,  налаживалась. Я старался
и, казалось, действовал успешно. Только вчера, например, я отвел дядю Шуру и
Наташку в  зоопарк.  Они  ведь не  были там  с  тех пор,  как у  них в  доме
появилась Надежда Васильевна. И все это я сделал ловко и тонко, никто из них
даже не догадался, что их случайная встреча была мною подготовлена. Я крепко
усвоил слова тети Оли: "Если хочешь сделать что-нибудь кому-нибудь приятное,
делай это незаметно, без усилий, невзначай".
     Тетя Оля сама тоже любила поступать "невзначай".  Бывало, придет к нам,
а  в  сумке у  нее  при  этом с  десяток пирожных.  Или билеты в  кино.  Она
выбрасывала их в последнюю минуту, когда уже уходила.
     И я тоже, действуя ее методом, привел Наташку невзначай к больнице дяди
Шуры.
     - Смотри, куда мы попали, - сказал я.
     - Папина больница, - удивилась Наташка.
     - Может, зайдем? - предложил я. - Сделаем ему приятное.
     И мы зашли и дождались его,  и все было просто замечательно, потому что
мы  попали  в  зоопарк,  как  когда-то.  Правда,  в  зоопарке нам  не  очень
понравилось:  всех зверей из летних вольеров перевели в зимние помещения,  и
звери были не такие веселые. Конечно, без солнца и неба.
     ...Как-то я  сидел дома,  и вдруг до меня долетела откуда-то музыка.  Я
прижался ухом к  стене.  Не было никакого сомнения:  в  квартире у дяди Шуры
играла виолончель.
     Значит,  все же вернулась Надежда Васильевна?!  Вернулась,  несмотря на
мою просьбу.  Теперь Наташка наверняка что-нибудь выкинет. Сбежит в цирк или
уйдет к цыганам...
     Дверь мне открыл сам дядя Шура, и звуки виолончели обрушились на меня.
     - А,  это ты,  мыслитель!  -  равнодушно произнес дядя Шура, хотя вид у
него был явно возбужденный.
     И  "мыслителем" он меня почему-то обругал,  и  в  комнату не приглашал.
Неужто она наябедничала?  Ну  что ж,  ничего не поделаешь,  оказался лишним,
хотя почему-то было чертовски обидно. Всегда обидно, когда тебя не понимают.
     - Скажите Наташке, пусть зайдет ко мне.
     Я человек гордый и никогда никому навязываться не собирался.
     - А ты не зайдешь?  - спросил дядя Шура. Он обнял меня за плечи: - Всем
мыслителям трудно живется.  Они вечно размышляют,  размышляют...  А  по мне,
надо жить проще и естественней.  Если что-то непонятно, возьми и скажи. - Он
остановился: - Послушай. Как играет!.. А ты думаешь, я не прав?
     - Словами всего не выскажешь,  -  сказал я.  -  Я вам не помешаю?  -  Я
боялся встречи с Надеждой Васильевной.
     - Не помешаешь, - резко сказал дядя Шура и первый вошел в комнату.
     Я остановился на пороге и огляделся.
     Никакой Надежды Васильевны в  комнате не  было,  но  около дивана стоял
магнитофон.  Его  динамики были включены на  полную силу.  И  более того:  я
почему-то впервые заметил,  что комната дяди Шуры приняла прежний вид, какой
она была еще до Надежды Васильевны.
     Дядя Шура с размаху плюхнулся на диван.
     - Что-то  вы  мне  не  нравитесь,  -  сказал  я,  стараясь  перекричать
магнитофон.
     - Я сам себе не нравлюсь, - ответил дядя Шура.
     - Что-нибудь случилось? - спросил я.
     - Ничего,  - ответил дядя Шура. - Или, точнее, случилось все, что могло
случиться.
     В   это  время  появилась  из   своей  комнаты  ее   светлость  Наталья
Александровна, наклонилась к магнитофону и убрала звук.
     Дядя Шура протянул руку к  магнитофону и  снова усилил звук.  Он устало
закрыл глаза.
     Наташка обиженно повернулась и ушла.
     Да,  подумал я,  в  этом доме явно не хватает тети Оли с ее нежностью и
добротой и неожиданными точными словами,  против которых нечего возразить. А
у меня пока, хотя я и старательный ее ученик, толком ничего не получается.
     Я подумал, что, может быть, Наташка и я далеко не во всем правы.
     Теперь,  когда вся эта история канула в лету,  я часто вспоминаю ее, но
никак  не   могу  понять,   как   я   мог  совершить  столько  необдуманных,
неблагородных поступков. Честно, меня до сих пор это пугает. А вдруг со мной
случится снова что-нибудь в этом роде? Или еще похуже.
     Ведь назвал я благородного Петьку, хозяина Рэды, вором!
     Я его встретил совершенно неожиданно в школьном коридоре.  Искал-искал,
бегал-бегал, а нашел у себя под носом.
     Когда я  его увидел,  то не сразу понял,  что это он.  Прошел несколько
шагов вперед и оглянулся.
     И  он оглянулся,  и  наши глаза встретились.  А  в  следующий момент мы
одновременно перешли на стремительный бег по школьным коридорам,  лестницам,
закоулкам,  сбивая на  ходу  встречных ребят.  И  когда я  его  схватил,  то
некоторое время не мог произнести ни слова, так задохнулся от быстрого бега.
Он оказался вертким и сильным.
     - Теперь ты, - сказал я, отдышавшись, - от меня не убежишь.
     - А я, - сказал он нагло, - и не собираюсь.
     - "Не собираюсь"! - передразнил я его.
     - Не собираюсь, - повторил Петька.
     - Может быть, скажешь, что ты от меня и не убегал?
     - Убегал.
     - Почему? - спросил я, угрожающе сжимая Петькино плечо.
     - Потому что ты за мной гонялся, - ответил он.
     - Ну вот,  а теперь я тебя поймал, - сказал я тоном победителя. - Когда
отдашь собаку?
     - Никогда! - ответил Петька.
     - Никогда?! - возмутился я и сильно тряхнул Петьку.
     - Это моя собака, - упрямо сказал он.
     - А ну,  пошли в класс!  -  Я почти волоком протащил его по коридору. -
Там ты у меня попляшешь... на виду у всех.
     Так  мы  пришли в  его класс,  где и  произошел этот ужасный случай,  о
котором я никак не могу забыть.
     Значит,  втащил я  его  в  класс и  громовым голосом,  полным упоенного
самодовольства, крикнул:
     - Ребята, - и толкнул вперед Петьку, - он украл нашу собаку!
     Поднялся,  конечно,  невообразимый шум,  потому что  никто из  них  еще
никогда в жизни живого вора не видел!
     - Где вор, кто вор?! - понеслось со всех сторон. - Петька?!
     А Петька,  не обращая внимания на все эти шумы и крики, подошел к своей
парте, достал из портфеля аккуратно сложенный лист и протянул мне.
     Я развернул лист и прочел:  "Паспорт собаки по кличке "Рэда".  Хозяин -
П.Я.Смирнов. Породы чау-чау".
     Пока я  это  читал и  передо мной вырисовывалась действительная картина
событий,  нас  окружили  плотным  кольцом  Петькины одноклассники,  стараясь
заглянуть в бумагу.
     - А кто же это П.Я.Смирнов? - спросил я.
     - Это я, - ответил Петька. - Петр Яковлевич Смирнов.
     - Точно! - крикнул кто-то из ребят. - Это он!
     - А может,  ты переименовал Малыша в Рэду,  - противно не сдавался я, -
чтобы замести следы.
     - Чудак,  -  без всякой злости сказал Петька. - Малыш - мальчик, а Рэда
ведь девочка!
     И тогда все стали почему-то хохотать, а я повернулся, чтобы скрыться.
     - А  кто будет извиняться за  оскорбление?  -  настиг меня мальчишеский
голос.
     - Извини, если можешь, - сказал я и исчез, не оглядываясь.
     Народ теперь пошел! Спуска не даст!
     Петьку я познакомил с Наташкой,  он теперь ее лучший друг.  И дядя Шура
проникся к  нему таким расположением,  что научил своим фокусам.  А  Надежда
Васильевна вошла с  ним  в  тайный сговор.  Оказывается,  они  ждут от  Рэды
потомства,  но тщательно это скрывают, чтобы сделать Наташке сюрприз. И тетя
Оля сразу распознала в нем благородного человека.
     Только Кольке-графологу он не понравился.  Тот заставил его написать на
бумажке несколько слов, потом выхватил ее, долго изучал, можно сказать проел
глазами,  повернулся ко мне,  будто Петьки здесь не было,  и  снисходительно
поставил диагноз: "Слишком прост и наивен. Не сильная личность".
     Зато тетя Оля,  когда услышала про  графолога,  сказала:  "Он  Наполеон
какой-то...  Бонапарт.  Приведи его ко мне.  Я  камня на камне не оставлю от
этой сильной личности".
     Правда,  на  этот  раз  у  тети  Оли  ничего  не  вышло.  Во  время  их
единственной беседы она пыталась,  как она говорит, проникнуть во внутренний
мир  Кольки-графолога,  чтобы  понять,  зачем  ему  необходимо стать сильной
личностью. Она в течение двух часов рассказывала нам про свою жизнь, надеясь
вызвать Кольку на ответную откровенность,  угощала чаем с вареньем,  жареной
хрустящей картошкой.  Она так старалась, что ей стало плохо с сердцем, и она
украдкой пила в соседней комнате капли.
     Но  Колька-графолог остался непроницаем.  Он только после этого изменил
свою тактику. Вместо молчаливого одиночества он "изобрел" систему завоевания
авторитета.
     "Людей надо  покорять и  завоевывать,  чтобы стать первым среди них,  -
сказал он как-то мне. - Скоро весь класс будет у моих ног".
     Для этого он научился играть на гитаре и петь, стал усиленно заниматься
математикой  и  физикой.  Однажды  даже  вступил  в  математический  спор  с
учительницей и  победил ее.  Его  милое птичье лицо неизвестно каким образом
приобрело жесткость.  Он  усох  еще  больше и  вытянулся (у  него  есть своя
система вытягивания роста,  но  он  ее скрывает).  Снял очки и  сказал,  что
тренировкой и  силой воли вернул себе зрение.  Он  уже  близок к  достижению
своей цели, потому что успешно покорил полкласса...
     Но  вернемся вновь к  нашей истории,  а  то  я  никогда ее  не закончу.
Учительница литературы предупредила,  что  у  меня нет  стройности мысли при
изложении,  что я люблю отвлекаться по каждому незначительному поводу. И это
большой недостаток. А мне нравится отвлекаться.
     Благодарный Петька посоветовал мне пойти на  Птичий рынок.  Он  сказал,
что там иногда продают случайно найденных собак.
     И  представьте,  на  Птичьем рынке я  действительно нашел...  только не
Малыша, а Надежду Васильевну! Это была не простая встреча.
     Я  присел на корточки около выводка овчарок:  их было целых шесть штук,
симпатичных щенков.  Они  ползали по  коврику возле  своей  гордой громадной
матери.
     - Мне нужен щенок породы чау-чау, - раздался надо мной женский голос. -
Вы здесь таких не встречали?
     В  первый момент я  ее  не  узнал,  но  слово  "чау-чау"  привлекло мое
внимание.
     - Чау-чау? - переспросил хозяин овчарки. - Не знаю.
     - Они такие лохматые, - объяснила Надежда Васильевна.
     И вот тут-то я ее узнал по голосу и насторожился.
     - А  вы  возьмите моего  щенка,  -  предложил хозяин овчарки.  -  Умная
порода.
     - Спасибо,  - ответила Надежда Васильевна. - Мне надо именно чау-чау...
У моей дочери был такой щенок... и пропал. Вот я и ищу нового.
     Я  чуть не  упал от  ее  слов,  прямо готов был  плюхнуться на  грязную
мостовую.
     "У моей дочери", - сказала она. "У моей дочери... у моей дочери", - как
дурак, твердил я про себя.
     Я  здорово обрадовался,  когда  наконец почувствовал значение ее  слов.
Выходило, что она любит Наташку, раз называет своей дочерью.
     "В конце концов,  -  как говорит тетя Оля,  -  все истории когда-нибудь
заканчиваются, и, как правило, благополучно".
     Я встал и сказал:
     - Здравствуйте, Надежда Васильевна.
     Улыбнулся  и   подумал,   сейчас  она  ответит  мне  прежними  словами:
"Привет...  Видел ли  ты  сегодня цветные сны?.."  Но  она  ничего такого не
ответила, а безразлично, без тени удивления оглядела меня:
     - А-а-а, и ты...
     Ее  слова больно хлестнули меня по  лицу.  Это  было как раз на  тему о
предательстве.  Может быть,  она об  этом и  не подумала,  может,  это вышло
случайно,  но  у  меня  в  голове эта  фраза приобрела сразу свой знаменитый
законченный смысл: "И ты, Брут..."
     "Ну что ж,  -  подумал я,  -  пойдем дальше по  этой дороге,  поглотаем
горькой пыли. Что заслужили, то и получили".
     Я посмотрел на нее - неужели она на самом деле так думала обо мне, - но
ни о чем не догадался,  а только увидел,  что лепестки цветов у нее в глазах
расцвели невероятно.
     - Добрый день, - спокойно произнесла Надежда Васильевна.
     - "...любитель  случайных  встреч",  -  подхватил  я,  произнеся фразу,
которую мне когда-то сказала она сама.
     Надежда Васильевна мгновенно посмотрела на меня.  Я снова ей улыбнулся,
- по-моему,  это была самая жалкая улыбочка за всю мою жизнь, - но успеха не
добился. Она не приняла моей протянутой руки даже ценой унижения.
     Постояли. Помолчали.
     - Вот решил зайти, - выдавил я. - Может, чего куплю.
     Мы поболтали еще несколько минут о разных пустяках,  о том, чего только
не продают на этом рынке. Она сказала:
     - Все, кроме лунной породы.
     А я добавил, стараясь ее развеселить:
     - И виолончели...
     Она не развеселилась.
     О Малыше и собаках породы чау-чау мы не сказали ни слова. О дяде Шуре и
Наташке тоже ничего.
     Но в конце концов я все же не выдержал и спросил:
     - Надежда Васильевна, вы на меня сердитесь?
     - Да, - сказала она. - Сержусь.
     - Я подумал,  -  в отчаянии признался я,  - может, вы Наташу не любите.
Хотел как лучше... для всех.
     Все. Точка. Баста. Мы готовы были разойтись навсегда, но она продолжала
смотреть на меня изучающе.  Что-то,  видно,  увидела жалостливое, потому что
жестко добавила:
     - Так ты ничего и не понял. Остался верным учеником своей тети Оли.
     Действительно,  по  моему лицу всегда можно догадаться,  что у  меня на
душе.  Это мой большой недостаток, я никак не научусь скрывать свои чувства.
Недаром тетя Оля говорит:  "Твое лицо как букварь. Его всегда легко и просто
прочесть.  Впрочем,  не  расстраивайся,  со  мной всю  жизнь творится то  же
самое".
     Обиднее всего,  что я не нашелся,  как заступиться за тетю Олю. Надежда
Васильевна ведь была несправедлива к ней. Разве тетя Оля просто добренькая?
     Так Надежда Васильевна и  ушла.  Когда она была уже довольно далеко,  я
все же крикнул ей в спину:
     - Вы неправы!
     Не  знаю,  слыхала она мои слова или нет,  только не  оглянулась.  А  я
почувствовал,  что надежная дорога ведет куда-то  в  другую сторону,  а  моя
петляет среди кочек и болот.
     Затем я  почувствовал острый голод.  У  меня всегда появляется ощущение
голода,  когда я  сильно волнуюсь.  Мне  бы  что  угодно пожевать,  это меня
отвлекает.  Некоторые люди,  как  известно,  теряют  всякий  аппетит,  когда
волнуются,  я же наоборот. Я купил в палатке бублик и автоматически, все еще
думая о  Надежде Васильевне,  вонзил в него зубы.  И вдруг,  вы не поверите,
чудесный   бублик,   пахнущий  свежим   тестом   и   маком,   показался  мне
горьким-прегорьким.  Я  даже  в  удивлении  посмотрел на  него.  Нет,  тесто
обыкновенное:  белое и мягкое.  А дело было в том,  что этот бублик напомнил
мне  тот  день,  когда  я  случайно  около  нашего  метро  встретил  Надежду
Васильевну с  дядей Шурой и сказал ей про то,  что она мешает хорошо и мирно
жить дяде Шуре и Наташке.
     Я  ведь тогда тоже ел  бублик;  нахально так жевал перед ее  носом этот
вездесущий проклятый бублик и цедил сквозь зубы жестокие слова.
     Вспомнить страшно,  что я ей тогда наговорил!  "Правда,  он (дядя Шура)
очень изменился, похудел?"
     "Жизнь наладится, он и поправится", - ответила она.
     "А  когда  она  наладится?   -   не  отставал  я  и  ехидно,  на  манер
Кольки-графолога, добавил: - Вы ведь знаете все наперед".
     Вспомнил,  как  она  бежала  от  меня,  как  лихорадочно  перебрасывала
виолончель из  одной  руки  в  другую,  как  ветер  растрепал  ее  торопливо
собранную прическу и бросил ей волосы на лицо.
     Все  это предстало передо мной с  такой невероятной точностью,  что мне
показалось:  стоит  протянуть руку  -  и  я  коснусь  морской  металлической
пуговицы на ее пальто.
     От  этих  воспоминаний мне  стало нестерпимо стыдно,  и  хотя  тетя Оля
говорит:  "Стыдно -  это хорошо, это, знаешь ли, благородно, это значит, что
ты такого больше не сотворишь",  -  мне это ничуть не помогло,  ибо то,  что
было сделано, было достаточно гнусным.
     Тут я вам должен честно признаться,  что тетя Оля,  когда я навещал ее,
предостерегала меня, что я веду себя неправильно.
     "Поверь моему педагогическому чутью,  -  сказала она. - Они обязательно
помирятся, потому что любят друг друга".
     Тогда в  ответ ей я  только нервно хихикнул и презрел ее педагогическое
чутье.  А  напрасно.  Но  что теперь об  этом говорить,  все мы  умны задним
числом!
     Я попробовал снова хихикнуть,  на этот раз над собой.  Иногда, говорят,
смех  выручает.  Но  сейчас он  меня не  выручил:  скулы свело чем-то  вроде
судороги.  А  ведь совсем недавно она прислала мне открытку из  Ленинграда и
называла "друг мой".  Помню,  как я  радовался ее  обращению.  "Друг мой,  -
писала она.  -  Посмотри,  какой красивый дворец..." Я перевернул открытку и
увидел фотографию двухэтажного каменного дома,  мельком взглянул, но так как
меня интересовал не этот дворец, а ее письмо, то я снова перевернул открытку
и прочел до конца.
     "...Посмотри,  какой красивый дворец,  -  писала Надежда Васильевна.  -
Кажется -  его строили не люди, а он вырос сам, вернее, родился из земли, на
которой стоит.  Как деревья и  цветы.  Ты лучше поймешь меня,  если отложишь
сейчас открытку в сторону, а потом возьмешь ее словно случайно. И так сделай
много  раз,  и  тогда ты  станешь думать об  этом  дворце и  к  тебе  придет
удивление перед ним, как ко мне".
     И действительно, так оно и получилось.
     Первый раз,  когда я  взглянул на этот дом,  то заметил лишь его желтый
цвет и автоматически отметил количество этажей.  Красота же его осталась для
меня не замеченной.  Тогда я не знал, что прекрасное понимаешь не сразу, что
нужно  много  времени,  чтобы  научиться этому...  Посмотрев на  открытку во
второй раз,  я  увидел,  что окна в  доме имеют какой-то  особенный четкий и
легкий рисунок,  а  арка кажется узкой и такой таинственной,  что появлялось
непреодолимое желание войти  в  нее;  потому  что  там,  так  мне  казалось,
спрятано какое-то невероятное чудо.
     Однажды,  возвращаясь домой,  я вспомнил про открытку, и мне захотелось
немедленно ее  увидеть.  И  от  этого мне  стало радостно,  хотя ведь ничего
особенного не  произошло.  Просто у  меня  дома  на  столе лежала открытка с
изображением дворца времен царствования Екатерины Второй, и все.
     А чего стоили ее слова (как я мог их забыть!):  "Знаешь, внутри каждого
из нас заложен огромный разнообразный мир.  Человек - это целая Вселенная. И
ты  тоже  Вселенная.  Только надо научиться открывать себя.  Если ты  будешь
всегда помнить об  этом,  то твои поступки станут значительными и  важными и
тебе не захочется заниматься чем-то случайным.  Будет жалко и  обидно терять
свое время".
     А теперь она,  то есть Надежда Васильевна, все удалялась и удалялась от
меня и превращалась из обыкновенного человека в недосягаемую горную вершину,
которая без конца манит к  себе,  но  которую тебе никогда не дано покорить.
Так я ее снова сильно полюбил,  может быть, больше, чем раньше, и понял, что
виноват перед нею и  безвозвратно ее  потерял.  И  этот мой поступок навечно
будет на моей совести, как клеймо на плече древнего раба.


     Итак,  заклейменный  и  уничтоженный,  я  приплелся  к  Наташке.  А  та
занималась каким-то странным,  непривычным делом.  Она подметала пол.  Веник
для нее был велик, и она держала его двумя руками. Ей было явно не до меня.
     Я сел в любимое кресло дяди Шуры и стал думать.
     Жалко,  что не заступился за тетю Олю. Крик в удаляющуюся спину Надежды
Васильевны:  "Вы  неправы" -  это не  защита друга.  И  я  вспомнил еще одну
историю.
     Это случилось после скандала с Колькой-графологом.  Правда,  я не хотел
про это рассказывать,  потому что история с Колькой пока имеет только начало
и в ней нет конца,  а я, как известно, люблю рассказывать только законченные
истории. Тогда в них есть и смысл. Но уж раз пришлось к слову...
     Дело дошло до того, что я решил уйти из школы. В последнее время я стал
избегать Кольку-графолога.  А его это ущемляло:  все "у его ног", а я нет. И
он  повел на  меня атаку.  Как-то пристал ко мне с  расспросами,