасть под серп. Я с досады закусила
губу,  капельки  пота  выступили  у  меня на лбу. И все-таки рожь сдалась. С
жалобным  звоном  покорился  первый  пучок,  потом  второй,  третий.  Спустя
несколько  минут  мне уже казалось, что не боли так спина, я вполне могла бы
жать.
     - Давай-ка  серп  сюда,  а  то нас обгонят, - глядя на меня, улыбнулась
Устенька.
     Зевать  было  некогда - рожь не ждала. Тяжелые колосья клонились вниз и
готовы  были брызнуть на землю золотым дождем. Заречье лежало ниже, и на его
полях  хлеб  еще  держался,  поэтому  бригада  Алексея Ивановича работала на
нашем  поле.  Мой  отец  летал  на  Громике из бригады в бригаду, и женщины,
завидев его, говорили:
     - Готовься, председатель, дожинки справлять, - скоро кончим...
     Через  несколько  дней  наше  поле  стояло, щетинясь жнивьем, как будто
чья-то  огромная  рука подстригла его под машинку. На нем осталось не больше
десяти женщин, которые дожинали в лощинах, а остальные ушли жать в Заречье.
     Несколько  дней Алексей Иванович вообще не показывался у нас в деревне,
а  потом  вдруг  пришел  к нам домой вечером веселый и оживленный и доложил,
что завтра, пожалуй, закончат.
     Мы  возили  с поля снопы, и один раз, приехав с полным возом в деревню,
я  увидела  Алю.  Она,  позабыв,  видимо, наказ тети Люси не бегать, неслась
куда-то сломя голову.
     - Мы угощение готовим, - сообщила она мне по секрету.
     - Какое угощение? Разве сегодня праздник? - удивилась я.
     - Не знаю, - сказала Аля.
     Так  и  не  разузнав,  в  чем дело, я снова поехала в поле. По дороге я
встретила  незнакомого  человека  в  белой  рубашке  и  соломенной шляпе. Он
приостановился,  навел  на меня фотоаппарат, щелкнул и, помахав рукой, пошел
дальше.  И  тут  только я вспомнила, что это корреспондент из газеты Сивцов,
который  приезжал  в  прошлом году. Когда я вернулась в деревню со следующим
возом  снопов,  был  уже  почти  вечер.  Солнце  клонилось к Заречью, как бы
стараясь  продлить  там  день,  чтобы женщины успели дожать. Возле правления
было  оживленно.  Сюда  собрались  освободившиеся  от  работы  колхозники  и
ребятишки  со  всей деревни. Из раскрытого окна валил табачный дым. Заглянув
внутрь,  я увидела своего отца, трех бригадиров и еще кое-кого из мужчин. Не
было  среди  них  только  Алексея  Ивановича.  Иногда  кто-нибудь  из мужчин
выходил  на  крыльцо  и  всматривался в сторону Заречья. Было видно, что все
чего-то ждут. Вдруг я увидела Павлика.
     - Идут, идут! - кричал он, размахивая руками.
     Вслед  за  ним  появился  Алексей  Иванович  и,  шагнув  к вышедшему на
крыльцо отцу, доложил:
     - Товарищ  председатель, четвертая бригада колхоза имени Шестого съезда
Советов закончила уборку хлеба.
     - Ну, спасибо. Поздравляю, - пожал ему руку отец.
     - Тебе  спасибо,  Егорыч,  - взволнованно сказал Алексей Иванович, - да
нашим женщинам... Слышите? - повернувшись в сторону Заречья, сказал он.
     Оттуда  слышалась  песня.  Веселая  и  звонкая,  летела  она  по  полю,
приближаясь  к  нам. Песня слышалась все ближе и ближе, и вот уже показались
женщины  с  серпами  на  плечах  и  с  огромными венками из полевых цветов и
колосьев.   Сразу   стало   весело   и   празднично,  хотя  все  были  одеты
по-будничному.
     Зинкина  мать  вышла  вперед и, поднявшись на крыльцо, одела моему отцу
на  шею  золотистый  венок.  Все  захлопали,  а  отец стоял, приложив руку к
груди,  и  лицо  у  него  было счастливое и смущенное. Ленька глянул на меня
сияющими  глазами,  как  бы говоря: "Вот какой у нас папка!" Такие же венки,
только  немного  поменьше,  одели  и  бригадирам.  Когда  подошли с венком к
Алексею  Ивановичу,  он  сперва  попятился,  но,  взглянув  на  веселые лица
колхозников,  покорно  подставил шею. Потом приосанился, сделал шаг вперед и
встал рядом с другими.
     И  вдруг  среди  женщин  пронесся  шорох.  Они оглядывались, разыскивая
кого-то   среди  толпы.  Чьи-то  руки  подтолкнули  к  крыльцу  мою  маму  в
стареньком  платье  и  с передником, который она, выбежав из яслей, так и не
успела  снять.  Устенька  подбежала  к  ней  и  одела  ей на шею самый яркий
веночек из васильков.
     - Спасибо,  спасибо,  - говорила мама, смущенно оглядываясь по сторонам
и  торопливо  развязывая  передник.  -  За  что только мне, я ведь ничего не
сделала...
     Женщины  окружили  ее, обнимали, жали руки и улыбались. Сивцов, забегая
со  всех  сторон,  поминутно  щелкал  своим фотоаппаратом. И вдруг я увидела
тетю  Люсю.  Она  стояла  в  стороне и смотрела на всех растерянно-грустными
глазами.  Выражение  у  нее  было  такое, как будто она что-то потеряла. Мне
стало жаль ее.
     Я  смотрела,  не  понимая,  как можно быть такой одинокой, когда вокруг
столько людей!
     Вечером  в  яслях  шел пир. За низенькими столиками сидели колхозники и
угощались.  В  дверях,  окошках  и  даже  на  печке  торчали ребячьи головы.
Растягивая  меха  старенькой гармони, задорно наигрывал плясовую Коля. Рядом
с  ним в новом голубом платье сидела Устенька. А в другом углу точно в таком
же платье сидела наша соседка Феня.
     - Устенька замуж за Колю выходит, - шепнула мне всезнающая Зинка.
     Я  взглянула  на Устеньку, и сердце мое почем