стала еще глубже.
     Ночь глядела в  черные отверстия окон;  кое-где  из  сада заглядывали с
любопытством  зеленые  группы  листьев,   освещенных  светом  лампы.  Гости,
подготовленные  только  что   смолкшим  смутным  рокотом  пианино,   отчасти
охваченные  веянием  странного  вдохновения,  витавшего  над  бледным  лицом
слепого, сидели в молчаливом ожидании.
     А  Петр  все  молчал,  приподняв  кверху  слепые  глаза,  и  все  будто
прислушивался к чему-то.  В его душе подымались,  как расколыхавшиеся волны,
самые  разнообразные ощущения.  Прилив неведомой жизни подхватывал его,  как
подхватывает волна  на  морском  берегу  долго  и  мирно  стоявшую на  песке
лодку...  На  лице виднелось удивление,  вопрос,  и  еще какое-то  особенное
возбуждение  проходило  по  нем  быстрыми  тенями.   Слепые  глаза  казались
глубокими и темными.
     Одну минуту можно было подумать, что он не находит в своей душе того, к
чему прислушивается с  таким жадным вниманием.  Но потом,  хотя все с тем же
удивленным видом и все как будто не дождавшись чего-то,  он дрогнул,  тронул
клавиши  и,  подхваченный новой  волной  нахлынувшего чувства,  отдался весь
плавным, звонким и певучим аккордам...


X

     Пользоваться нотами слепому вообще трудно.  Они  отдавливаются,  как  и
буквы,  рельефом,  причем тоны обозначаются отдельными знаками и  ставятся в
один ряд,  как строчки книги.  Чтобы обозначить тоны,  соединенные в аккорд,
между ними ставятся восклицательные знаки.  Понятно,  что слепому приходится
заучивать их наизусть, притом отдельно для каждой руки. Таким образом, это -
очень сложная и трудная работа; однако Петру и в этом случае помогала любовь
к  отдельным составным частям этой  работы.  Заучив на  память по  нескольку
аккордов для каждой руки,  он садился за фортепиано,  и, когда из соединения
этих выпуклых иероглифов [Иероглиф -  здесь:  трудно читаемый условный знак]
вдруг  неожиданно  для  него  самого  складывались  стройные  созвучия,  это
доставляло ему такое наслаждение и представляло столько живого интереса, что
этим сухая работа скрашивалась и даже завлекала.
     Тем  не  менее  между изображенною на  бумаге пьесой и  ее  исполнением
ложилось в  этом  случае слишком много  промежуточных процессов.  Пока  знак
воплощался в мелодию,  он должен был пройти через руки, закрепиться в памяти
и  затем совершить обратный путь  к  концам играющих пальцев.  Притом сильно
развитое  музыкальное  воображение  слепого  вмешивалось  в  сложную  работу
заучивания и  налагало на  чужую пьесу заметный личный отпечаток.  Формы,  в
какие успело отлиться музыкальное чувство Петра, были именно те, в каких ему
впервые явилась мелодия,  в какие отливалась затем игра его матери. Это были
формы  народной музыки,  которые  звучали  постоянно в  его  душе,  которыми
говорила этой душе родная природа.
     И  теперь,  когда он  играл какую-то  итальянскую пьесу,  с  трепещущим
сердцем и  переполненною душою,  в  его игре с  первых же аккордов сказалось
что-то  до  такой степени своеобразное,  что на лицах посторонних слушателей
появилось удивление.  Однако через несколько минут очарование овладело всеми
безраздельно,   и  только  старший  из  сыновей  Ставрученка,   музыкант  по
профессии,  долго еще вслушивался в игру,  стараясь уловить знакомую пьесу и
анализируя своеобразную манеру пианиста.
     Струны звенели и  рокотали,  наполняя гостиную и разносясь по смолкшему
саду...  Глаза молодежи сверкали оживлением и любопытством. Ставрученко-отец
сидел,  свесив голову,  и молчаливо слушал, но потом стал воодушевляться все
больше и больше, подталкивал Максима локтем и шептал:
     - Вот этот играет, так уж играет. Что? Не правду я говорю?
     По  мере того как  звуки росли,  старый спорщик стал вспоминать что-то,
должно  быть,  свою  молодость,  потому  что  глаза  его  заискрились,  лицо
покраснело, весь он выпрямился и, приподняв руку, хотел даже ударить кулаком
по  столу,  но  удержался и  опустил кулак без всякого звука.  Оглядев своих
молодцов  быстрым  взглядом,  он  погладил усы  и,  наклонившись к  Максиму,
прошептал:
     - Хотят стариков в  архив...  Брешут!..  В  свое время и  мы  с  тобой,
братику, тоже... Да и теперь еще... Правду я говорю или нет?
     Максим,  довольно равнодушный к  музыке,  на этот раз чувствовал что-то
новое в  игре  своего питомца и,  окружив себя клубами дыма,  слушал,  качал
головой и  переводил глаза  с  Петра на  Эвелину.  Еще  раз  какой-то  порыв
непосредственной жизненной силы врывался в его систему совсем не так, как он
думал...  Анна  Михайловна тоже  кидала  на  девушку вопросительные взгляды,
спрашивая себя: что это, - счастье или горе звучит в игре ее сына... Эвелина
сидела  в  тени  от  абажура,  и  только ее  глаза,  большие и  потемневшие,
выделялись в полумраке. Она одна понимала эти звуки по-своему: ей слышался в
них звон воды в старых шлюзах и шепот черемухи в потемневшей аллее.


XI

     Мотив  давно уже  изменился.  Оставив итальянскую пьесу,  Петр  отдался
своему воображению. Тут было все, что теснилось в его воспоминании, когда он
за минуту перед тем, молча и опустив голову, прислушивался к впечатлениям из
пережитого прошлого.  Тут были голоса природы,  шум ветра, шепот леса, плеск
реки и  смутный говор,  смолкающий в  безвестной дали.  Все это сплеталось и
звенело на  фоне  того особенного глубокого и  расширяющего сердце ощущения,
которое вызывается в душе таинственным говором природы и которому так трудно
подыскать настоящее определение...  Тоска?.. Но отчего же она так приятна?..
Радость?.. Но зачем же она так глубоко, так бесконечно грустна?
     По  временам  звуки  усиливались,  вырастали,  крепли.  Лицо  музыканта
делалось странно суровым.  Он как будто сам удивлялся новой и  для него силе
этих неожиданных мелодий и ждал еще чего-то... Казалось, вот-вот несколькими
ударами все это сольется в стройный поток могучей и прекрасной гармонии, и в
такие минуты слушатели замирали от ожидания. Но, не успев подняться, мелодия
вдруг падала с каким-то жалобным ропотом,  точно волна, рассыпавшаяся в пену
и брызги, и еще долго звучали, замирая, ноты горького недоумения и вопроса.
     Слепой смолкал на минуту,  и опять в гостиной стояла тишина, нарушаемая
только шепотом листьев в саду. Обаяние, овладевавшее слушателями и уносившее
их далеко за эти скромные стены, разрушалось, и маленькая комната сдвигалась
вокруг них,  и ночь глядела к ним в темные окна,  пока, собравшись с силами,
музыкант не ударял вновь по клавишам.
     И опять звуки крепли и искали чего-то,  подымаясь в своей полноте выше,
сильнее.  В  неопределенный перезвон  и  говор  аккордов  вплетались мелодии
народной песни,  звучавшей то любовью и грустью, то воспоминанием о минувших
страданиях и славе, то молодою удалью разгула и надежды. Это слепой пробовал
вылить свое чувство в готовые и хорошо знакомые формы.
     Но  песня смолкала,  дрожа в  тишине маленькой гостиной тою же жалобною
нотой неразрешенного вопроса.


XII

     Когда  последние ноты  дрогнули смутным недовольством и  жалобой,  Анна
Михайловна,  взглянув  в  лицо  сына,  увидала  на  нем  выражение,  которое
показалось ей знакомым: в ее памяти встал солнечный день давней весны, когда
ее ребенок лежал на берегу реки, подавленный слишком яркими впечатлениями от
возбуждающей весенней природы.
     Но это выражение заметила только она. В гостиной поднялся шумный говор,
Ставрученко-отец   что-то   громко   кричал  Максиму,   молодые  люди,   еще
взволнованные и  возбужденные,  пожимали руки  музыканта,  предсказывали ему
широкую известность артиста.
     - Да, это верно! - подтвердил старший брат. - Вам удалось усвоить самый
характер народной мелодии. Вы сжились о нею и овладели ею в совершенстве. Но
скажите, пожалуйста, какую это пьесу играли вы вначале?
     Петр назвал итальянскую пьесу.
     - Я  так  и  думал,  -  ответил молодой человек.  -  Мне  она несколько
знакома...  У  вас  удивительно  своеобразная манера.  Многие  играют  лучше
вашего, но так, как вы, ее не исполнял еще никто. Это... как будто перевод с
итальянского музыкального языка на малорусский, Вам нужна серьезная школа, и
тогда...
     Слепой  слушал  внимательно.  Впервые еще  он  стал  центром оживленных
разговоров, и в его душе зарождалось гордое сознание своей силы. Неужели эти
звуки,  доставившие ему на этот раз столько неудовлетворенности и страдания,
как еще никогда в жизни,  могут производить на других такое действие?  Итак,
он может тоже что-нибудь сделать в жизни.  Он сидел на своем стуле, с рукой,
еще вытянутой на клавиатуре,  и  под шум разговоров внезапно почувствовал на
этой  руке  чье-то  горячее прикосновение.  Это  Эвелина подошла к  нему  и,
незаметно сжимая его пальцы, прошептала с радостным возбуждением:
     - Ты слышал?  У тебя тоже будет своя работа.  Если бы ты видел, если бы
ты знал, что ты можешь сделать со всеми нами...
     Слепой вздрогнул и выпрямился.
     Никто не заметил этой короткой сцены,  кроме матери. Ее лицо вспыхнуло,
как будто это ей был дан первый поцелуй молодой любви.
     Слепой все сидел на  том же  месте.  Он боролся с  нахлынувшими на него
впечатлениями нового счастья,  а может быть, ощущал также приближение грозы,
которая  вставала уже  бесформенною и  тяжелою тучей  откуда-то  из  глубины
мозга.


     Глава шестая


I

     На другой день Петр проснулся рано. В комнате было тихо, в доме тоже не
начиналось еще движение дня.  В  окно,  которое оставалось открытым на ночь,
вливалась из  сада  свежесть раннего утра.  Несмотря на  свою слепоту,  Петр
отлично чувствовал природу.  Он знал,  что еще рано,  что его окно открыто -
шорох  ветвей  раздавался отчетливо  и  близко,  ничем  не  отдаленный и  не
прикрытый.  Сегодня Петр чувствовал все это особенно ясно: он знал даже, что
в  комнату смотрит солнце и  что если он протянет руку в  окно,  то с кустов
посыплется роса.  Кроме  того,  он  чувствовал еще,  что  все  его  существо
переполнено каким-то новым, неизведанным ощущением.
     Несколько минут он лежал в  постели,  прислушиваясь к  тихому щебетанию
какой-то пташки в саду и к странному чувству, нараставшему в его сердце.
     "Что это было со мной?" -  подумал он, и в то же мгновение в его памяти
прозвучали слова,  которые она сказала вчера,  в сумерки, у старой мельницы:
"Неужели ты никогда не думал об этом?.. Какой ты глупый!.. "
     Да,   он  никогда  об  этом  не  думал.   Ее  близость  доставляла  ему
наслаждение,  но  до вчерашнего дня он не сознавал этого,  как мы не ощущаем
воздуха, которым дышим. Эти простые слова упали вчера в его душу, как падает
с высоты камень на зеркальную поверхность воды: еще за минуту она была ровна
и  спокойно  отражала свет  солнца  и  синее  небо...  один  удар  -  и  она
всколебалась до самого дна.
     Теперь он проснулся с  обновленною душой,  и  она,  его давняя подруга,
являлась ему в новом свете.  Вспоминая все, что произошло вчера, до малейших
подробностей,  он  прислушивался с  удивлением к  тону  ее  "нового" голоса,
который восстановило в  его  памяти  воображение.  "Полюбила"...  "Какой  ты
глупый!.. "
     Он быстро вскочил,  оделся и по росистым дорожкам сада побежал к старой
мельнице. Вода журчала, как вчера, и так же шептались кусты черемухи, только
вчера было темно,  а теперь стояло яркое солнечное утро. И никогда еще он не
"чувствовал" света  так  ясно.  Казалось,  вместе  с  душистою  сыростью,  с
ощущением утренней свежести в  него  проникли эти  смеющиеся лучи  весеннего
дня, щекотавшие его нервы.


II

     Во всей усадьбе стало как-то светлее и  радостнее.  Анна Михайловна как
будто помолодела сама, Максим чаще шутил, хотя все же по временам из облаков
Дыма,  точно раскаты проходящей стороною грозы, раздавалось его ворчанье. Он
говорил о том,  что многие,  по-видимому, считают жизнь чем-то вроде плохого
романа,  кончающегося свадьбой, и что есть на свете много такого, о чем иным
людям  не  мешало бы  подумать.  Пан  Попельский,  ставший очень  интересным
круглым человеком,  с  ровно и  красиво седеющими волосами и  румяным лицом,
всегда в этих случаях соглашался с Максимом, вероятно, принимая эти слова на
свой счет,  и тотчас же отправлялся по хозяйству,  которое у него,  впрочем,
шло  отлично.  Молодые  люди  усмехались и  строили  какие-то  планы.  Петру
предстояло доканчивать серьезно свое музыкальное образование.
     Однажды осенью,  когда жнива были уже закончены и  над полями,  сверкая
золотыми нитками на  солнце,  лениво и  томно  носилось "бабье лето" ["Бабье
лето"  -  здесь:  тенетник,  паутина,  летающая осенью по  полям  и  лесам],
Попельские всей семьей отправились к Ставрученкам.  Имение Ставруково лежало
верстах в  семидесяти от Попельских,  но местность на этом расстоянии сильно
менялась:  последние отроги Карпат,  еще видные на  Волыни,  и  в  Прибужье,
исчезли,  и  местность  переходила в  степную  Украину.  На  этих  равнинах,
перерезанных кое-где  оврагами,  лежали,  утопая в  садах и  левадах [Левада
(укр.) -  отгороженные приусадебные участки земли, заросшие травой], села, и
кое-где  по  горизонту,  давно  запаханные  и  охваченные  желтыми  жнивами,
рисовались высокие могилы.
     Такие далекие путешествия были вообще не в  обычае семьи.  За пределами
знакомого села и  ближайших полей,  которые он изучил в  совершенстве,  Петр
терялся,  больше  чувствовал  свою  слепоту  и  становился  раздражителен  и
беспокоен.  Теперь,  впрочем,  он охотно принял приглашение. После памятного
вечера,  когда он сознал сразу свое чувство и просыпающуюся силу таланта, он
как-то смелее относился к  темной и  неопределенной дали,  которою охватывал
его внешний мир. Она начинала тянуть его, все расширяясь в его воображении.
     Несколько дней  промелькнули очень живо.  Петр  чувствовал себя  теперь
гораздо свободнее в  молодом обществе.  Он с  жадным вниманием слушал умелую
игру старшего Ставрученка и рассказы о консерватории, о столичных концертах.
Его   лицо   вспыхивало  каждый  раз,   когда  молодой  хозяин  переходил  к
восторженным  похвалам  его  собственному,   необработанному,   но  сильному
музыкальному чувству.  Теперь он уже не стушевывался в дальних углах,  а как
равный,  хотя и несколько сдержанно,  вмешивался в общие разговоры. Недавняя
еще холодная сдержанность и как бы настороженность Эвелины тоже исчезла. Она
держала  себя  весело  и  непринужденно,  восхищая  всех  небывалыми  прежде
вспышками неожиданного и яркого веселья.
     Верстах в  десяти от  имения находился старый N-ский  монастырь,  очень
известный в том крае. Когда-то он играл значительную роль в местной истории;
не раз его осаждали,  как саранча, загоны татар, посылавших через стены тучи
своих  стрел,  порой  пестрые отряды поляков отчаянно лезли на  стены,  или,
наоборот,  казаки  бурно  кидались  на  приступ,  чтобы  отбить  твердыню  у
завладевших ею  королевских жолнеров [Жолнер  (польск.)  -  солдат  польской
пехоты]...  Теперь старые башни осыпались,  стены кое-где заменились простым
частоколом, защищавшим лишь монастырские огороды от нашествия предприимчивой
мужицкой скотины, а в глубине широких рвов росло просо.
     Однажды,  в  ясный  день  ласковой и  поздней  осени,  хозяева и  гости
отправились в  этот монастырь.  Максим и  женщины ехали в  широкой старинной
коляске, качавшейся, точно большая ладья, на своих высоких рессорах. Молодые
люди и Петр в том числе отправились верхами.
     Слепой ездил ловко и свободно, привыкнув прислушиваться к топоту других
коней и  к  шуршанию колес едущего впереди экипажа.  Глядя на его свободную,
смелую посадку, трудно было угадать, что этот всадник не видит дороги и лишь
привык так смело отдаваться инстинкту лошади.  Анна Михайловна сначала робко
оглядывалась,  боясь  чужой  лошади и  незнакомых дорог,  Максим посматривал
искоса  с  гордостью ментора [Ментор -  наставник,  учитель] и  с  насмешкой
мужчины над бабьими страхами.
     - Знаете ли... - сказал, подъезжая к коляске, студент. - Мне вот сейчас
вспомнилась очень  интересная могила,  историю которой мы  узнали,  роясь  в
монастырском архиве.  Если хотите,  мы свернем туда.  Это недалеко,  на краю
села.
     - Отчего  же   это  вам  приходят  в   нашем  обществе  такие  грустные
воспоминания? - весело засмеялась Эвелина.
     - На этот вопрос отвечу после!  Сворачивай к Колодне,  к леваде Остапа;
тут  у  перелаза [Перелаз -  место,  где  можно  перелезть] остановишься!  -
крикнул он кучеру и, повернув лошадь, поскакал к своим отставшим товарищам.
     Через  минуту,  когда рыдван [Рыдван -  старомодный громоздкий экипаж],
шурша колесами в мягкой пыли и колыхаясь, ехал узким проселком, молодые люди
пронеслись мимо него и спешились впереди, привязав лошадей у плетня. Двое из
них пошли навстречу,  чтобы помочь дамам,  а  Петр стоял,  опершись на  луку
седла,  и,  по  обыкновению,  склонив  голову,  прислушивался,  стараясь  по
возможности определить свое положение в незнакомом месте.
     Для него этот светлый осенний день был темною ночью,  только оживленною
яркими  звуками дня.  Он  слышал на  дороге шуршание приближающейся кареты и
веселые шутки встречавшей ее  молодежи.  Около него лошади,  звеня стальными
наборами уздечек,  тянули головы за плетень,  к  высокому бурьяну огорода...
Где-то  недалеко,  вероятно,  над грядами,  слышалась тихая песня,  лениво и
задумчиво веявшая по  легкому ветру.  Шелестели листья сада,  где-то скрипел
аист,  слышалось хлопанье  крыльев  и  крик  как  будто  внезапно  о  чем-то
вспомнившего петуха,  легкий  визг  "журавля" ["Журавль" -  тонкий,  длинный
шест,  служащий рычагом для подъема воды из колодца] над колодцем, - во всем
этом сказывалась близость деревенского рабочего дня.
     И  действительно,  они остановились у плетня крайнего сада...  Из более
отдаленных  звуков   господствующим  был   размеренный  звон   монастырского
колокола,  высокий и  тонкий.  По звуку ли этого колокола,  по тому ли,  как
тянул ветер,  или еще по  каким-то,  может быть,  и  ему самому неизвестным,
признакам  Петр  чувствовал,  что  где-то  в  той  стороне,  за  монастырем,
местность внезапно обрывается,  быть может,  над берегом речки,  за  которой
далеко раскинулась равнина с неопределенными, трудно уловимыми звуками тихой
жизни.  Звуки эти  долетали до  него отрывочно и  слабо,  давая ему слуховое
ощущение дали,  в  которой мелькает что-то затянутое,  неясное,  как для нас
мелькают очертания далей в вечернем тумане...
     Ветер шевелил прядь волос, свесившуюся из-под его шляпы, и тянулся мимо
его уха, как протяжный звон эоловой арфы [Эолова арфа - так называется рамка
с  натянутыми на ней струнами,  которые звучат от действия ветра].  Какие-то
смутные  воспоминания бродили в  его  памяти;  минуты  из  далекого детства,
которые воображение выхватывало из забвения прошлого, оживали в виде веяний,
прикосновений и звуков.  Ему казалось,  что этот ветер,  смешанный с дальним
звоном  и  обрывками песни,  говорит ему  какую-то  грустную старую сказку о
прошлом этой земли,  или  о  его  собственном прошлом,  или  о  его будущем,
неопределенном и темном.
     Через минуту подъехала коляска, все вышли и, переступив через перелаз в
плетне,  пошли в леваду.  Здесь,  в углу, заросшая травой и бурьяном, лежала
широкая,  почти вросшая в  землю каменная плита.  Зеленые листья репейника с
пламенно-розовыми головками цветов,  широкий лопух, высокий куколь [Куколь -
сорная  трава] на  тонких стеблях выделялись из  травы  и  тихо  качались от
ветра, и Петру был слышен их смутный шепот над заросшею могилой.
     - Мы только недавно узнали о  существовании этого памятника,  -  сказал
молодой Ставрученко,  -  а между тем знаете ли,  кто лежит под ним?  Славный
когда-то "лыцарь"" старый ватажко [Ватажко (укр.) -  начальник, предводитель
отряда  гайдамаков  -  украинских  казаков-повстанцев,  участников борьбы  с