упательный  [Поступательный  -   направленный  вперед]  ход   становился
стремительнее,  точно бег разошедшегося поезда.  В  лугах зазеленела молодая
травка, в воздухе носился запах березовых почек.
     Мальчика решили вывести в поле, на берег ближней реки.
     Мать вела его за руку.  Рядом на своих костылях шел дядя Максим,  и все
они  направлялись к  береговому  холмику,  который  достаточно уже  высушили
солнце и  ветер.  Он  зеленел густой муравой,  и  с  него открывался вид  на
далекое пространство.
     Яркий день ударил по главам матери и Максима.  Солнечные лучи согревали
их лица, весенний ветер, как будто взмахивая невидимыми крыльями, сгонял эту
теплоту,  заменяя ее свежею прохладой.  В воздухе носилось что-то опьяняющее
до неги, до истомы.
     Мать  почувствовала,  что  в  ее  руке  крепко  сжалась маленькая ручка
ребенка,  но опьяняющее веяние весны сделало ее менее чувствительной к этому
проявлению детской тревоги.  Она  вздыхала полной грудью и  шла  вперед,  не
оборачиваясь;  если бы она сделала это,  то увидела бы странное выражение на
лице мальчика.  Он поворачивал открытые глаза к  солнцу с  немым удивлением.
Губы его раскрылись;  он вдыхал в себя воздух быстрыми глотками, точно рыба,
которую  вынули  из  воды;  выражение  болезненного восторга  пробивалось по
временам  на  беспомощно-растерянном  личике,  пробегало  по  нем  какими-то
нервными ударами,  освещая его на  мгновение,  и  тотчас же  сменялось опять
выражением удивления,  доходящего до  испуга и  недоумелого вопроса.  Только
одни глаза глядели все тем же ровным и неподвижным, незрячим взглядом.
     Дойдя до  холмика,  они уселись на нем все трое.  Когда мать приподняла
мальчика с земли, чтобы посадить его поудобнее, он опять судорожно схватился
за ее платье; казалось, он боялся, что упадет куда-то, как будто не чувствуя
под собой земли.  Но  мать и  на  этот раз не  заметила тревожного движения,
потому что ее глаза и внимание были прикованы к чудной весенней картине.
     Был полдень.  Солнце тихо катилось по синему небу.  С холма, на котором
они сидели, виднелась широко разлившаяся река. Она пронесла уже свои льдины,
и  только по  временам на ее поверхности плыли и  таяли кое-где последние из
них,  выделяясь белыми пятнышками,  На  поемных лугах [Поемные луга -  луга,
заливаемые водой во время разлива реки] стояла вода широкими лиманами [Лиман
- залив];  белые  облачка,  отражаясь в  них  вместе с  опрокинутым лазурным
сводом,  тихо плыли в  глубине и  исчезали,  как будто и они таяли,  подобно
льдинам. Временами пробегала от ветра легкая рябь, сверкая на солнце. Дальше
за рекой чернели разопревшие нивы и  парили,  застилая реющею,  колеблющеюся
дымкой дальние лачуги, крытые соломой, и смутно зарисовавшуюся синюю полоску
леса. Земля как будто вздыхала, и что-то подымалось от нее к небу, как клубы
жертвенного фимиама [Жертвенный фимиам -  дым  ароматных веществ,  сжигаемых
при приношении жертвы божеству по обрядам некоторых религий].
     Природа  раскинулась  кругом,  точно  великий  храм,  приготовленный  к
празднику.  Но  для  слепого  это  была  только  необъяснимая тьма,  которая
необычно волновалась вокруг,  шевелилась, рокотала и звенела, протягиваясь к
нему,  прикасаясь к  его душе со  всех сторон неизведанными еще,  необычными
впечатлениями, от наплыва которых болезненно билось детское сердце.
     С первых же шагов,  когда лучи теплого дня ударили ему в лицо,  согрели
нежную кожу,  он инстинктивно поворачивал к солнцу свои незрячие глаза,  как
будто чувствуя, к какому центру тяготеет все окружающее. Для него не было ни
этой прозрачной дали,  ни лазурного свода, ни широко раздвинутого горизонта.
Он чувствовал только,  как что-то материальное,  ласкающее и теплое касается
его  лица  ножным,  согревающим прикосновением.  Потом  кто-то  прохладный и
легкий,  хотя и менее легкий,  чем тепло солнечных лучей, снимает с его лица
эту негу и  пробегает по нем ощущением свежей прохлады.  В  комнатах мальчик
привык  двигаться свободно,  чувствуя вокруг  себя  пустоту.  Здесь  же  его
охватили  какие-то  странно  сменявшиеся  волны,   то  нежно  ласкающие,  то
щекочущие и  опьяняющие.  Теплые  прикосновения солнца  быстро  обмахивались
кем-то,  и струя ветра, звеня в уши, охватывая лицо, виски, голову до самого
затылка, тянулась вокруг, как будто стараясь подхватить мальчика, увлечь его
куда-то в пространство,  которого он не мог видеть,  унося сознание, навевая
забывчивую истому.  Тогда-то рука мальчика крепче сжимала руку матери, а его
сердце замирало и, казалось, вот-вот совсем перестанет биться.
     Когда его усадили,  он как будто несколько успокоился. Теперь, несмотря
на  странное ощущение,  переполнившее все его существо,  он все же стал было
различать  отдельные  звуки.   Темные  ласковые  волны  неслись  по-прежнему
неудержимо,  ему казалось,  что они проникают внутрь его тела, так как удары
его всколыхавшейся крови подымались и опускались вместе с ударами этих волн.
Но  теперь они приносили с  собой то яркую трель жаворонка,  то тихий шелест
распустившейся березки,  то  чуть  слышные всплески реки.  Ласточка свистела
легким крылом,  описывая невдалеке причудливые круги,  звенели мошки,  и над
всем  этим проносился порой протяжный и  печальный окрик пахаря на  равнине,
понукавшего волов над распахиваемой полоской.
     Но мальчик не мог схватить этих звуков в их целом, не мог соединить их,
расположить в  перспективу [То есть не мог уяснить себе степень отдаленности
или близости долетавших до  него звуков].  Они как будто падали,  проникая в
темную головку,  один за  другим,  то  тихие,  неясные,  то громкие,  яркие,
оглушающие.  По временам они толпились одновременно,  неприятно смешиваясь в
непонятную дисгармонию [Дисгармония - несозвучность, разноголосица]. А ветер
с поля все свистел в уши,  и мальчику казалось, что волны бегут быстрее и их
рокот  застилает все  остальные звуки,  которые несутся теперь  откуда-то  о
другого мира,  точно воспоминание о вчерашнем дне.  И по мере того как звуки
тускнели,  в  грудь  мальчика вливалось ощущение какой-то  щекочущей истомы.
Лицо  подергивалось ритмически  пробегавшими по  нем  переливами;  глаза  то
закрывались,  то  открывались опять,  брови тревожно двигались,  и  во  всех
чертах пробивался вопрос,  тяжелое усилие мысли и  воображения.  Не окрепшее
еще и переполненное новыми ощущениями сознание начинало изнемогать:  оно еще
боролось с нахлынувшими со всех сторон впечатлениями, стремясь устоять среди
них,  слить их в  одно целое и таким образом овладеть ими,  победить их.  Но
задача была не по силам темному мозгу ребенка, которому недоставало для этой
работы зрительных представлений.
     И  звуки летели и  падали один  за  другим,  все  еще  слишком пестрые,
слишком  звонкие...  Охватившие мальчика волны  вздымались все  напряженнее,
налетая из окружающего звеневшего и рокотавшего мрака и уходя в тот же мрак,
сменяясь  новыми  волнами,  новыми  звуками...  быстрее,  выше,  мучительнее
подымали  они  его,   укачивали,  баюкали...  Еще  раз  пролетела  над  этим
тускнеющим хаосом длинная и печальная нота человеческого окрика, и затем все
сразу смолкло.
     Мальчик  тихо  застонал  и  откинулся  назад  на  траву.   Мать  быстро
повернулась к нему и тоже вскрикнула: он лежал на траве, бледный, в глубоком
обмороке.


VIII

     Дядя Максим был очень встревожен этим случаем.  С некоторых пор он стал
выписывать  книги  по  физиологии  [Физиология -  наука,  изучающая  функции
отправления организма человека и животных],  психологии [Психология - наука,
изучающая психику  человека,  то  есть  его  душевную организацию,  процессы
ощущения,  восприятия, мышления, чувства] и педагогике [Педагогика - наука о
методах воспитания и  обучения] и с обычною своей энергией занялся изучением
всего,  что дает наука по отношению к таинственному росту и развитию детской
души.
     Эта работа завлекала его все больше и больше, и поэтому мрачные мысли о
непригодности к житейской борьбе,  о "червяке,  пресмыкающемся в пыли",  и о
"фурштате" давно  уже  незаметно улетучились из  квадратной головы  ветерана
[Ветеран -  престарелый,  испытанный в боях воин].  На их месте воцарилось в
этой  голове вдумчивое внимание,  по  временам даже  розовые мечты согревали
стареющее сердце.  Дядя Максим убеждался все  более и  более,  что  природа,
отказавшая мальчику в зрении,  не обидела его в других отношениях;  это было
существо,   которое  отзывалось  на  доступные  ему  внешние  впечатления  с
замечательною полнотой и  силой.  И дяде Максиму казалось,  что он призван к
тому,  чтобы развить присущие мальчику задатки,  чтоб  усилием своей мысли и
своего влияния уравновесить несправедливость слепой судьбы, чтоб вместо себя
поставить в  ряды бойцов за дело жизни нового рекрута [Рекрут -  новобранец;
здесь:  новый борец за  социальную справедливость],  на  которого,  без  его
влияния, никто не мог рассчитывать.
     "Кто  знает,  -  думал старый гарибальдиец,  -  ведь  бороться можно не
только копьем и саблей.  Быть может, несправедливо обиженный судьбою подымет
со  временем доступное ему оружие в  защиту других,  обездоленных жизнью,  и
тогда я недаром проживу на свете, изувеченный старый солдат... "
     Даже свободным мыслителям сороковых и  пятидесятых годов не  было чуждо
суеверное представление о "таинственных предначертаниях" природы. Не мудрено
поэтому, что по мере развития ребенка, выказывавшего недюжинные способности,
дядя Максим утвердился окончательно в убеждении, что самая слепота есть лишь
одно  из  проявлений  этих  "таинственных предначертаний".  "Обездоленный за
обиженных" - вот девиз, который он выставил заранее на боевом знамени своего
питомца.


IX

     После первой весенней прогулки мальчик пролежал несколько дней в бреду.
Он то лежал неподвижно и  безмолвно в своей постели,  то бормотал что-то и к
чему-то прислушивался.  И во все это время с его лица не сходило характерное
выражение недоумения.
     - Право, он глядит так, как будто старается понять что-то и не может, -
говорила молодая мать.
     Максим задумывался и  кивал головой.  Он  понял,  что  странная тревога
мальчика и внезапный обморок объяснялись обилием впечатлений,  с которыми не
могло справиться сознание,  и решился допускать к выздоравливавшему мальчику
эти впечатления постепенно, так сказать, расчлененными на составные части. В
комнате,  где  лежал больной,  окна  были  плотно закрыты.  Потом,  по  мере
выздоровления, их открывали на время, затем его водили по комнатам, выводили
на крыльцо,  на двор,  в  сад.  И  каждый раз,  как на лице слепого являлось
тревожное выражение, мать объясняла ему поражавшие его звуки.
     - Рожок  пастуха слышен  за  лесом,  -  говорила она.  -  А  это  из-за
щебетания воробьиной стаи  слышен голос малиновки.  Аист  клекочет на  своем
колесе [В Малороссии и Польше для аистов ставят высокие столбы и надевают на
них старые колеса,  на которых птица завивает гнездо.  (Примеч. автора)]. Он
прилетел на днях из далеких краев и строит гнездо на старом месте.
     И мальчик поворачивал к ней свое лицо, светившееся благодарностью, брал
ее руку и кивал головой,  продолжая прислушиваться с вдумчивым и осмысленным
вниманием.


X

     Он начинал расспрашивать обо всем,  что привлекало его внимание, и мать
или,  еще чаще, дядя Максим рассказывали ему о разных предметах и существах,
издававших те  или  другие звуки.  Рассказы матери,  более  живые  и  яркие,
производили на мальчика большее впечатление,  но по временам впечатление это
бывало слишком болезненно.  Молодая женщина,  страдая сама,  с  растроганным
лицом,  с глазами,  глядевшими с беспомощною жалобой и болью, старалась дать
своему ребенку понятие о формах и цветах. Мальчик напрягал внимание, сдвигал
брови,  на  лбу его являлись даже легкие морщинки.  Видимо,  детская головка
работала  над  непосильною  задачей,  темное  воображение  билось,  стремясь
создать из  косвенных данных новое  представление,  но  из  этого  ничего не
выходило.  Дядя Максим всегда недовольно хмурился в таких случаях,  и, когда
на глазах матери являлись слезы,  а лицо ребенка бледнело от сосредоточенных
усилий,  тогда Максим вмешивался в разговор, отстранял сестру и начинал свои
рассказы,  в которых,  по возможности,  прибегал только к пространственным и
звуковым представлениям. Лицо слепого становилось спокойнее.
     - Ну,  а какой он?  большой?  -  спрашивал он про аиста, отбивавшего на
своем столбе ленивую барабанную дробь.
     И  при  этом  мальчик  раздвигал руки.  Он  делал  это  обыкновенно при
подобных вопросах, а дядя Максим указывал ему, когда следовало остановиться.
Теперь он совсем раздвинул свои маленькие ручонки, но дядя Максим сказал:
     - Нет,  он  еще  гораздо  больше.  Если  бы  привести его  в  комнату и
поставить на полу, то голова его была бы выше спинки стула.
     - Большой...  - задумчиво произнес мальчик. - А малиновка - вот! - и он
чуть-чуть развел сложенные вместе ладони.
     - Да, малиновка такая... Зато большие птицы никогда не поют так хорошо,
как маленькие.  Малиновка старается,  чтобы всем было приятно ее слушать.  А
аист - серьезная птица, стоит себе на одной ноге в гнезде, озирается кругом,
точно сердитый хозяин на работников, и громко ворчит, не заботясь о том, что
голос у него хриплый и его могут слышать посторонние.
     Мальчик смеялся,  слушая эти  описания,  и  забывал на  время  о  своих
тяжелых попытках понять рассказы матери.  Но  все же эти рассказы привлекали
его сильнее,  и  он предпочитал обращаться с расспросами к ней,  а не к дяде
Максиму.


     Глава вторая


I

     Темная  голова ребенка обогащалась новыми представлениями;  посредством
сильно изощренного слуха он  проникал все  дальше в  окружавшую его природу.
Над ним и вокруг него по-прежнему стоял глубокий,  непроницаемый мрак;  мрак
этот навис над  его мозгом тяжелою тучей,  и  хотя он  залег над ним со  дня
рождения,   хотя,   по-видимому,  мальчик  должен  был  свыкнуться  с  своим
несчастьем,  однако  детская  природа  по  какому-то  инстинкту беспрестанно
силилась освободиться от  темной завесы.  Эти не  оставлявшие ребенка ни  на
минуту бессознательные порывы к незнакомому ему свету отпечатлевались на его
лице все глубже и глубже выражением смутного страдающего усилия.
     Тем не  менее бывали и  для него минуты ясного довольства ярких детских
восторгов,   и  это  случалось  тогда,  когда  доступные  для  него  внешние
впечатления доставляли  ему  новое  сильное  ощущение,  знакомили  с  новыми
явлениями  невидимого  мира.  Великая,  могучая  природа  не  оставалась для
слепого совершенно закрытою.  Так,  однажды, когда его свели на высокий утес
над рекой,  он с  особенным выражением прислушивался к  тихим всплескам реки
далеко под ногами и  с замиранием сердца хватался за платье матери,  слушая,
как  катились  вниз  обрывавшиеся из-под  ноги  его  камни.  С  тех  пор  он
представлял себе глубину в  виде тихого ропота воды у  подножия утеса или  в
виде испуганного шороха падавших вниз камешков.
     Даль звучала в  его  ушах смутно замиравшею песней;  когда же  по  небу
гулко перекатывался весенний гром,  заполняя собой пространство и с сердитым
рокотом теряясь за  тучами,  слепой мальчик прислушивался к  этому  рокоту с
благоговейным испугом,  и  сердце  его  расширялось,  а  в  голове возникало
величавое представление о просторе поднебесных высот.
     Таким образом,  звуки были для него глазным непосредственным выражением
внешнего   мира;   остальные  впечатления  служили   только   дополнением  к
впечатлениям слуха, в которые отливались его представления, как в формы.
     По  временам,  в  жаркий  полдень,  когда  вокруг все  смолкало,  когда
затихало людское движение и  в  природе устанавливалась та особенная тишина,
под которой чуется только непрерывный, бесшумный бег жизненной силы, на лице
слепого  мальчика  являлось характерное выражение.  Казалось,  под  влиянием
внешней тишины из  глубины его души подымались какие-то ему одному доступные
звуки,  к которым он будто прислушивался с напряженным вниманием. Можно было
подумать,  глядя на  него в  такие минуты,  что  зарождающаяся неясная мысль
начинает звучать в его сердце, как смутная мелодия песни.


II

     Ему шел уже пятый год.  Он  был тонок и  слаб,  но  ходил и  даже бегал
свободно по  всему дому.  Кто смотрел на  него,  как он  уверенно выступал в
комнатах, поворачивая именно там, где надо, и свободно разыскивая нужные ему
предметы,  тот мог бы подумать,  если это был незнакомый человек,  что перед
ним  не  слепой,  а  только странно сосредоточенный ребенок с  задумчивыми и
глядевшими в неопределенную даль глазами. Но уже по двору он ходил с большим
трудом, постукивая перед собой палкой. Если же в руках у него не было палки,
то  он предпочитал ползать по земле,  быстро исследуя руками попадавшиеся на
пути предметы.


III

     Был тихий летний вечер. Дядя Максим сидел в саду. Отец, по обыкновению,
захлопотался где-то в  дальнем поле.  На дворе и  кругом было тихо;  селение
засыпало,  в людской тоже смолк говор работников и прислуги.  Мальчика уже с
полчаса уложили в постель.
     Он лежал в полудремоте. С некоторых пор у него с этим тихим часом стало
связываться странное воспоминание.  Он, конечно, не видел, как темнело синее
небо, как черные верхушки деревьев качались, рисуясь на звездной лазури, как
хмурились лохматые "стрехи" ["Стреха" - крыша, кровля] стоявших кругом двора
строений,  как  синяя  мгла  разливалась по  земле  вместе с  тонким золотом
лунного и звездного света. Но вот уже несколько дней он засыпал под каким-то
особенным,  чарующим впечатлением, в котором на другой день не мог дать себе
отчета.
     Когда дремота все  гуще  застилала его  сознание,  когда смутный шелест
буков совсем стихал и  он переставал уже различать и дальний лай деревенских
собак,  и  щелканье соловья за рекой,  и  меланхолическое [Меланхолическое -
унылое, тоскливое] позвякивание бубенчиков, подвязанных к пасущемуся на лугу
жеребенку,  -  когда  все  отдельные  звуки  стушевывались и  терялись,  ему
начинало казаться,  что все они, слившись в одну стройную гармонию [Гармония
- благозвучие,  стройность звуков], тихо влетают в окно и долго кружатся над
его постелью,  навевая неопределенные, но удивительно приятные грезы. Наутро
он просыпался разнеженный и обращался к матери с живым вопросом:
     - Что это было... вчера? Что это такое?..
     Мать не знала,  в чем дело, и думала, что ребенка волнуют сны. Она сама
укладывала его в  постель,  заботливо крестила и  уходила,  когда он начинал
дремать,  не  замечая при этом ничего особенного.  Но на другой день мальчик
опять говорил ей о чем-то приятно тревожившем его с вечера.
     - Так хорошо, мама, так хорошо! Что же это такое?
     В  этот вечер она решилась остаться у  постели ребенка подольше,  чтобы
разъяснить  себе  странную  загадку.  Она  сидела  на  стуле,  рядом  с  его
кроваткой,  машинально перебирая петли  вязанья  и  прислушиваясь к  ровному
дыханию своего Петруся.  Казалось, он совсем уже заснул, как вдруг в темноте
послышался его тихий голос:
     - Мама, ты здесь?
     - Да, да, мой мальчик...
     - Уйди, пожалуйста, оно боится тебя, и до сих пор его нет. Я уже совсем
было заснул, а этого все нет...
     Удивленная мать с  каким-то  странным чувством слушала этот полусонный,
жалобный  шепот...   Ребенок  говорил  о   своих   сонных  грезах  с   такою
уверенностью,  как  будто это  что-то  реальное.  Тем не  менее мать встала,
наклонилась к  мальчику,  чтобы  поцеловать его,  и  тихо  вышла,  решившись
незаметно подойти к открытому окну со стороны сада.
     Не  успела она  сделать своего обхода,  как  загадка разъяснилась.  Она
услышала вдруг тихие, переливчатые тоны свирели, которые неслись из конюшни,
смешиваясь с  шорохом южного  вечера.  О