Польшей] Игнат Карый...
     - Так  вот  ты  где  успокоился,  старый  разбойник?  -  сказал  Максим
задумчиво. - Как он попал сюда, в Колодню?
     - В  17...  году  казаки с  татарами осаждали этот  монастырь,  занятый
польскими войсками...  Вы знаете,  татары были всегда опасными союзниками...
Вероятно,  осажденным удалось как-нибудь подкупить мирзу [Мирза -  князь], и
ночью  татары  кинулись на  казаков одновременно с  поляками.  Здесь,  около
Колодни, произошла в темноте жестокая сеча. Кажется, что татары были разбиты
и монастырь все-таки взят, но казаки потеряли в ночном бою своего атамана.
     В  этой  истории,  -  продолжал молодой человек задумчиво,  -  есть еще
другое лицо,  хоть  мы  напрасно искали здесь другой плиты.  Судя по  старой
записи,  которую мы  нашли  в  монастыре,  рядом  с  Карым похоронен молодой
бандурист... слепой, сопровождавший атамана в походах...
     - Слепой?  В походах?  -  испуганна произнесла Анна Михайловна, которой
сейчас же представился ее мальчик в страшной ночной сече.
     - Да,  слепой.  По-видимому, это был славный на Запорожье певец... так,
по  крайней  мере,   говорит  о  нем  запись,   излагающая  на  своеобразном
польско-малорусско-церковном языке всю эту историю.  Позвольте,  я, кажется,
помню ее  на  память:  "А с  ним славетный [Славетный (укр.)  -  знаменитый,
прославленный] поэта казацкий Юрко,  нигды ни оставлявший Караго и от щирого
сердца [От щирого сердца (укр.) -  от чистого сердца, искрение] оным [Оным -
тем] любимый.  Которого убивши сила поганьская и того Юрка посекла нечестно,
обычаем своей поганьской веры не  маючи зваги на калецтво [Не маючи зваги на
калецтво (укр.)  -  не  имея уважения к  увечью] и  великий талант до складу
песенного и  до  гры струнной,  од якои [Од якои (укр.)  -  от какой] даже и
волцы на степу [Волцы на степу (укр.) - волки в степи] размягчиться могли б,
но  поганьцы не  пошановали [Не пошановали (укр.)  -  не пощадили] в  ночном
нападе.  И  ту  положены рядом  певец и  рыцарь,  коим  по  честным конце не
незаводная [Незаводная (польск.) - нерушимая] и вечная слава вовеки аминь...
"
     - Плита довольно широкая,  -  сказал кто-то.  -  Может быть,  они лежат
здесь оба...
     - Да,  в самом деле, но надписи съедены мхами... Посмотрите, вот вверху
булава и бунчук [Булава и бунчук - здесь: изображение знаков власти гетмана,
начальника запорожских казаков.  Булава -  палка с шаром на конце;  бунчук -
длинное древко,  украшенное белым лошадиным хвостом]. А дальше все зелено от
лишаев.
     - Постойте,  -  сказал  Петр,  слушавший весь  рассказ с  захватывающим
волнением.
     Он подошел к  плите,  нагнулся над нею,  и  его тонкие пальцы впились в
зеленый слой  лишайников на  поверхности плиты.  Сквозь него  он  прощупывал
твердые выступы камня.
     Так он сидел с минуту,  о поднятым лицом и сдвинутыми бровями. Потом он
начал читать:
     - "... Игнатий прозванием Карий... року [Рок - год] божого... пострелен
из сайдака [Сайдак - лук] стрелою татарскою... "
     - Это и мы могли еще разобрать, - сказал студент.
     Пальцы слепого,  нервно напряженные и изогнутые в суставах,  спускались
все ниже.
     - "Которого убивши... "
     - "Сила поганьская...  " - живо подхватил студент, - эти слова стояли и
в описании смерти Юрка... значит, правда: и он тут же под одной плитой...
     - Да,  "сила поганьская",  -  прочитал Петр,  -  дальше все  исчезло...
Постойте,  вот еще:  "порубан шаблями татарскими"...  кажется,  еще какое-то
слово... но нет, больше ничего не сохранилось.
     Действительно,  дальше  всякая память о  бандуристе терялась в  широкой
язве полуторастолетней плиты...
     Несколько секунд  стояло  глубокое молчание,  нарушаемое только шорохом
листьев.  Оно  было  прервано  протяжным благоговейным вздохом.  Это  Остап,
хозяин  левады  и  собственник по  праву  давности последнего жилища старого
атамана,  подошел к  господам и  с  великим удивлением смотрел,  как молодой
человек с неподвижными глазами, устремленными кверху, разбирал ощупью слова,
скрытые от зрячих сотнями годов, дождями и непогодами.
     - Сыла господняя,  -  сказал он, глядя на Петра о благоговением. - Сыла
божая открывае слипенькому,  чего  зрячии не  бачуть очима [Не  бачуть очима
(укр.) - не видят глазами].
     - Понимаете  ли   теперь,   панночка,   почему   мне   вспомнился  этот
Юрко-бандурист? - спросил студент, когда старая коляска опять тихо двигалась
по пыльной дороге,  направляясь к монастырю.  -  Мы с братом удивлялись, как
мог слепой сопровождать Карого с его летучими отрядами.  Допустим,  что в то
время  он  был  уже  не  кошевой  [Кошевой  -   атаман,   главный  начальник
запорожского войска],  а простой ватажко.  Известно,  однако,  что он всегда
начальствовал отрядом конных казаков-охотников,  а  не простыми гайдамаками.
Обыкновенно бандуристы были старцы нищие,  ходившие от села к селу с сумой и
песней...  Только сегодня,  при взгляде на вашего Петра,  в моем воображении
как-то сразу встала фигура слепого Юрка,  с бандурой вместо рушницы [Рушница
(укр.) - ружье] за спиной и верхом на лошади...
     И, может быть, он участвовал в битвах... В походах, во всяком случае, и
в опасностях также...  - продолжал молодой человек задумчиво. - Какие бывали
времена на нашей Украине!
     - Как это ужасно, - вздохнула Анна Михайловна.
     - Как это было хорошо, - возразил молодой человек...
     - Теперь ничего подобного не бывает,  -  резко сказал Петр, подъехавший
тоже к экипажу.  Подняв брови и насторожившись к топоту соседних лошадей, он
заставил свою  лошадь  идти  рядом  с  коляской...  Его  лицо  было  бледнев
обыкновенного,  выдавая глубокое внутреннее волнение... - Теперь все это уже
исчезло, - повторил он.
     - Что должно было исчезнуть -  исчезло, - сказал Максим как-то холодно.
- Они жили по-своему, вы ищите своего...
     - Вам хорошо говорить, - ответил студент, - вы взяли свое у жизни...
     - Ну, и жизнь взяла у меня мое, - усмехнулся старый гарибальдиец, глядя
на свои костыли.
     Потом, помолчав, он прибавил:
     - Вздыхал и я когда-то о сечи, об ее бурной поэзии и воле... Был даже у
Садыка  в  Турции  [Чайковский,   украинец-романтик,  известный  под  именем
Садыка-паши,    мечтал   организовать   казачество,    как   самостоятельную
политическую силу в Турции. (Примеч. автора)].
     - И что же? - спросили молодые люди живо.
     - Вылечился,  когда  увидел  ваше  "вольное  казачество"  на  службе  у
турецкого деспотизма... Исторический маскарад и шарлатанство!.. Я понял, что
история выкинула уже  всю эту ветошь на  задворки и  что главное не  в  этих
красивых формах,  а в целях...  Тогда-то я и отправился в Италию...  Даже не
зная языка этих людей, я был готов умереть за их стремления.
     Максим говорил серьезно и  с  какою-то  искренней важностью.  В  бурных
спорах,  которые происходили у отца Ставрученка с сыновьями,  он обыкновенно
не принимал участия и  только посмеивался,  благодушно улыбаясь на апелляции
[Апелляция -  здесь:  призыв,  обращение  за  поддержкой,  советом]  к  нему
молодежи,  считавшей его своим союзником. Теперь, сам затронутый отголосками
этой трогательной драмы,  так  внезапно ожившей для  всех над старым мшистым
камнем,  он  чувствовал,  кроме того,  что этот эпизод из  прошлого странным
образом коснулся в лице Петра близкого им всем настоящего...
     На этот раз молодые люди не возражали - может быть, под влиянием живого
ощущения,  пережитого за несколько минут в леваде Остапа,  - могильная плита
так  ясно  говорила  о  смерти  прошлого,  -  а  быть  может,  под  влиянием
импонирующей  [Импонирующая  -  внушающая  уважение,  располагающая  в  свою
пользу] искренности старого ветерана...
     - Что же остается нам? - спросил студент после минутного молчания.
     - Та же вечная борьба.
     - Где? В каких формах?
     - Ищите, - ответил Максим кратко.
     Раз оставив свой обычный слегка насмешливый тон,  Максим, очевидно, был
расположен говорить серьезно.  А для серьезного разговора на эту тему теперь
уже  не  оставалось времени...  Коляска  подъехала к  воротам  монастыря,  и
студент, наклонясь, придержал за повод лошадь Петра, на лице которого, как в
открытой книге, виднелось глубокое волнение.


III

     В  монастыре  обыкновенно смотрели  старинную церковь  и  взбирались на
колокольню,  откуда открывался далекий вид. В ясную погоду старались увидеть
белые пятнышки губернского города и излучины Днепра на горизонте.
     Солнце  уже  склонялось,  когда  маленькое общество подошло к  запертой
двери  колокольни,  оставив Максима на  крыльце одной  из  монашеских келий.
Молодой тонкий послушник [Послушник -  прислужник в  монастыре,  готовящийся
стать  монахом] в  рясе  [Ряса  -  монашеская длинная верхняя одежда черного
цвета] и остроконечной шапке, стоял под сводом, держась одной рукой за замок
запертой двери...  Невдалеке,  точно  распуганная стая  птиц,  стояла  кучка
детей; было видно, что между молодым послушником и этой стайкой резвых ребят
происходило недавно какое-то  столкновение.  По  его  несколько воинственной
позе и  по тому,  как он держался за замок,  можно было заключить,  что дети
хотели проникнуть на колокольню вслед за господами,  а послушник отгонял их.
Его лицо было сердито и бледно, только на щеках пятнами выделялся румянец.
     Глаза  молодого  послушника  были  как-то  странно  неподвижны...  Анна
Михайловна первая заметила выражение этого лица и  глаз и нервно схватила за
руку Эвелину.
     - Слепой, - прошептала девушка с легким испугом.
     - Тише, - ответила мать, - и еще... Ты замечаешь?
     - Да...
     Трудно было не заметить в  лице послушника странного сходства с Петром.
Та  же  нервная бледность,  те  же  чистые,  но  неподвижные зрачки,  то  же
беспокойное движение бровей,  настораживавшихся при  каждом  новом  звуке  и
бегавших над глазами,  точно щупальца у испуганного насекомого...  Его черты
были грубее,  вся фигура угловатее, - но тем резче выступало сходство. Когда
он  глухо закашлялся,  схватившись руками за  впалую грудь,  Анна Михайловна
смотрела на  него широко раскрытыми глазами,  точно перед ней вдруг появился
призрак...
     Перестав кашлять,  он  отпер  дверь и,  остановясь на  пороге,  спросил
несколько надтреснутым голосом:
     - Ребят нет?  Кыш,  проклятые!  - мотнулся он в их сторону всем телом и
потом,  пропуская вперед молодых людей,  сказал голосом, в котором слышалась
какая-то вкрадчивость и  жадность:  -  Звонарю пожертвуете сколько-нибудь?..
Идите осторожно, - темно...
     Все  общество стало подыматься по  ступеням.  Анна Михайловна,  которая
прежде  колебалась перед  неудобным и  крутым  подъемом,  теперь с  какою-то
покорностью пошла за другими.
     Слепой звонарь запер дверь...  Свет исчез, и лишь через некоторое время
Анна Михайловна,  робко стоявшая внизу,  пока молодежь, толкаясь, подымалась
по  извилинам лестницы,  могла разглядеть тусклую струйку сумеречного света,
лившуюся из какого-то косого пролета в толстой каменной кладке. Против этого
луча слабо светилось несколько пыльных, неправильной формы камней.
     - Дядько,  дядюшка,  пустить,  -  раздались из-за  двери  тонкие голоса
детей. - Пустить, дядюшка, хороший!
     Звонарь  сердито  кинулся  к  двери  и  неистово  застучал  кулаками по
железной обшивке.
     - Пошли,  пошли, проклятые... Чтоб вас громом убило! - кричал он, хрипя
и как-то захлебываясь от злости...
     - Слепой черт,  - ответили вдруг несколько звонких голосов, и за дверью
раздался быстрый топот десятка босых ног...
     Звонарь прислушался и перевел дух.
     - Погибели на  вас  нет...  на  проклятых...  чтоб вас  всех передушила
хвороба...  Ох,  господи!  Господи ты,  боже мой!  Вскую мя оставил еси... -
сказал  он  вдруг  совершенно другим голосом,  в  котором слышалось отчаяние
исстрадавшегося и глубоко измученного человека.
     - Кто здесь?..  Зачем остался?  - резко спросил он, наткнувшись на Анну
Михайловну, застывшую у первых ступенек.
     - Идите,  идите.  Ничего, - прибавил он мягче. - Постойте, держитесь за
меня...  Пожертвование с  вашей  стороны звонарю будет?  -  опять спросил он
прежним неприятно вкрадчивым тоном.
     Анна  Михайловна вынула из  кошелька и  в  темноте подала ему  бумажку.
Слепой быстро выхватил ее из протянутой к нему руки, и, под тусклым лучом, к
которому они уже успели подняться,  она увидела,  как он  приложил бумажку к
щеке и  стал водить по ней пальцем.  Странно освещенное и бледное лицо,  так
похожее  на  лицо  ее  сына,  исказилось вдруг  выражением наивной и  жадной
радости.
     - Вот за  это спасибо,  вот спасибо.  Столбовка [Столбовка -  кредитка,
бумажный денежный знак;  в  народе такое  название возникло потому,  что  по
бокам ее были орнаменты (узоры) в виде столбов] настоящая... Я думал - вы на
смех... посмеяться над слепеньким... Другие, бывает, смеются.
     Все  лицо бедной женщины было залито слезами.  Она  быстро отерла их  и
пошла кверху,  где,  точно падение воды за  стеной,  слышались гулкие шаги и
смешанные голоса опередившей ее компании.
     На  одном из  поворотов молодые люди  остановились.  Они  поднялись уже
довольно высоко,  и в узкое окно,  вместе с более свежим воздухом,  проникла
более чистая,  хотя и рассеянная струйка света.  Под ней на стене,  довольно
гладкой в  этом месте,  роились какие-то надписи.  Это были по большей части
имена посетителей.
     Обмениваясь веселыми замечаниями,  молодые люди  находили фамилии своих
знакомых.
     - А вот и сентенция, - заметил студент и прочитал с некоторым трудом: -
"Мнози суть  начинающий,  кончающий же  вмале...  "  [Мнози суть начинающии,
кончающии же вмале...  "  (церк.  -слав.) -  Много начинающих,  кончающих же
мало] Очевидно, дело идет об этом восхождении, - прибавил он шутливо.
     - Понимай как хочешь,  -  грубо ответил звонарь,  поворачиваясь к  нему
ухом,  и его брови заходили быстро и тревожно.  - Тут еще стих есть, пониже.
Вот бы тебе прочитать...
     - Где стих? Нет никакого стиха.
     - Ты вот знаешь,  что нет,  а я тебе говорю,  что есть. От вас, зрячих,
тоже сокрыто многое...
     Он спустился на две ступеньки вниз и,  пошарив рукой в темноте, где уже
терялись последние слабые отблески дневного луча, сказал:
     - Вот тут. Хороший стих, да без фонаря не прочитаете...
     Петр поднялся к нему, и, проведя рукой по стене, легко разыскал суровый
афоризм [Афоризм -  краткое изречение],  врезанный в  стену каким-то,  может
быть, более столетия уже умершим человеком:

     Помни смертный час,
     Помни трубный глас,
     Помни с жизнию разлуку,
     Помни вечную муку...

     - Тоже сентенция,  -  попробовал пошутить студент Ставрученко, но шутка
как-то не вышла.
     - Не  нравится,  -  ехидно сказал звонарь.  -  Конечно,  ты еще человек
молодой,  а  тоже...  кто знает.  Смертный час приходит,  яко тать в нощи...
["Яко тать в  нощи...  "  (церк.  -слав.) -  Как вор ночью] Хороший стих,  -
прибавил он опять как-то по-другому...  - "Помни смертный час, помни трубный
глас... " Да, что-то вот там будет, - закончил он опять довольно злобно.
     Еще несколько ступеней,  и они все вышли на первую площадку колокольни.
Здесь  было  уже  довольно высоко,  но  отверстие в  стене  вело  еще  более
неудобным  проходом  выше.  С  последней площадки  вид  открылся  широкий  и
восхитительный.  Солнце склонилось на  запад к  горизонту,  по  низине легла
длинная тень,  на  востоке лежала  тяжелая туча,  даль  терялась в  вечерней
дымке,  и только кое-где косые лучи выхватывали у синих теней то белую стену
мазаной хатки,  то  загоревшееся рубином оконце,  то живую искорку "а кресте
дальней колокольни.
     Все притихли.  Высокий ветер,  чистый и  свободный от  испарений земли,
тянулся в пролеты,  шевеля веревки,  и,  заходя в самые колокола, вызывал по
временам протяжные отголоски.  Они тихо шумели глубоким металлическим шумом,
за  которым ухо  ловило что-то  еще,  точно  отдаленную невнятную музыку или
глубокие вздохи  меди.  От  всей  расстилавшейся внизу  картины веяло  тихим
спокойствием и глубоким миром.
     Но  тишина,  водворившаяся среди небольшого общества,  имела еще другую
причину.  По какому-то общему побуждению,  вероятно, вытекавшему из ощущения
высоты и  своей беспомощности,  оба слепые подошли к углам пролетов и стали,
опершись на  них  обеими  руками,  повернув лица  навстречу тихому вечернему
ветру.
     Теперь ни  от  кого уже не  ускользнуло странное сходство.  Звонарь был
несколько старше;  широкая ряса висела складками на  тощем теле,  черты лица
были грубее и  резче.  При внимательном взгляде в них проступали и различия:
звонарь был блондин,  нос у него был несколько горбатый,  губы тоньше, чем у
Петра.  Над губами пробивались усы, и кудрявая бородка окаймляла подбородок.
Но в  жестах,  в нервных складках губ,  в постоянном движении бровей было то
удивительное,  как  бы  родственное  сходство,  вследствие  которого  многие
горбуны тоже напоминают друг друга лицом, как братья.
     Лицо Петра было несколько спокойнее.  В нем виднелась привычная грусть,
которая  у  звонаря  усиливалась  острою  желчностью  и  порой  озлоблением.
Впрочем,  теперь и  он,  видимо,  успокаивался.  Ровное веяние ветра как  бы
разглаживало на его лице все морщины, разливая по нем тихий мир, лежавший на
всей скрытой от незрячих взоров картине... Брови шевелились все тише и тише.
Но  вот  они  опять дрогнули одновременно у  обоих,  как будто оба заслышали
внизу какой-то звук из долины, не слышный никому другому.
     - Звонят, - сказал Петр.
     - Это у Егорья,  за пятнадцать верст, - пояснил звонарь. - У них всегда
на полчаса раньше нашего вечерня...  А ты слышишь? Я тоже слышу, - другие не
слышат...  Хорошо тут,  -  продолжал он мечтательно.  - Особливо в праздник.
Слышали вы, как я звоню?
     В вопросе звучало наивное тщеславие.
     - Приезжайте послушать. Отец Памфилий... Вы не знаете отца Памфилия? Он
для  меня  нарочито  эти  два  подголоска [Подголосок -  небольшой  колокол,
который вторит звону большого колокола] выписал.
     Он отделился от стены и  любовно погладил рукой два небольших колокола,
еще не успевших потемнеть, как другие.
     - Славные подголоски...  Так тебе и  поют,  так и поют...  Особливо под
пасху.
     Он взял в руки веревки и быстрыми движениями пальцев заставил задрожать
оба колокола мелкою мелодическою дробью; прикосновения языков были так слабы
и вместе так отчетливы,  что перезвон был слышен всем, но звук, наверное, не
распространялся дальше площадки колокольни.
     - А тут тебе вот этот - бу-ух, бу-ух, бу-ух...
     Теперь его лицо осветилось детскою радостью,  в которой,  однако,  было
что-то жалкое и больное.
     - Колокола-то вот выписал,  -  сказал он со вздохом,  - а шубу новую не
сошьет. Скупой! Простыл я на колокольне... Осенью всего хуже... Холодно...
     Он остановился и, прислушавшись, сказал:
     - Хромой вас кличет снизу. Ступайте, пора вам.
     - Пойдем,  -  первая поднялась Эвелина, до тех пор неподвижно глядевшая
на звонаря, точно завороженная.
     Молодые  люди  двинулись  к  выходу,  звонарь  остался  наверху.  Петр,
шагнувший было вслед за матерью, круто остановился.
     - Идите, - сказал он ей повелительно. - Я сейчас.
     Шаги  стихли,  только  Эвелина,  пропустившая вперед  Анну  Михайловну,
осталась, прижавшись к стене и затаив дыхание.
     Слепые считали себя одинокими на  вышке.  Несколько секунд они  стояли,
неловкие и неподвижные, к чему-то прислушиваясь.
     - Кто здесь? - спросил затем звонарь.
     - Я...
     - Ты тоже слепой?
     - Слепой. А ты давно ослеп? - спросил Петр.
     - Родился таким,  -  ответил звонарь. - Вот другой есть у нас, Роман, -
тот семи лет ослеп... А ты ночь ото дня отличить можешь ли?
     - Могу.
     - И я могу. Чувствую, брезжит. Роман не может, а ему все-таки легче.
     - По