один? - сказала она.
     - Да,  - ответил Сергей Алексеевич, повернулся к Коле, и слова, которые
он собирался произнести,  чтобы объяснить, кто такой его попутчик, замерли у
него на губах. Он в волнении прикрыл рукой глаза: перед ним появился Витька.
     Сергей Алексеевич стянул плащ,  повесил в углу и, зацепившись за клетку
с птицей, что стояла у него в ногах, прошел внутрь комнаты.
     Коля с удивлением посмотрел ему вслед, взял клетку и пошел за стариком.
     Они  сели  за  столик,  и  Сергей Алексеевич изменившимся голосом,  без
предисловий сказал Коле:
     - Принеси пирожные и бутылку воды, - и дал ему денег.
     Все  это было полно для Сергея Алексеевича большого смысла,  ибо эти же
слова он сказал тогда Витьке.
     Это был великий,  но  сладкий обман.  И  неправы те,  кто говорит,  что
нельзя вспоминать:  что  прошло,  то,  мол,  быльем поросло.  Не  вспоминают
старого только те, кто бережет себя или боится своего черного прошлого.
     Сергей Алексеевич смотрел,  как Коля брал пирожные, и вдруг не выдержал
и крикнул:
     - Возьми себе корзиночку с  марципаном!  -  Ему захотелось,  чтобы Коля
съел любимое пирожное Витьки.
     Он  следил за  каждым его  движением:  как  мальчик поворачивал голову,
улыбался ему, как возвращался к столику.
     Коля ел пирожное и запивал лимонадом.
     - А вы почему не едите? - спросил Коля.
     Сергей Алексеевич с  трудом оторвал глаза от  лица мальчика,  торопливо
взял бутылку и налил лимонад в стакан. Рука у него слегка дрожала.
     - Вкусное пирожное?  -  спросил Сергей Алексеевич, имея в виду Витькино
пирожное.
     - Да, - ответил Коля.
     Сергей Алексеевич вспомнил,  что столик тогда стоял немного не  так,  и
ему это стало мешать, и он не выдержал и подвинул столик вплотную к стене.
     Коля остался на прежнем месте,  стакан у  него был в  руке,  а пирожное
уплыло со столиком. Он поднял глаза на старика, стараясь догадаться, что все
это значило.
     - Тебе не трудно поставить свой стул сюда?  - Сергей Алексеевич показал
Коле, куда именно надо ему поставить стул, и Коля выполнил его просьбу.
     Теперь они сидели друг против друга.  И Коля, который снова принялся за
пирожное, чувствовал на себе тревожный взгляд старика.
     Постепенно черты  Колиного  лица  сместились,  и  Сергей  Алексеевич не
боролся против этого наваждения, а, наоборот, старался в себе всю ту прежнюю
картину восстановить доподлинно.
     И  вот уже перед ним вместо Коли сидел Витька.  И  сам он  тоже другой.
Правда,  он мало помнил свое тогдашнее лицо,  а только одел себя в новенькую
форму генерала.  Около стула,  рядом с  ним,  стоял чемодан,  через него был
перекинут плащ.  Он  приехал сюда  сразу же  после того,  как  получил новое
назначение.
     "Ну, как ты тут без меня?" - спросил он у Витьки.
     "Нормально, - ответил Витька. - А ты?.."
     Витька хотел узнать у него про Лусию,  а он увильнул от ответа,  сделал
вид, что не догадался. Это была нечестная игра, но он продолжал ее до конца.
     "Еду формировать новую дивизию".
     "А я?" - спросил Витька.
     "Поживешь в интернате,  -  ответил он. - Какой-нибудь месяц. - И, чтобы
замять неприятный разговор,  полез в чемодан и вытащил сверток:  -  Это тебе
трусы, майка и прочее".
     "Не хочу я в интернат, - сказал Витька. - Надоело".
     "Неужели ты не понимаешь?  - ответил он. - Время сейчас суровое. Того и
гляди, Гитлер полезет. Как только осмотрюсь на месте, сразу заберу тебя".
     "Лучше я к Лусии", - сказал Витька.
     Вот, оказывается, в чем дело, вот почему ему надоело в интернате.
     "Еще чего выдумал! - сказал он, совершенно не готовый к такому повороту
разговора. - Ей не до тебя".
     "Почему не до меня?"
     "Работает она много".
     "А ты был у нее?" - с подозрением спросил Витька.
     "Был.  Паспорт ей еще не оформлен...  - Он попробовал пошутить: - Может
быть,  она вообще не захочет возвращаться, а ты явишься... Охота ей возиться
с двумя мужиками. Стирать им белье, варить обеды..."
     "Что же,  она нас бросила?!  -  спросил Витька и  со злостью сказал:  -
Врешь ты все! Это ты ее бросил, а не она нас!"
     Он тогда крикнул ему: "Замолчи!" - и ударил по щеке, единственный раз в
жизни,  хотя был неправ.  Но он,  видимо,  думал больше о  себе и  совсем не
подумал о том, что Витьке Лусия тоже дорога.


     Сергей Алексеевич сел на камне у самой кромки воды,  и набежавшая волна
сбила клетку с птицей.
     Коля подхватил клетку и вытащил кенара.
     - Не дышит, - сказал Коля.
     - Это я виноват,  -  сказал Сергей Алексеевич. - Прости. Засмотрелся на
тебя.
     - Я не артист,  чтобы на меня смотреть!  -  в сердцах ответил Коля. - А
вот подарочка как не бывало.
     - Ты похож на моего сына, - вдруг сказал Сергей Алексеевич.
     Он  произнес эти слова,  как будто сделал какое-то мировое открытие или
рассказал величайший секрет, но Коля ничего не заметил.
     - Захлебнулся, - сказал Коля. - Много ли ему надо.
     Сергей  Алексеевич взял  кенара у  мальчика и  начал  на  него  дышать,
стараясь отогреть птицу своим дыханием.
     Но  вот  кенар  шевельнулся,  и  Сергей Алексеевич с  видом  победителя
протянул его мальчику.
     - Жив курилка.  Просто испугался,  -  сказал Сергей Алексеевич.  -  Я в
детстве с ними много возился.
     Слово "детство" оглушило его своей неожиданностью: не верилось, что это
когда-то было.  Что было детство с рыжебородым отцом,  каменотесом, что была
мать.  Она  по  утрам  кормила во  дворе  кур,  которые неслись в  сарае  на
сеновале.  А он потихоньку пробирался на сеновал, таскал эти яйца и выпивал,
а  мать не  могла понять,  почему вдруг куры перестали нестись,  и  ему было
смешно.  Куда все это ушло?  И почему это вызывает в нем только удивление, а
последующее - гибель Витьки, потеря товарищей - боль? Потому что последующее
могло быть лучше, удачнее. А детство прошло так, и по-другому не надо.
     - Шевелится,  -  сказал Коля, вспомнил, что старик ему что-то говорил о
сыне, и спросил: - А ваш сын живет в Москве?
     Сергей Алексеевич промолчал:  он  и  сам  еще не  понимал,  как у  него
вырвалось про сына.  Только разве потому,  что этот паренек похож на Витьку.
Он ведь никогда никому не рассказывал о сыне -  это была его тяжкая ноша,  и
он  не  хотел и  не  мог ни с  кем ее делить.  Но сейчас впервые им овладело
странное состояние.  Этот  мальчишка его  гипнотизировал своим  видом,  и  с
каждой минутой Сергей Алексеевич находил в нем Витькины черты, и поэтому ему
захотелось открыться перед ним.
     Сергей Алексеевич бросился в  рассказ сразу,  без подготовки,  бросился
очертя голову:
     - Он погиб... В войну...
     Сергей Алексеевич замолчал.  Приступ воспоминаний был настолько силен и
осязаем,  что вызвал у него даже головокружение.  Он закурил и затянулся,  и
голова у  него от  этого стала совсем пьяной.  И  он уже не слышал сам,  что
рассказывал,  не слышал собственного голоса,  и,  может быть, он рассказывал
Коле не то, что видел сам.
     Какой-то неровный строй людей,  изломанная длинная цепочка.  Ну да, это
тот самый привал,  на  котором он  отпустил Витьку в  разведку.  Он  отлично
помнил эту большую лесную поляну.  Да что там помнил -  просто ни на секунду
не забывал,  но прятал где-то в глубине памяти.  И вот лица этих людей,  что
были с ним тогда там.


     Сергей Алексеевич почувствовал, как он идет широким военным шагом вдоль
этого строя, и не заметил, что Коля едва поспевает за ним.
     ...Они  рассчитывались по  порядку  номеров,  а  он  шел  вдоль  строя,
вглядываясь в  лица этих людей,  и  сострадание жгло его  сердце.  Они давно
мертвы,  эти люди,  а он слышал их голоса, видел заросшие лица, перевязанные
головы,  запекшиеся губы.  В строю среди здоровых много раненых,  сидящих на
земле, некоторые лежали на носилках, прикрытые шинелями. Женщины тоже стояли
в строю, держа за руки ребятишек. У иных двое, а к одной прижались трое; это
была  жена  погибшего  полкового интенданта Новикова.  Они  даже  не  успели
эвакуировать семьи.
     Он  помнил,  где-то отдаленно ухали пушки,  заглушая голоса,  но все по
привычке бесшумно двигались и разговаривали полушепотом.
     "Двадцать третий!"
     Красноармеец Вася Пегов.  Он тогда застрелил жеребенка своей кобылы,  и
они его съели.
     Двадцать  седьмым  в   строю   стоял  старший  лейтенант  Клочков;   он
добровольно остался прикрывать их  отход и  погиб.  Потом еще  стоял капитан
Никифоров, трус и фанфарон. Противно ставить его в строй этих святых, чистых
людей.
     А последним, сто шестьдесят третьим, стоял Витька, подпоясанный широким
армейским ремнем,  на котором висела тяжелая кобура.  Он стоял "пистолетом",
худенький,  стройный,  подтянутый.  Витька крикнул:  "Сто шестьдесят третий,
последний", - хотя это было не совсем точно. Он был последним в строю, но не
последним на этой поляне. В стороне стояли еще двое: пленный немецкий солдат
и красноармеец, который его караулил.
     Он  позвал командиров,  и  они подошли к  нему,  и  врач сказал...  Все
началось с  врача.  "В последнем бою,  -  сказал врач,  -  мы потеряли сорок
восемь человек. Умер один маленький, сын Клочкова. От дизентерии".
     Почему-то  его  тогда больно ударило не  то,  что  умер  сын  Клочкова,
который тут  же  рядом стоял с  ним,  он  видел его  профиль и  гимнастерку,
разорванную на спине, а то, как врач об этом доложил: "Умер один маленький".
Может быть, именно эти слова и были решающими.
     "Немцы нас не выпустят из леса", - сказал он.
     Кто-то стал ему возражать,  кто-то объяснял,  что можно рискнуть,  а то
иначе все пропали.  Потом он  заметил,  что рядом с  ним вертелся Витька,  а
вдалеке стоял  пленный немчик и  тоже  не  отрываясь смотрел в  их  сторону:
видно,  думал,  что они говорят про него,  и боялся. Младший политрук Павлов
предложил, что он готов пойти в разведку, но он не ответил ему.
     В  это время кто-то сказал,  кажется,  опять врач,  что детям и раненым
необходимо передохнуть,  а то они не дойдут и переправы через Западную Двину
не выдержат,  и что жена майора Васильева просила ее послать в деревню. И он
подумал:   "Может,  действительно  рискнуть  еще  разок,  -  хотя  ненавидел
бессмысленный риск.  - Все-таки женщина. Легче пройти". Но она была женщиной
в  особенном положении,  она  ходила  в  гимнастерке мужа,  которого  только
позавчера убили,  и  у нее была девочка на руках,  и сама она была ослеплена
ненавистью к врагу, и от этого могла погибнуть: глаза бы ее выдали.
     "Товарищ генерал,  -  вновь  выступил младший политрук Павлов,  -  кому
сдать комсомольские билеты товарищей,  не вернувшихся из разведок?" В руке у
него была пачка комсомольских книжек.
     ...Сергей Алексеевич прервал свой рассказ,  потому что наступил момент,
когда он должен был вспомнить самое главное:  должен был вспомнить,  как его
глаза встретились с Витькиными, и он понял, что тот сейчас предложит себя, и
торопливо отвернулся.  Но какая-то непонятная сила вновь столкнула их взоры,
и все окружающие тоже это заметили и замерли.
     Коля посмотрел на старика: ждал.
     - Я не пустил этого Павлова в разведку,  -  сказал Сергей Алексеевич. -
Тогда многие жертвовали собой ради других,  но  это было бессмысленно.  Надо
было  придумать что-то  простое и  полезное для  нас.  И  тогда  я  отпустил
Витьку...
     - Извините  за   беспокойство...   Не   желаете  воспользоваться  моими
услугами?
     Около них стоял местный фотограф:  в руке у него был фотоаппарат старой
конструкции на треножнике.
     - Я  вижу,  у  вас  нет  своего аппарата,  -  сказал фотограф,  явно не
рассчитывая на их согласие.
     Но  его слова произвели на Сергея Алексеевича неожиданное действие.  Он
согласился на предложение,  и  даже с  охотой,  потому что Витька тогда тоже
фотографировался. Пусть, пусть все снова повторится.
     - Пожалуй, - сказал Сергей Алексеевич. - Мальчика.
     - Сейчас. Хорошо, - обрадовался фотограф. - В лучшем виде. - И он начал
развинчивать треножник.  -  Фирма хоть и  старая,  но  опытная.  -  Фотограф
старался все делать быстро, но он уже не молодой, и ему это плохо удавалось.
     - Нет,  не здесь,  - Сергей Алексеевич подошел к фотографу и тронул его
за плечо. - На камне.
     - О! - сказал фотограф. - Вы знаете толк в натуре.
     Фотограф шел  впереди них,  сильно  припадая на  одну  ногу.  Когда  он
опередил  их  на  достаточно большое  расстояние,  Коля,  метнув  на  Сергея
Алексеевича осторожный взгляд, спросил:
     - А что было дальше?
     - Я  спросил его:  "Тебе не  страшно,  сынок?"  -  "А кого мне бояться?
Фашистов? - сказал Витька. - Надо будет, я дурачком прикинусь. Местный, мол.
Ищу корову".
     Он  оборвал рассказ,  не  досказав самого страшного.  Этого уже  нельзя
просто рассказать,  сложив обыкновенные слова в обыкновенные предложения.  И
Коля молчал. "Все понял", - с благодарностью подумал Сергей Алексеевич.
     ...А  сам он в это время провожал Витьку.  Они шли мимо красноармейцев.
Мимо  тяжело раненных,  мимо  женщин с  детьми.  Над  их  головами пролетели
немецкие самолеты, но никто не поднял головы к небу.
     Витька на ходу снял ремень с  пистолетом,  гимнастерку,  пилотку и  все
отдал ему.
     "Если из деревни нельзя будет выйти, не выходи, - сказал он. - Мы будем
тебя ждать".
     Витька улыбнулся, чтобы ободрить, и ушел.
     Он сделал еще несколько шагов следом за ним,  посмотрел в спину сыну, в
худенькие плечики, в тоненький стволик шеи.


     Коля убежал вперед,  к  фотографу,  который уже примостил аппарат около
камня, и теперь они оба поджидали Сергея Алексеевича.
     - Садись на камень верхом, - сказал Сергей Алексеевич.
     - Будешь  кавалеристом,   -  рассмеялся  фотограф.  -  Впрочем,  сейчас
кавалерия уже не в почете. - И повернул голову к старику: - А?
     - А вы давно здесь работаете? - спросил вдруг Сергей Алексеевич.
     - Тридцать лет,  -  ответил фотограф.  -  За исключением этой проклятой
войны.
     - Тридцать? - переспросил Сергей Алексеевич и подумал, что, может быть,
этот человек снимал когда-то и Витьку.
     Коля тем временем влез на камень и уселся между двух его выбоин.
     - Внимание!  -  крикнул фотограф Коле.  - Смотри сюда... Сейчас вылетит
птичка.
     - Она в клетке, - пошутил Коля. Это он сделал для старика.
     - Ого!  -  сказал фотограф Сергею Алексеевичу.  -  Ваш мальчик не лишен
юмора.  -  Припал к аппарату:  -  Готово! - Сложил аппарат и стал выписывать
квитанцию. - Скажи-ка твой адрес...
     - Садовая, пятнадцать, Костылев Коля.
     - Все удовольствие пятьдесят копеек.  Тридцать за фотографию и двадцать
за доставку.
     Сергей Алексеевич достал деньги и протянул фотографу.
     - Так вы говорите,  что еще до войны здесь работали?  -  спросил Сергей
Алексеевич.
     Коля,  услыхав вопрос,  тихо сполз с камня,  подошел и теперь ждал, что
ответит фотограф. Ему все время хотелось чуда, чуда! Чтобы сын старика вдруг
оказался жив и хотя бы оказалось, что этот хромой, смешной фотограф помнил и
знал Витьку.
     - Молодой был, глупый, - ответил фотограф. - Не хотел учиться.
     Сергей Алексеевич не  перебивал фотографа,  хотя  нетерпеливо поджидал,
когда же  тот  закончит,  чтобы задать следующий вопрос.  А  потом сдержанно
спросил:
     - А   у   вас   не   сохранилось   случайно   довоенных   фотографий?..
Невостребованных.
     - Что вы,  боже мой,  -  сказал фотограф.  -  В войну не такие ценности
пропадали.
     Коля видел,  как опечалился Сергей Алексеевич,  но,  все еще надеясь на
что-то, спросил:
     - А   вы   когда-нибудь  фотографировали  на   этом  камне  мальчика?..
Давно-давно, еще до войны.
     - Я?  -  Фотограф улыбнулся.  -  Тысячу мальчиков в разных возрастах. -
Заметил,  что его ответ не понравился им,  и добавил:  - Впрочем, фотография
тоже историческая ценность.  Можно сказать,  реликвия. Память о прошедшем. -
Нет,  кажется,  он  им не угодил,  не догадался,  чего они от него хотят.  -
Простите, - и захромал своей дорогой.


        "ЖИВАЯ ДУША"

     Сергей Алексеевич сидел на  скамейке у  моря,  слушал его  однообразный
шорох,  а сам ловил чутким,  привычным ухом то, что делалось позади него. Он
сегодня уезжал и ждал Колю, который обещал проводить его к автобусу.
     Ему нравилось ждать Колю и сидеть прислушиваясь,  и вообще хорошо,  что
можно ждать Витькиного двойника.
     Это была его последняя радость.
     У него тренированное ухо,  всю жизнь ему приходилось прислушиваться,  и
он  легко вылавливал голос Коли  из  общей разноголосицы,  когда тот  издали
окликал его.
     В сорок первом,  летом,  когда они уходили из Прибалтики, он нарвался в
лесу на  немецкого солдата.  И  он,  и  солдат бросились в  разные стороны и
замерли.  Он лежал не шевелясь. Знал самое главное - не шелохнуться и ловить
малейший шорох врага.  Кто  первый шелохнется,  тот и  погиб.  Война -  тоже
охота, это он усвоил отлично. И торопиться не надо. Муравей пополз у него по
лицу,  но он только оттопырил нижнюю губу и  дунул.  Через полчаса в  кустах
напротив зашелестело -  немец устал лежать неподвижно.  А  он в  этот момент
подобрался поближе к врагу,  стараясь зайти с тыла. Немец снова заворочался,
и тогда он неслышным движением опустил руку,  и пистолет, который он все эти
дни носил в рукаве кителя, скользнул в ладонь.
     Еще не было случая,  чтобы он промахнулся. Он уже готов был выстрелить,
он  уже  приговорил  этого  невидимого врага  к  смерти,  приподнял  руку  с
пистолетом,   нащупывая  глазом  место,   где  притаился  немец,  когда  тот
приподнялся над  кустом.  Теперь он  видел  его  спину  и  железную каску на
тоненькой шее  и  на  секунду  задержал выстрел.  Ему  показалось странной и
противоестественной такая по-ребячьи тоненькая шея под такой тяжелой каской.
     Немец оглянулся и  замер в  ужасе.  Даже  не  пытался шарахнуть в  него
очередью из автомата...  Мальчишка лет девятнадцати,  худой,  в веснушках, в
каске, съехавшей на глаза.
     Это  была  охота старого волка на  зайчонка.  Он  не  стал стрелять,  а
неожиданно быстро бросился вперед и сбил немца с ног...
     Недавно этот немец прислал ему письмо.  Неприятно, ведь немец остался в
памяти вместе с тем страшным днем.  А теперь немец жил где-то в Дюссельдорфе
в  собственном доме.  У  него два взрослых сына и  дочь.  В конверте,  кроме
письма, лежала еще семейная фотография.
     Сергей Алексеевич тут же разорвал и выбросил фотографию,  но она упрямо
не исчезала из его памяти:  немец,  с дочерью на руках, стоял рядом с женой.
Впереди  -   его  сыновья,  аккуратные,  зализанные,  в  рубашках,  расшитых
кружевами и украшенных галстуками-бабочками.
     Нет, он не испытывал к нему злости, злость и ненависть, созревшая в нем
в войну,  ушла из него. Он любил чужую радость, это было достойное качество,
и  он  гордился  им.  Сострадание,  желание  помочь  другим  в  беде  -  это
естественно.  А вот любить чужую радость пока дано не всякому. А тут, прочтя
письмо,  он не почувствовал радости,  а  только удивился бестактности немца,
которому жизнь подарила такое благополучие.
     В   письме  немец  благодарил  русских  за  то,   что  они  помогли  им
освободиться от  Гитлера,  а  лично господина генерала -  за  сохранение его
жизни.  И  теперь,  писал немец,  когда все страшное забыто,  он хочет с ним
переписываться,  потому что оба они солдаты, воевали на одной войне и знают,
что это такое.
     Ничего себе братание получилось!  Нет,  на это он не согласен, на такое
братание.  Так можно далеко зайти,  так можно и  фашиста обнять и  слезу при
этом пустить только потому, что они сидели оба в окопах.
     Сегодня он  уедет.  Он  чувствовал в  себе силу и  потребность уехать к
Витьке.  А  затем  вернется в  Москву.  Может  быть,  напишет письмо,  самое
длинное, какое писал в жизни, напишет все то, что не успел сказать Витьке, и
отправит Коле.  Живая душа.  А может бы