оревшим огнями.
Слепой, по обыкновению, сидел рядом с своею подругой около матери.
     Все на минуту смолкли. Около усадьбы было совсем тихо; только листья по
временам,  чутко  встрепенувшись,  бормотали что-то  невнятное и  тотчас  же
смолкали.
     В  эту минуту блестящий метеор,  сорвавшись откуда-то из глубины темной
лазури, пронесся яркою полосой по небу, оставив за собой фосфорический след,
угасший медленно и незаметно.  Все подняли глаза. Мать, сидевшая с Петриком,
почувствовала, как он встрепенулся и вздрогнул.
     - Что это... было? - повернулся он к ней взволнованным лицом.
     - Это звезда упала, дитя мое.
     - Да, звезда, - прибавил он задумчиво. - Я так и знал.
     - Откуда же ты мог знать,  мой мальчик? - переспросила мать с печальным
сомнением в голосе.
     - Нет, это он говорит правду, - вмешалась Эвелина. - Он многое знает...
"так"...
     Уже  эта  все  развивавшаяся чуткость указывала,  что  мальчик  заметно
близится к критическому возрасту между отрочеством и юношеством. Но пока его
рост совершался довольно спокойно.  Казалось даже,  будто он свыкся с  своей
долей,  и  странно-уравновешенная грусть  без  просвета,  но  и  без  острых
порываний,   которая  стала  обычным  фоном  его  жизни,   теперь  несколько
смягчилась.  Но это был лишь период временного затишья.  Эти роздыхи природа
дает как  будто нарочно;  в  них молодой организм устаивается и  крепнет для
новой  бури.  Во  время  этих  затиший  незаметно набираются и  зреют  новые
вопросы.  Один толчок -  и все душевное спокойствие всколеблется да глубины,
как море под ударом внезапно налетевшего шквала.


     Глава пятая


I

     Так прошло еще несколько лет.
     Ничто не изменилось в  тихой усадьбе.  По-прежнему шумели буки в  саду,
только их  листва будто потемнела,  сделалась еще  гуще;  по-прежнему белели
приветливые стены,  только они  чуть-чуть покривились и  осели;  по-прежнему
хмурились соломенные стрехи, и даже свирель Иохима слышалась в те же часы из
конюшни;  только теперь уже  и  сам  Иохим,  остававшийся холостым конюхом в
усадьбе,  предпочитал слушать игру слепого панича на дудке или на фортепиано
- безразлично.
     Максим поседел еще больше.  У Попельских не было других детей, и потому
слепой первенец по-прежнему оставался центром, около которого группировалась
вся  жизнь  усадьбы.  Для  него  усадьба замкнулась в  своем  тесном  кругу,
довольствуясь своею собственною тихою жизнью,  к  которой примыкала не менее
тихая жизнь посессорской "хатки".  Таким образом,  Петр, ставший уже юношей,
вырос как тепличный цветок,  огражденный от резких сторонних влияний далекой
жизни.
     Он,  как и  прежде,  стоял в  центре громадного темного мира.  Над ним,
вокруг него,  всюду протянулась тьма,  без конца и пределов:  чуткая, тонкая
организация подымалась,  как  упруго  натянутая  струна,  навстречу  всякому
впечатлению,  готовая  задрожать  ответными  звуками.  В  настроении слепого
заметно сказывалось это чуткое ожидание;  ему казалось, что вот-вот эта тьма
протянется к нему своими невидимыми руками и тронет в нем что-то такое,  что
так томительно дремлет в душе и ждет пробуждения.
     Но  знакомая добрая  и  скучная  тьма  усадьбы шумела  только  ласковым
шепотом старого сада,  навевая смутную,  баюкающую,  успокоительную думу.  О
далеком мире  слепой  знал  только  из  песен,  из  истории,  из  книг.  Под
задумчивый шепот  сада,  среди  тихих  будней усадьбы,  он  узнавал лишь  по
рассказам о бурях и волнениях далекой жизни. И все это рисовалось ему сквозь
какую-то волшебную дымку, как песня, как былина, как сказка.
     Казалось,  так было хорошо.  Мать видела,  что огражденная будто стеной
душа ее  сына дремлет в  каком-то заколдованном полусне,  искусственном,  но
спокойном. И она не хотела нарушать этого равновесия, боялась его нарушить.
     Эвелина, выросшая и сложившаяся как-то совершенно незаметно, глядела на
эту  заколдованную тишь  своими  ясными глазами,  в  которых можно  было  по
временам подметить что-то вроде недоумения, вопроса о будущем, но никогда не
было и тени нетерпения.  Попельский-отец привел имение в образцовый порядок,
но  до  вопросов о  будущем его сына доброму человеку,  конечно,  не было ни
малейшего дела.  Он привык, что все делается само собой. Один только Максим,
по  своей натуре,  с  трудом выносил эту  тишь,  и  то  как нечто временное,
входившее поневоле в  его  планы.  Он  считал  необходимым дать  душе  юноши
устояться,  окрепнуть, чтобы быть в состоянии встретить резкое прикосновение
жизни.
     Между  тем  там,  за  чертой этого заколдованного круга,  жизнь кипела,
волновалась,  бурлила. И вот наконец наступило время, когда старый наставник
решился разорвать этот  круг,  отворить дверь  теплицы,  чтобы в  нее  могла
ворваться свежая струя наружного воздуха.


II

     Для первого случая он  пригласил к  себе старого товарища,  который жил
верстах в  семидесяти от  усадьбы Попельских.  Максим иногда бывал у  него и
прежде,  но теперь он знал,  что у  Ставрученка гостит приезжая молодежь,  и
написал ему  письмо,  приглашая всю  компанию.  Приглашение это  было охотно
принято.  Старики были связаны давнею дружбой,  а  молодежь помнила довольно
громкое  некогда  имя  Максима  Яценка,   с  которым  связывались  известные
традиции.  Один из сыновей Ставрученка был студент Киевского университета по
модному  тогда   филологическому  факультету.   Другой   изучал   музыку   в
Петербургской  консерватории.  С  ними  приехал  еще  юный  кадет  [Кадет  -
воспитанник среднего  военно-учебного  заведения в  дореволюционной России],
сын одного из ближайших помещиков.
     Ставрученко был крепкий старик,  седой,  с длинными казацкими усами и в
широких казацких шароварах. Он носил кисет с табаком и трубку привязанными у
пояса,  говорил не  иначе,  как по-малорусски,  и  рядом с  двумя сыновьями,
одетыми  в  белые  свитки  [Свитка  -  верхняя  длинная одежда  украинцев] и
расшитые  малороссийские  сорочки  [Сорочка  -   рубашка],  очень  напоминал
гоголевского Бульбу с  сыновьями.  Однако в  нем не было и следов романтизма
[Романтизм -  здесь: идеализация действительности], отличавшего гоголевского
героя.  Наоборот,  он  был  отличный практик-помещик,  всю жизнь превосходно
ладивший  с  крепостными отношениями,  а  теперь,  когда  эта  "неволя" была
уничтожена, сумевший хорошо приноровиться и к новым условиям. Он знал народ,
как знали его помещики,  то  есть он  знал каждого мужика своей деревни и  у
каждого мужика  знал  каждую  корову  и  чуть  не  каждый  лишний карбованец
[Карбованец (укр.)  -  серебряный рубль] в  мужицкой мошне [Мошна -  карман,
кошелек].
     Зато, если он и не дрался с своими сыновьями на кулачки, как Бульба, то
все же между ними происходили постоянные и очень свирепые стычки, которые не
ограничивались ни временем,  ни местом.  Всюду,  дома и в гостях,  по самому
ничтожному поводу между стариком и  молодежью вспыхивали нескончаемые споры.
Начиналось обыкновенно с того,  что старик,  посмеиваясь, дразнил "идеальных
паничей" ["Идеальные паничи" -  барчуки, идеализирующие действительность, не
имеющие  практического  опыта  в   жизни],   те   горячились,   старик  тоже
разгорячался,  и тогда подымался самый невообразимый галдеж, в котором обеим
сторонам доставалось не на шутку.
     Это  было  отражение известной розни  "отцов  и  детей" [Розни "отцов и
детей" -  рознь в  мировоззрении поколений -  старого и молодого.  Выражение
возникло из романа И.  С. Тургенева "Отцы и дети"], только здесь это явление
сказывалось в значительно смягченной форме.  Молодежь,  с детства отданная в
школы,  деревню видела только в короткое каникулярное время,  и потому у ней
не  было  того  конкретного знания народа,  каким  отличались отцы-помещики.
Когда поднялась в обществе волна "народолюбия" ["Народолюбие".  -  Имеется в
виду  народничество -  течение,  возникшее в  60-70-х  годах XIX  века среди
революционно настроенной  разночинной интеллигенции.  Революционная молодежь
шла  "в  народ",  в  деревню  с  целью  поднять  крестьянство  на  борьбу  с
самодержавием], заставшая юношей в высших классах гимназии, они обратились к
изучению родного народа,  но начали это изучение с книжек. Второй шаг привел
их   к   непосредственному  изучению  проявлений  "народного  духа"  в   его
творчестве.  Хождение в  народ паничей в  белых свитках и  расшитых сорочках
было  тогда  сильно  распространено  в   Юго-западном  крае.   На   изучение
экономических  условий  не  обращалось  особенного  внимания.  Молодые  люди
записывали слова и музыку народных думок и песен,  изучали предания, сверяли
исторические факты с  их  отражением в  народной памяти,  вообще смотрели на
мужика сквозь поэтическую призму национального романтизма [То  есть смотрели
глазами романтиков, идеализируя народную жизнь]. От этого, пожалуй, не прочь
были и  старики,  но все же они никогда не могли договориться с молодежью до
какого-либо соглашения.
     - Вот  послушай  ты  его,   -   говорил  Ставрученко  Максиму,   лукаво
подталкивая его локтем,  когда студент ораторствовал с раскрасневшимся лицом
и сверкающими глазами.  - Вот. собачий сын, говорит, как пишет!.. Подумаешь,
и  в  самом деле голова!  А  расскажи ты нам,  ученый человек,  как тебя мой
Нечипор надул, а?
     Старик поводил усами и  хохотал,  рассказывая с  чисто хохлацким юмором
соответствующий случай.  Юноши краснели, но, в свою очередь, не оставались в
долгу.  "Если они не знают Нечипора и Хведька из такой-то деревни,  зато они
изучают весь  народ в  его  общих проявлениях;  они  смотрят с  высшей точки
зрения,  при  которой только  и  возможны выводы  и  широкие обобщения.  Они
обнимают одним взглядом далекие перспективы [Перспектива -  здесь: план, вид
на  будущее],  тогда как  старые и  заматерелые в  рутине [Рутина -  рабское
следование известным навыкам,  боязнь всего нового] практики из-за  деревьев
не видят всего леса".
     Старику не было неприятно слушать мудреные речи сыновей.
     - Так  и  видно,   что  недаром  в  школе  учились,   -  говаривал  он,
самодовольно поглядывая на слушателей.  - А все же, я вам скажу, мой Хведько
вас обоих и введет и выведет,  как телят на веревочке,  вот что!.. Ну, а я и
сам его,  шельму, в свой кисет уложу и в карман спрячу. Вот и значит, что вы
передо мною все равно что щенята перед старым псом.


III

     В  данную  минуту один  из  подобных споров только что  затих.  Старшее
поколение удалилось в  дом,  и сквозь открытые окна слышно было по временам,
как  Ставрученко  с  торжеством  рассказывал  разные  комические  эпизоды  и
слушатели весело хохотали.
     Молодые люди оставались в  саду.  Студент,  подостлав под себя свитку и
заломив  смушковую  шапку,  разлегся  на  траве  с  несколько  тенденциозною
[Тенденциозная  -  здесь:  намеренная,  умышленная]  непринужденностью.  Его
старший  брат  сидел  на  завалинке рядом  с  Эвелиной.  Кадет  в  аккуратно
застегнутом мундире помещался с ним рядом,  а несколько в стороне,  опершись
на  подоконник,  сидел,  опустив голову,  слепой;  он  обдумывал только  что
смолкшие и глубоко взволновавшие его споры.
     - Что  вы  думаете обо  всем,  что здесь говорилось,  панна Эвелина?  -
обратился к своей соседке молодой Ставрученко.  -  Вы, кажется, не проронили
ни одного слова.
     - Все это очень хорошо, то есть то, что вы говорили отцу. Но...
     - Но... что же?
     Девушка ответила не сразу.  Она положила к  себе на колени свою работу,
разгладила ее  руками и,  слегка наклонив голову,  стала рассматривать ее  с
задумчивым видом. Трудно было разобрать, соображала ли она, что ей следовало
взять для вышивки канву покрупнее, или же обдумывала свой ответ.
     Между  тем  молодые люди  с  нетерпением ждали  этого  ответа.  Студент
приподнялся на локте и повернул к девушке лицо,  оживленное любопытством. Ее
сосед уставился на нее спокойным,  пытливым взглядом.  Слепой переменил свою
непринужденную позу,  выпрямился и потом вытянул голову,  отвернувшись лицом
от остальных собеседников.
     - Но,  -  проговорила она  тихо,  все продолжая разглаживать рукой свою
вышивку, - у всякого человека, господа, своя дорога в жизни.
     - Господи!  -  резко воскликнул студент.  - Какое благоразумие! Да вам,
моя панночка, сколько лет, в самом деле?
     - Семнадцать,  -  ответила Эвелина просто,  но  тотчас  же  прибавила с
наивно-торжествующим любопытством:  -  А ведь вы думали,  гораздо больше, не
правда ли?
     Молодые люди засмеялись.
     - Если бы у  меня спросили мнение насчет вашего возраста,  -  сказал ее
сосед,  - я сильно колебался бы между тринадцатью и двадцатью тремя. Правда,
иногда вы кажетесь совсем-таки ребенком,  а  рассуждаете порой,  как опытная
старушка.
     - В серьезных делах,  Гаврило Петрович,  нужно и рассуждать серьезно, -
произнесла  маленькая  женщина  докторальным  тоном   [Докторальный  тон   -
наставительный, категорический, не допускающий возражений], опять принимаясь
за работу.
     Все на минуту смолкли.  Иголка Эвелины опять мерно заходила по вышивке,
а  молодые люди  оглядывали с  любопытством миниатюрную фигуру благоразумной
особы.


IV

     Эвелина,  конечно,  значительно выросла и  развилась со  времени первой
встречи с  Петром,  но  замечание студента насчет ее  вида  было  совершенно
справедливо.  При  первом  взгляде на  это  небольшое,  худощавое созданьице
казалось,  что это еще девочка,  но в ее неторопливых, размеренных движениях
сказывалась нередко солидность женщины.  То же впечатление производило и  ее
лицо.  Такие лица бывают,  кажется,  только у славянок.  Правильные красивые
черты  зарисованы плавными,  холодными линиями;  голубые глаза глядят ровно,
спокойно; румянец редко является на этих бледных щеках, но это не та обычная
бледность,  которая ежеминутно готова вспыхнуть пламенем жгучей страсти; это
скорее  холодная белизна  снега.  Прямые  светлые  волосы  Эвелины чуть-чуть
оттенялись  на  мраморных  висках  и   спадали  тяжелою  косой,   как  будто
оттягивавшей назад ее голову при походке.
     Слепой тоже вырос и  возмужал.  Всякому,  кто посмотрел бы на него в ту
минуту, когда он сидел поодаль от описанной группы, бледный, взволнованный и
красивый,  сразу бросилось бы в глаза это своеобразное лицо,  на котором так
резко  отражалось всякое  душевное движение.  Черные  волосы красивою волной
склонялись над выпуклым лбом,  по которому прошли ранние морщинки.  На щеках
быстро  вспыхивал  густой  румянец  и  так  же  быстро  разливалась  матовая
бледность.  Нижняя губа, чуть-чуть оттянутая углами вниз, по временам как-то
напряженно вздрагивала,  брови чутко настораживались и шевелились, а большие
красивые  глаза,  глядевшие ровным  и  неподвижным взглядом,  придавали лицу
молодого человека какой-то не совсем обычный Мрачный оттенок.
     - Итак,  -  насмешливо заговорил студент после  некоторого молчания,  -
панна Эвелина полагает, что все, о чем мы говорили, недоступно женскому уму,
что удел женщины - узкая сфера детской и кухни.
     В голосе молодого человека слышались самодовольство (тогда эти словечки
были совсем новенькие) и вызывающая ирония; на несколько секунд все смолкли,
и на лице девушки проступил нервный румянец.
     - Вы  слишком торопитесь со своими заключениями,  -  сказала она.  -  Я
понимаю все,  о чем здесь говорилось, - значит, женскому уму это доступно. Я
говорила только о себе лично.
     Она смолкла и наклонилась над шитьем с таким вниманием к работе,  что у
молодого человека не хватило решимости продолжать дальнейший допрос.
     - Странно,  -  пробормотал он.  - Можно подумать, что вы распланировали
уже свою жизнь до самой могилы.
     - Что же тут странного, Гаврило Петрович? - тихо возразила девушка. - Я
думаю,  даже Илья Иванович (имя кадета) наметил уже свою дорогу,  а  ведь он
моложе меня.
     - Это правда, - сказал кадет, довольный этим вызовом. - Я недавно читал
биографию генерала N.  N.  Он тоже поступал по ясному плану:  в двадцать лет
женился, а в тридцать пять командовал частью.
     Студент ехидно засмеялся, девушка слегка покраснела.
     - Ну,  вот  видите,  -  сказала она  через минуту с  какою-то  холодною
резкостью в голосе, - у всякого своя дорога.
     Никто не возражал больше.  Среди молодой компании водворилась серьезная
тишина,  под  которою  чувствуется так  ясно  недоумелый испуг:  все  смутно
поняли,  что разговор перешел на  деликатную личную почву,  что под простыми
словами зазвучала где-то чутко натянутая струна...
     И  среди этого молчания слышался только шорох темнеющего и будто чем-то
недовольного старого сада.


V

     Все эти беседы,  эти споры, эта волна кипучих молодых запросов, надежд,
ожиданий и мнений - все это нахлынуло на слепого неожиданно и бурно. Сначала
он прислушивался к ним с выражением восторженного изумления, но вскоре он не
мог не заметить,  что эта живая волна катится мимо него,  что ей до него нет
дела. К нему не обращались с вопросами, у него не спрашивали мнения, и скоро
оказалось,  что он стоит особняком,  в  каком-то грустном уединении,  -  тем
более грустном, чем шумнее была теперь жизнь усадьбы.
     Тем не  менее он  продолжал прислушиваться ко всему,  что для него было
так  ново,  и  его  крепко  сдвинутые  брови,  побледневшее лицо  выказывали
усиленное внимание.  Но это внимание было мрачно,  под ним таилась тяжелая и
горькая работа мысли.
     Мать  смотрела на  сына  с  печалью в  глазах.  Глаза  Эвелины выражали
сочувствие и  беспокойство.  Один  Максим будто не  замечал,  какое действие
производит  шумное  общество  на   слепого,   и   радушно  приглашал  гостей
наведываться почаще в усадьбу, обещая молодым людям обильный этнографический
материал [Этнографический материал -  материал для  изучения быта  и  нравов
народа,  его  материальной и  духовной  культуры  (народные  обычаи,  песни,
предания, сказки, пословицы и поговорки)] к следующему приезду.
     Гости  обещали  вернуться и  уехали.  Прощаясь,  молодые  люди  радушно
пожимали  руки  Петра.   Он  порывисто  отвечал  на  эти  пожатия  и   долго
прислушивался,  как  стучали по  дороге колеса их  брички.  Затем он  быстро
повернулся и ушел в сад.
     С  отъездом гостей  в  усадьбе все  стихло,  но  эта  тишина показалась
слепому какою-то особенной,  необычной и странной. В ней слышалось как будто
признание,  что здесь произошло что-то особенно важное.  В  смолкших аллеях,
отзывавшихся только  шепотом  буков  и  сирени,  слепому  чуялись  отголоски
недавних разговоров.  Он слышал также в открытое окно,  как мать и Эвелина о
чем-то спорили с  Максимом в  гостиной.  В голосе матери он заметил мольбу и
страдание,  голос Эвелины звучал негодованием, а Максим, казалось, страстно,
но  твердо  отражал нападение женщин.  С  приближением Петра  эти  разговоры
мгновенно смолкали.
     Максим  сознательно беспощадною рукой  пробил  первую  брешь  в  стене,
окружавшей до  сих  пор мир слепого.  Гулкая и  беспокойная первая волна уже
хлынула в  пролом,  и  душевное равновесие юноши  дрогнуло под  этим  первым
ударом.
     Теперь ему казалось уже тесно в  его заколдованном круге.  Его тяготила
спокойная тишь  усадьбы,  ленивый шепот  и  шорох старого сада,  однообразие
юного душевного сна.  Тьма заговорила с  ним  своими новыми обольстительными
голосами,  заколыхалась новыми смутными образами, теснясь с тоскливою суетой
заманчивого оживления.
     Она  звала его,  манила,  будила дремавшие в  душе запросы,  и  уже эти
первые призывы сказались в его лице бледностью,  а в душе -  тупым, хотя еще
смутным страданием.
     От  женщин не  ускользнули эти тревожные признаки.  Мы,  зрячие,  видим
отражение душевных движений на чужих лицах и потому приучаемся скрывать свои
собственные.  Слепые в  этом  отношении совершенно беззащитны,  и  потому на
побледневшем лице  Петра  можно  было  читать,  как  в  интимном