ть,  напишет и не отправит. Зачем оно
Коле, ничего он в нем не поймет.
     Уже стемнело,  а Коли все не было.  Конечно,  его не пустила тетка.  И,
может быть, правильно сделала. Почему она должна, собственно, его отпускать,
чтобы он шлялся по ночам с каким-то непонятным стариком!


     Сергей Алексеевич все  еще  сидел,  хотя  ему  пора  было  идти домой и
собираться в  дорогу,  а  то можно опоздать на последний автобус,  и  в этот
момент его обостренный слух из общего шарканья ног и глухих вечерних голосов
выхватил легкий, как ветерок, голос мальчика.
     - Сергей  Алексеевич!  -  крикнул  Коля.  Он  бежал  и  говорил  теперь
прерывисто. - Здравствуйте, Сергей Алексеевич!
     - Здравия желаю. - Сергей Алексеевич встал навстречу Коле.
     Коля подбежал и от радости,  что Сергей Алексеевич не ушел, схватил его
за руку.  А  тот неожиданно крепко сжал ладошку мальчика и  слегка пошевелил
пальцами: так он всегда делал с Витькой. Как приятно было, что у него в руке
теплая маленькая ладошка! Это было так необычно, но так горько...
     Легкое   шевеление  пальцев   рождало  тысячу   немых   слов,   которые
перекидывались от  Сергея Алексеевича к  Коле,  но  обратных слов  не  было,
потому что все же Коля был не Витька и  не знал,  что между ними существовал
такой разговор.
     "Я рад, что ты пришел", - шептали пальцы Сергея Алексеевича.
     Но Коля не отвечал и чувствовал себя очень неловко,  он уж забыл, когда
с кем-нибудь ходил за руку.
     "Ты просто мой Витька", - шептали пальцы Сергея Алексеевича.
     И  вдруг Коля тоже в ответ пошевелил пальцами.  Он хотел сказать Сергею
Алексеевичу,  что опоздал,  потому что тетка его не пускала,  и  что Тиссо и
Юрка посмеиваются над его рассказами. А он лично ему верит.
     Вслух же  они  ничего друг другу не  сказали,  молча дошли до  дому,  и
Сергей Алексеевич уложил свои вещи.
     - Птицу возьми себе,  -  сказал он.  -  А если хочешь,  отпусти...  Ну,
кажется, все. - Сергей Алексеевич огляделся. - Ничего не забыл.
     Ему  вдруг  захотелось остаться.  Хорошо было  гулять с  Колей  вдвоем,
вспоминать что-то или затихать, слушая его голос.
     - Жалко,  что  вы  уезжаете,  -  вдруг  сказал  Коля  и,  чтобы  как-то
подкрепить значение  своих  слов,  добавил:  -  И  рассказы ваши  мне  очень
интересны.
     - И я к тебе привык, - ответил Сергей Алексеевич.
     Они оба,  и Коля и Сергей Алексеевич, смутились от собственных слов. Но
одновременно,  как это ни странно, Сергей Алексеевич вдруг почувствовал, что
наивная похвала Коли, в которой выражалась оценка его жизни, льстила ему.
     - А чего же вы тогда? - сказал Коля. - Оставайтесь.
     - Мне на одном месте нельзя.  Когда я вышел на пенсию,  понял,  что вся
моя жизнь в прошлом.  Сначала была война,  потом служба, потом снова война и
снова служба. А теперь... - Сергей Алексеевич замолчал, и Коля увидел по его
глазам, что неотступные тени прошлого вновь одолевают его. - За эти два года
я побывал во всех местах, где мы жили с Витькой. Приезжал в город и приходил
в  квартиру,  где  когда-то  жил.  Одни  пускали,  только  смотрели  как  на
сумасшедшего,  другие не  пускали,  принимали за  жулика.  А  иные  ночевать
оставляли.  И  сюда я поэтому приехал.  Витька здесь до войны в пионерлагере
отдыхал. Только там не был, где он погиб. А теперь пора. Стар стал.
     - Какой вы старый,  вы крепкий. - Коле хотелось ободрить старика, но он
не  умел  этого  делать и,  чтобы как-то  нарушить неловкую паузу,  спросил,
показывая на фотографию на стене: - А это не ваша?
     - Нет, муж хозяйки. С войны не вернулся.
     - А  у  нас  в  семье никто не  воевал.  Папа был мальчишкой,  а  дед -
стариком. Даже как-то неудобно.
     - Почему неудобно?  -  сказал Сергей Алексеевич, хотя ему и понравились
слова Коли.  -  Они же  не виноваты в  этом.  -  Посмотрел на Колю,  еще раз
сравнивая его с Витькой,  и добавил:  - В первый раз в жизни встречаю такого
счастливого человека.
     Сергей Алексеевич позвал хозяйку,  чтобы расплатиться,  и хозяйка стала
причитать, что он не дожил срок и тем самым ввел ее в расход, потому что она
могла  "другим  людям"  сдать  комнату,  что  легче  всего  обидеть одинокую
солдатскую вдову.
     У Сергея Алексеевича после этих слов сразу пропала охота спорить с нею,
и он заплатил ей деньги за весь срок.
     Перед его глазами пронеслись бесчисленные поля и леса,  серые от дыма и
пороха,  мокрые и стылые от дождя,  и где-то в таком поле или лесу погиб муж
этой женщины.  От него осталась только фотография, пожелтевшая от времени. А
больше ничего не осталось от него,  и  женщина эта,  его бывшая жена,  стала
совсем другой,  чем тогда.  Когда он уходил на фронт,  разве она была такая,
разве она могла идти на  вымогательство?  А  если бы  не  война,  то у  этой
женщины был бы муж и дети.
     Они вышли из дому,  а Сергей Алексеевич снова подумал о солдате. О том,
что  его  фотография висит в  комнате,  в  которой за  эти послевоенные годы
перебывала добрая сотня людей.  И  все они видели фотографию солдата.  А  он
решил, что это хорошо.
     Сергей Алексеевич нес чемодан,  а Коля - клетку с птицей. Уже вечерело,
и стал накрапывать дождь,  и от тучи,  что повисла над городом, стало совсем
темно. По на автобусной станции ярко горел свет и бурлила жизнь. Приходили и
уходили автобусы, спешили пассажиры с чемоданами и детьми.
     - Иди под навес, - приказал Сергей Алексеевич.
     Коля, вобрав голову в плечи, побежал под навес.
     Сергей Алексеевич стал в  очередь в билетную кассу,  издали наблюдая за
Колей.  Над  головой паренька горела  лампочка,  и  Сергею  Алексеевичу было
видно, как Коля помахал ему рукой.
     Нет, все же если он напишет это длинное письмо, то отправит его Коле.
     Неожиданно вместе  с  ударом грома  погас  свет,  и  все  погрузилось в
темноту,  и  в  этой  темноте голоса людей,  трубные звуки  сирен автобусов,
словно  рев  загнанных слонов,  скрежет  тормозов звучали  намного громче  и
тревожнее.
     Какой-то автобус, выхватив из темноты фигурку Коли, остановился рядом с
навесом. Началась посадка.
     А  дождь уже перешел в  ливень и хлестал с упрямой силой,  и люди,  что
спешили на посадку,  захватили в свой водоворот Колю и потащили с собой.  Он
отбивался,  рвался обратно, но людской поток тащил и тащил его. И над толпой
уже  висел рой  зонтиков,  и  Коля  ничего не  видел,  всеми силами стараясь
сохранить клетку с птицей.
     - Осторожно!  -  кричал он.  -  Осторожно!  - Крик его тонул в тесноте,
грохоте грома и дождя и объявлений по радио.
     - Граждане  пассажиры,  -  объявляли по  радио,  -  соблюдайте порядок.
Автобусы уходят по расписанию.
     Фары автобусов разрезали темноту,  и в их призрачном свете все казалось
неестественным: и дождь, и люди.
     - Граждане  пассажиры!   Автобус  до  Симферополя  подан...   Занимайте
места...
     Коля   наконец  вырвался  из   суматошной  толпы   и   бросился  искать
симферопольский автобус. Но там старика не оказалось.
     - Сергей Алексеевич!  -  без  всякой надежды на  успех крикнул Коля.  -
Сергей Алексеевич!
     Никто не отзывался.
     И снова Коля побежал через площадь,  к тому месту,  где они расстались.
Он размахивал клеткой со взмокшим несчастным кенаром и сам был тоже мокрый и
нахохлившийся.
     Но поздно:  ему навстречу выплыл гигантский автобус, на котором впереди
написано: "СИМФЕРОПОЛЬ".
     Коля  прыгал перед проплывающими мимо него окнами автобуса,  но  ничего
толком не увидел.


        "ИЗ-ЗА УГЛА"

     На следующее утро, как всегда, Коля побежал в порт. Затем, расстроенный
очередной неудачей,  поплелся в  цирк на репетицию Тиссо,  надеясь там найти
Юрку.  Он вспомнил дорогой,  шагая среди счастливых, беззаботных отдыхающих,
как  неудачно  проводил  вчера  Сергея  Алексеевича,   и  подумал,  что  ему
решительно не везет на встречи и проводы.
     На манеже вольтажировал Тиссо: репетировал свой номер. Юрка бегал рядом
с его лошадью.
     Коле всегда нравилось приходить в утренний цирк,  когда зрительный круг
пуст и  арена от  этого кажется таинственной и  огромной.  И  Тиссо нравился
Коле.  Он могучий,  широкоплечий атлет,  скор в движениях,  необычайно ловко
переворачивается в  воздухе.  И  все  это казалось ему недосягаемым,  чем-то
почти волшебным.  Он  с  восторгом выбежал на арену и,  подменив Юрку,  стал
бегать рядом с лошадью, подавая на ходу наезднику те мячи, которые он ронял.
     Тиссо все увеличивал скорость, и Коля, бегая рядом, прибавлял скорость,
и  ему было жарко,  но  приятно радовала эта лошадь,  ошпаривающая его своим
дыханием и запахом, и он уже сам себе казался таким же сильным и ловким, как
Тиссо.
     И  он  влюбленно смотрел на  Тиссо,  потому что  вообще любил людей,  и
старика  поэтому  полюбил,  и  даже  фотографа,  что  фотографировал его  на
Витькином камне, он поэтому помнил.
     - Не устал? - крикнул Тиссо.
     - Нет, - захлебываясь от бега и внутренней радости, ответил Коля.
     И тут же услыхал Юркин голос:
     - Коля, к тебе пришли.
     Коля  оглянулся и  глазам своим  не  поверил:  перед  ним  стоял Сергей
Алексеевич.  "Вот чудно!  -  подумал Коля. - Значит, не уехал". И ему совсем
стало хорошо, и он даже забыл, что встречал утром неудачно пароход. Да и как
ему было помнить об этом, когда кругом столько хорошего.
     Сергей Алексеевич улыбнулся Коле.
     "Когда  старик улыбается,  -  заметил Коля,  -  он  делается моложе.  И
вообще,  какой  он  сегодня торжественный и  непривычно довольный.  В  белой
чистой рубахе,  в новых брюках.  Красавчик,  а не старик". Коля бросился ему
навстречу, и они поздоровались за руку.
     Тиссо  остановил лошадь около  ребят  и  Сергея Алексеевича и  ловко  и
красиво спрыгнул на манеж.
     - Юра,   поводи,  -  приказал  он  и  вытер  вспотевшее  лицо  махровым
полотенцем.
     - Здравствуйте, - сказал Сергей Алексеевич.
     Тиссо кивнул в ответ.
     Юрка взял лошадь за поводья и начал водить ее по кругу.
     - Хороша лошадка, - заметил Сергей Алексеевич.
     Тиссо снова в ответ только кивнул, подпрыгивая, играя мышцами.
     - Пожалуй, я пойду, - сказал Сергей Алексеевич, хотя ему уходить совсем
не  хотелось,  не для этого он остался.  -  Коля,  когда будешь посвободнее,
загляни...
     - Что это вы его опекаете? - вдруг спросил Тиссо.
     - Привязался,  - доверчиво и охотно ответил Сергей Алексеевич. - Он мне
сына напоминает.
     Что-то с ним произошло в последнее время,  и то,  что раньше он скрывал
от всех свою боль о Витьке, он теперь начал выплескивать наружу.
     - Сына?  - переспросил Тиссо, заметил, что Юрка остановился, и крикнул:
- Не останавливайся, води, води! - Повернулся к Сергею Алексеевичу. Лицо его
при этом было отчужденным,  он был занят собой.  -  Ваш сын, видно, постарше
меня?
     - Сын у Сергея Алексеевича погиб в войну, - вмешался в разговор Коля. -
В пятнадцать лет. Не вернулся из разведки.
     - Извините, - сказал Тиссо. - Как же такой пацан попал на фронт?
     - Мы жили на границе, - сказал Сергей Алексеевич.
     - А кто же его послал в разведку? - спросил Тиссо.
     Сергей Алексеевич перехватил испуганный взор  Коли  и  заметил,  что  и
Тиссо смотрел на него выжидательно.  И  под этими перекрестными взглядами он
почувствовал себя как на суде. Никто так с ним еще не разговаривал никогда о
Витьке.
     - Сергей Алексеевич,  -  сказал Коля, - пойдемте погуляем... А то здесь
что-то жарко.
     Но  Сергей Алексеевич не ответил ему,  он поднял глаза на Тиссо и  тихо
произнес:
     - Я.
     Впервые за сегодняшний день тоска по сыну снова вошла в него, и ему уже
не казалось,  что Коля похож на Витьку,  и он понял,  что никакая подмена не
заменит потерянного,  и  нечего заниматься самообманом.  И  было  совершенно
непонятно,  зачем он околачивается здесь,  в  цирке,  и  он пожалел,  что не
уехал.
     - Жестоко вы жили, - сказал Тиссо.
     - Время такое было,  -  ответил Сергей Алексеевич.  - Надо было спасать
всех детей.
     - Время.  -  Тиссо подошел к  лошади.  -  Иди сюда,  Алмаз,  сюда,  мой
дорогой.  -  Достал  из  кармана кусочек сахара и  сунул  лошади в  зубы.  -
Время-то прошло, а сына у вас нет, и все, кроме вас, о нем забыли.
     Сергей Алексеевич пошатнулся, как от удара. Откуда взялся этот человек?
И почему он разговаривает с ним,  и что это еще за мальчишки,  которые стоят
рядом и слушают?  И как он вообще попал в этот балаган, и как он посмел свое
самое святое отдать на  уничтожение!  Он молча повернулся и,  не видя ничего
перед собой от гнева, пошел к выходу.
     - Сергей Алексеевич!  -  крикнул Тиссо.  -  Извините,  я  не  хотел вас
обидеть... Вот чудак!
     Последние его слова все же проникли в сознание Сергея Алексеевича, и он
остановился. Нет, он не уйдет так, он скажет этому человеку все, что думает.
Это не легко, но разве ему вообще когда-нибудь было легко?
     Не  по той дороге он шел в  жизни,  на которой могло быть легко,  и  он
гордится этим.
     - Что  же,  по-вашему,  -  сказал Сергей Алексеевич,  -  живым жить,  а
мертвым гнить? Так, по-вашему?
     - Я же извинился перед вами, - сказал Тиссо. - И хватит.
     - Эх,  молодой человек, - сказал Сергей Алексеевич, - нет в вас чего-то
самого главного!
     - Вы мне мешаете, - сказал Тиссо, прыгнул в седло и поскакал по кругу.
     Коля подошел к Сергею Алексеевичу и сказал:
     - Идемте, - и взял его под руку.
     И эта теплая, крепкая мальчишеская рука заново повернула его к жизни, и
тот голос,  который только что звучал в нем: "Зачем я это все им рассказал",
начал в нем затухать, хотя лицо его по-прежнему было сурово.


        "ПЕРЕПРАВА"

     Когда они вышли на  улицу и  смешались с  толпой,  Коля,  который горел
нетерпением побыстрее объясниться, сказал:
     - Здорово,  что вы  не  уехали...  -  Нет,  его слова сейчас прозвучали
слишком нелепо. - А кенар ваш в полном здравии. - Опять что-то не то, и Коля
уже по инерции тихонько добавил: - Распелся сегодня, раскричался, меня утром
разбудил.  -  И вдруг:  - Вы не верьте ему... тому... в цирке. - Он не хотел
даже произносить его фамилию.  -  Он неправду сказал.  Я вот так не думаю. И
никто не думает.
     И  симпатия к Тиссо у него сменилась острой неприязнью.  Он был легок в
своих переходах в отношении к людям,  он был скор на руку и ненавидел всякое
предательство.
     Сергей Алексеевич ничего не ответил, но все же подумал, что у Коли душа
горяча и честна,  как у Витьки,  и ему было приятно, что в нем он не ошибся.
Он повернулся к мальчику, опустил ему руку на голову и сказал:
     - Волосы у  него были белые,  как  солома.  Жили мы  вдвоем.  Его  мать
умерла, когда он был совсем маленьким, и я сам за ним ухаживал. В общем, ему
было нелегко:  то я  уезжал в командировку,  то на полевые учения.  А он сам
готовил себе еду,  сам стирал белье.  Жили мы в  Белоруссии,  на границе.  И
вдруг меня вызвали в Москву и предложили поехать в Испанию. А там в то время
была война -  революционеры дрались с фашистами, их там называли фалангисты.
В  Испании  я  провоевал год...  Женился  на  девушке  -  испанке  из  нашей
бригады...
     Сергей Алексеевич замолчал.
     А видел он зимнюю проселочную дорогу и себя с Лусией,  сидящих в санях.
Это они едут в  интернат за  Витькой.  Он помнит и  бережно разбирает каждый
свой жест и слово из того далекого, сладостного, благополучного времени.
     Он  вылез  из  саней,  отряхнулся от  сена,  краешком глаза прошелся по
окнам, не выглядывает ли там где-нибудь Витька, и почувствовал, что сердце у
него почти остановилось от напряжения, точь-в-точь как в последний миг перед
атакой.  Но  он  все  старался делать медленно,  чтобы не  выдать себя перед
Лусией.  Он  потер уши -  крепкий был мороз,  -  потом помог выйти из  саней
Лусии,  посмотрел на нее, и ему стало весело. Лусия была так укутана, что не
видно было  ее  лица,  торчал только кончик носа и  большие черные глаза.  В
вестибюле  интерната  их  встретила  женщина-вахтер,  посмотрела  на  них  и
спросила:
     "Князевы или Малинины?"
     "Князевы,   -   ответил  он.   В   пустом  вестибюле  голоса  громко  и
неестественно резонируют,  и ему тогда показалось,  что дом пуст и он сейчас
не увидит Витьки, и он не выдержал и спросил: - А что это у вас так тихо?"
     "Каникулы,  - ответила женщина. - Только двое остались: ваш и Малинина.
Идемте, я вас провожу..."
     И  в  ту  же  секунду  в  конце  длинного  коридора интерната,  который
заканчивался окном,  появились две стремительно бегущие фигурки.  Они до сих
пор стоят у  него перед глазами,  а  в ушах звучит топот их ног.  Они бежали
рядом,  Витька и  какая-то  девочка,  еще,  видно,  не  зная,  за кем из них
приехали  долгожданные  родители,  и,  хотя  ему  нестерпимо  было  радостно
встретить наконец Витьку,  какое-то щемящее чувство тревоги охватило его при
виде этой чужой, незнакомой девочки, дочери неизвестного ему Малинина.
     Они остановились,  и  девочка,  которая бежала к ним навстречу,  поняла
свою  ошибку  и  тоже  остановилась,   а  Витька  без  слов,  без  радостных
восклицаний бросился к нему.
     Ростом он стал повыше,  а  плечики на ощупь такие же худенькие были,  и
спинка тоненькая,  и  гнулась от  малейшего прикосновения,  и  пахло от него
забытым мальчишеским теплом, и острижен он был наголо.
     "Ну, успокойся, - сказал он Витьке. - Что это тебя остригли?"
     Витька ему ничего не ответил и  не оторвал от его груди головы,  видно,
боялся расплакаться.
     "Корью он у нас переболел", - вмешалась женщина.
     Лусия  стояла  рядом,  скинув  платок на  плечи,  и  исподтишка изучала
Витьку.
     Он  случайно перехватил взгляд девочки,  и  она застеснялась и  немного
отошла назад и снова остановилась, прислонившись к стене.
     Он помнит,  Лусия тронула его за рукав, и ему почудилось, что у нее и у
той девочки у стены одинаковые испуганные глаза.
     "А вот это Лусия, - сказал он Витьке. - Она будет жить с нами".
     Витька с  подозрением посмотрел на  Лусию.  Та  протянула к  нему руку,
хотела погладить по голове, но Витька резко отстранился, и ее рука повисла в
воздухе.
     "Она хорошая, - сказал он. - Придется тебе взять над ней шефство".
     Нет,  и  это на Витьку тогда не подействовало,  и  он почувствовал себя
неловко перед этой девочкой, которая смотрела на него с такой грустью, точно
он был виноват,  что приехал и  увозит от нее последнего ее дружка,  и перед
женщиной. И он громко сказал:
     "Она испанка.  -  Тогда это были магические слова.  - По-русски говорит
плохо".
     И  Лусия  порывисто обняла Витьку,  как  самого близкого человека,  как
сынишку,  которого давно  не  видела и  вдруг снова нашла.  Она  всегда была
порывистой и правдивой и не думала,  вернее, у нее не было времени для того,
чтобы  подумать,  как  приличнее поступить,  когда  все  кругом  только  что
слышали,  что  Витька ее  видит впервые.  Она  встала перед ним на  колени и
заглянула ему в глаза и снова обняла, и Витька улыбнулся ей в ответ.
     - Он,  знаешь,  -  сказал Сергей Алексеевич,  -  был  немного странный.
Например,  любил ходить под дождем.  Как, бывало, дождь, надевает пальто - и
на улицу. И еще он не умел свистеть. Все ребята умели в два и в три пальца и
колечком,  а  он  не  умел.  Он не был храбрым:  боялся темноты,  никогда не
дрался,  но  скрывал это от ребят.  Как-то поспорил,  что ночью пересечет из
конца в конец городское кладбище,  и пересек, но потом даже днем боялся туда
заходить.


     Они ехали на прогулочном катере,  вдоль берега,  хотя Сергей Алексеевич
почти не помнил, как они попали сюда.
     На катере было мало людей,  тихо,  и  прохладный морской ветерок слегка
успокоил старика.  Коля это  заметил и  с  какой-то  отчетливой грустью ждал
продолжения рассказа.
     - А-а-а,  здрасьте вам!  - Перед ними стоял Здоровяк. В руках он держал
бутылку пива.  -  Угощайтесь. - Он бесцере