в даже этого?
Ты  умеешь только кощунствовать [Кощунствовать -  оскорбительно относиться к
чему-либо, всеми почитаемому] со своею сытою завистью к чужому голоду!..
     Петр  поднял голову,  точно  от  удара  кнутом.  Вынув из  кармана свой
кошелек,  он  пошел по направлению к  слепым.  Нащупав палкою переднего,  он
разыскал рукой деревянную чашку с  медью и бережно положил туда свои деньги.
Несколько прохожих остановились и  смотрели с удивлением на богато одетого и
красивого панича,  который ощупью подавал милостыню слепому, принимавшему ее
также ощупью.
     Между тем Максим круто повернулся и  заковылял по улице.  Его лицо было
красно,  глаза горели...  С ним была, очевидно, одна из тех вспышек, которые
были хорошо известны всем,  знавшим его в молодости. И теперь это был уже не
педагог,  взвешивающий  каждое  слово,  а  страстный  человек,  давший  волю
гневному чувству.  Только кинув  искоса взгляд на  Петра,  старик как  будто
смягчился.  Петр был бледен,  как бумага,  но брови его были сжаты,  а  лицо
глубоко взволнованно.
     Холодный ветер взметал за  ними пыль на улицах местечка [Местечко -  на
Украине большое селение городского типа]. Сзади, среди слепых поднялся говор
и ссоры из-за данных Петром денег...


IX

     Было  ли  это  следствием простуды,  или  разрешением долгого душевного
кризиса,  или,  наконец, то и другое соединилось вместе, но только на другой
день Петр лежал в  своей комнате в  нервной горячке.  Он метался в постели с
искаженным лицом,  по временам к чему-то прислушиваясь,  и куда-то порывался
бежать.  Старый доктор из местечка щупал пульс и  говорил о холодном осеннем
ветре; Максим хмурил брови и не глядел на сестру.
     Болезнь была  упорна.  Когда  наступил кризис,  больной лежал несколько
дней почти без движения. Наконец молодой организм победил.
     Раз,  светлым осенним утром,  яркий  луч  прорвался в  окно  и  упал  к
изголовью больного. Заметив это, Анна Михайловна обратилась к Эвелине:
     - Задерни занавеску... Я так боюсь этого света...
     Девушка   поднялась,   чтобы   исполнить  приказание,   но   неожиданно
раздавшийся, в первый раз, голос больного остановил ее:
     - Нет, ничего. Пожалуйста, оставьте так...
     Обе женщины радостно склонились над ним.
     - Ты слышишь?.. Я здесь!.. - сказала мать.
     - Да!  -  ответил он и потом смолк, будто стараясь что-то припомнить. -
Ах да!  -  заговорил он тихо и  вдруг попытался подняться.  -  Тот...  Федор
приходил уже? - спросил он.
     Эвелина переглянулась с Анной Михайловной, и та закрыла ему рот рукой.
     - Тише, тише! Не говори: тебе вредно.
     Он  прижал руку матери к  губам и  покрыл ее  поцелуями.  На его глазах
стояли слезы. Он долго плакал, и это его облегчило.
     Несколько дней он был как-то кротко задумчив,  и на лице его появлялось
выражение тревоги всякий раз,  когда мимо  комнаты проходил Максим.  Женщины
заметили это  и  просили  Максима держаться подальше.  Но  однажды Петр  сам
попросил позвать его и оставить их вдвоем.
     Войдя в комнату, Максим взял его за руку и ласково погладил ее.
     - Ну-ну,  мой мальчик,  -  сказал он.  - Я, кажется, должен попросить у
тебя прощения...
     - Я понимаю, - тихо сказал Петр, отвечая на пожатие. - Ты дал мне урок,
и я тебе за него благодарен.
     - К  черту уроки!  -  ответил Максим с гримасой нетерпения.  -  Слишком
долго оставаться педагогом -  это ужасно оглупляет. Нет, этот раз я не думал
ни о каких уроках, а просто очень рассердился на тебя и на себя...
     - Значит, ты действительно хотел, чтобы?..
     - Хотел,  хотел!..  Кто знает, чего хочет человек, когда взбесится... Я
хотел, чтобы ты почувствовал чужое горе и перестал так носиться со своим...
     Оба замолчали...
     - Эта песня,  -  через минуту сказал Петр,  - я помнил ее даже во время
бреда... А кто этот Федор, которого ты звал?
     - Федор Кандыба, мой старый знакомый.
     - Он тоже... родился слепым?
     - Хуже: ему выжгло глаза на войне.
     - И он ходит по свету и поет эту песню?
     - Да,  и  кормит ею целый выводок сирот-племянников.  И еще находит для
каждого веселое слово и шутку...
     - Да?  - задумчиво переспросил Петр. - Как хочешь, в этом есть какая-то
тайна. И я хотел бы...
     - Что ты хотел бы, мой мальчик?
     Через  несколько минут  послышались шаги,  и  Анна  Михайловна вошла  в
комнату,  тревожно вглядываясь в их лица,  видимо, взволнованные разговором,
который оборвался с ее приходом.
     Молодой  организм,   раз  победив  болезнь,   быстро  справлялся  с  ее
остатками. Недели через две Петр был уже на ногах.
     Он  сильно изменился,  изменились даже черты лица,  -  в  них  не  было
заметно прежних припадков острого внутреннего страдания. Резкое нравственное
потрясение перешло теперь в тихую задумчивость и спокойную грусть.
     Максим боялся,  что это только временная перемена,  вызванная тем,  что
нервная  напряженность ослаблена болезнью.  Однажды  в  сумерки,  подойдя  в
первый  раз   после  болезни  к   фортепиано,   Петр  стал  по   обыкновению
фантазировать.  Мелодии звучали грустные и  ровные,  как его настроение.  Но
вот,  внезапно,  среди звуков,  полных тихой печали,  прорвались первые ноты
песни слепых. Мелодия сразу распалась... Петр быстро поднялся, лицо его было
искажено,  и  на  глазах стояли слезы.  Видимо,  он  не мог еще справиться с
сильным  впечатлением жизненного диссонанса,  явившегося ему  в  форме  этой
скрипучей и тяжкой жалобы.
     В  этот вечер Максим опять долго говорил с Петром наедине.  После этого
проходили недели,  и  настроение слепого оставалось все  тем  же.  Казалось,
слишком  острое  и  эгоистическое сознание личного  горя,  вносившее в  душу
пассивность и  угнетавшее врожденную энергию,  теперь  дрогнуло  и  уступило
место  чему-то  другому.  Он  опять ставил себе  цели,  строил планы;  жизнь
зарождалась в нем,  надломленная душа давала побеги, как захиревшее деревцо,
на которое весна пахнула живительным дыханием... Было, между прочим, решено,
что  еще  этим  летом  Петр  поедет в  Киев,  чтобы  с  осени начать уроки у
известного пианиста.  При этом оба они с  Максимом настояли,  что они поедут
только вдвоем.


X

     Теплою июльскою ночью бричка,  запряженная парою лошадей,  остановилась
на ночлег в поле,  у опушки леса.  Утром,  на самой заре, двое слепых прошли
шляхом.  Один  вертел  рукоятку  примитивного инструмента:  деревянный валик
кружился  в  отверстии  пустого  ящика  и  терся  о  туго  натянутые струны,
издававшие однотонное и печальное жужжание.  Несколько гнусавый, но приятный
старческий голос пел утреннюю молитву.
     Проезжавшие дорогой хохлы  с  таранью видели,  как  слепцов подозвали к
бричке,  около которой,  на  разостланном ковре,  сидели ночевавшие в  степи
господа.  Когда  через  некоторое время  обозчики остановились на  водопой у
криницы [Криница -  родник], то мимо них опять прошли слепцы, но на этот раз
их уж было трое.  Впереди, постукивая перед собою длинной палкой, шел старик
с развевающимися седыми волосами и длинными белыми усами. Лоб его был покрыт
старыми язвами,  как будто от ожога;  вместо глаз были только впадины. Через
плечо у  него  была надета широкая тесьма,  привязанная к  поясу следующего.
Второй был рослый детина, с желчным лицом, сильно изрытым оспой. Оба они шли
привычным шагом,  подняв незрячие лица кверху, как будто разыскивая там свою
дорогу.  Третий был совсем юноша,  в новой крестьянской одежде,  с бледным и
как будто слегка испуганным лицом;  его шаги были неуверенны,  и по временам
он останавливался, как будто прислушиваясь к чему-то назади и мешая движению
товарищей.
     Часам к десяти они ушли далеко. Лес остался синей полосой на горизонте.
Кругом была степь,  и  впереди слышался звон разогреваемой солнцем проволоки
на  шоссе,  пересекавшем пыльный шлях.  Слепцы вышли  на  него  и  повернули
вправо,  когда сзади послышался топот лошадей и  сухой стук кованых колес по
щебню.  Слепцы выстроились у края дороги.  Опять зажужжало деревянное колесо
по струнам, и старческий голос затянул:
     - По-дайте сли-пеньким...
     К жужжанию колеса присоединился тихий перебор струн под пальцами юноши.
     Монета зазвенела у самых ног старого Кандыбы. Стук колес смолк, видимо,
проезжающие остановились, чтобы посмотреть, найдут ли слепые монету. Кандыба
сразу нашел ее, и на его лице появилось довольное выражение.
     - Бог спасет,  -  сказал он по направлению к бричке,  в сиденье которой
виднелась квадратная фигура седого господина, и два костыля торчали сбоку.
     Старик внимательно смотрел на юношу-слепца... Тот стоял бледный, но уже
успокоившийся.  При  первых  же  звуках песни  его  руки  нервно забегали по
струнам,  как  будто  покрывая их  звоном  ее  резкие  ноты...  Бричка опять
тронулась, но старик долго оглядывался назад.
     Вскоре стук колес замолк в отдалении. Слепцы опять вытянулись в линию и
пошли по шоссе...
     - У тебя, Юрий, легкая рука, - сказал старик. - И играешь славно...
     Через несколько минут средний слепец спросил:
     - По обещанию идешь в Почаев?.. Для бога?
     - Да, - тихо ответил юноша.
     - Думаешь, прозришь?.. - спросил тот опять с горькой улыбкой.
     - Бывает, - мягко сказал старик.
     - Давно хожу, а не встречал, - угрюмо возразил рябой, и они опять пошли
молча.  Солнце  подымалось все  выше,  виднелась только белая  линия  шоссе,
прямого как стрела,  темные фигуры слепых и впереди черная точка проехавшего
экипажа.  Затем дорога разделилась. Бричка направилась к Киеву, слепцы опять
свернули проселками на Почаев.
     Вскоре из Киева пришло в усадьбу письмо от Максима.  Он писал,  что оба
они здоровы и что все устраивается хорошо.
     А  в  это  время трое слепых двигались все  дальше.  Теперь все шли уже
согласно.  Впереди,  все  так  же  постукивая палкой,  шел Кандыба,  отлично
знавший дороги и  поспевавший в  большие села к праздникам и базарам.  Народ
собирался на стройные звуки маленького оркестра, и в шапке Кандыбы то и дело
звякали монеты.
     Волнение и  испуг на  лице  юноши давно исчезли,  уступая место другому
выражению. С каждым новым шагом навстречу ему лились новые звуки неведомого,
широкого,  необъятного мира,  сменившего теперь ленивый и убаюкивающий шорох
тихой  усадьбы...  Незрячие  глаза  расширялись,  ширилась грудь,  слух  еще
обострялся;  он  узнавал своих  спутников,  добродушного Кандыбу и  желчного
Кузьму,  долго брел за скрипучими возами чумаков,  ночевал в  степи у огней,
слушал гомон ярмарок и базаров,  узнавал горе,  слепое и зрячее, от которого
не раз больно сжималось его сердце...  И странное дело - теперь он находил в
своей душе место для всех этих ощущений.  Он совершенно одолел песню слепых,
и  день за  днем под  гул этого великого моря все более стихали на  дне души
личные порывания к невозможному... Чуткая память ловила всякую новую песню и
мелодию,  а когда дорогой он начинал перебирать свои струны, то даже на лице
желчного Кузьмы появлялось спокойное умиление. По мере приближения к Почаеву
банда [Банда - здесь: группа] слепых все росла.

     Позднею осенью по дороге, занесенной снегами, к великому удивлению всех
в  усадьбе,  панич неожиданно вернулся с  двумя слепцами в нищенской одежде.
Кругом говорили,  что он ходил в  Почаев по обету [Обет -  обещание],  чтобы
вымолить у почаевской богоматери исцеление.
     Впрочем,   глаза  его  оставались  по-прежнему  чистыми  и  по-прежнему
незрячими.  Но  душа,  несомненно,  исцелилась.  Как  будто  страшный кошмар
навсегда исчез из  усадьбы...  Когда Максим,  продолжавший писать из  Киева,
наконец вернулся тоже,  Анна Михайловна встретила его  фразой:  "Я  никогда,
никогда не прощу тебе этого". Но лицо ее противоречило суровым словам...
     Долгими вечерами Петр  рассказывал о  своих странствиях,  и  в  сумерки
фортепиано звучало новыми мелодиями,  каких никто не слышал у него раньше...
Поездка в  Киев была отложена на  год,  вся  семья жила надеждами и  планами
Петра...


     Глава седьмая


I

     В  ту  же  осень  Эвелина объявила старикам Яскульским свое  неизменное
решение выйти за  слепого "из  усадьбы".  Старушка мать заплакала,  а  отец,
помолившись перед иконами,  объявил,  что, по его мнению, именно такова воля
божия относительно данного случая.
     Сыграли свадьбу.  Для Петра началось молодое тихое счастье,  но  сквозь
это счастье все же пробивалась какая-то тревога:  в  самые светлые минуты он
улыбался так,  что сквозь эту улыбку виднелось грустное сомнение,  как будто
он не считал этого счастья законным и прочным.  Когда же ему сообщили,  что,
быть может, он станет отцом, он встретил это сообщение с выражением испуга.
     Тем не  менее настоящая его жизнь,  проходившая в  серьезной работе над
собой,  в  тревожных думах  о  жене  и  будущем  ребенке,  не  позволяла ему
сосредоточиться на прежних бесплодных потугах. По временам также, среди этих
забот, в его душе поднимались воспоминания о жалобном вопле слепых. Тогда он
отправлялся в  село,  где на  краю стояла теперь новая изба Федора Кандыбы и
его рябого племянника. Федор брал свою кобзу, или они долго разговаривали, и
мысли Петра принимали спокойное направление, а его планы опять крепли.
     Теперь он  стал  менее чувствителен к  внешним световым побуждениям,  а
прежняя внутренняя работа улеглась.  Тревожные органические силы уснули:  он
не будил их сознательным стремлением воли -  слить в  одно целое разнородные
ощущения.  На  месте  этих  бесплодных  потуг  стояли  живые  воспоминания и
надежды. Но, кто знает, - быть может, душевное затишье только способствовало
бессознательной органической работе,  и  эти смутные,  разрозненные ощущения
тем успешнее прокладывали в его мозгу пути по направлению друг к другу. Так,
во сне мозг часто свободно творит идеи и  образы,  которых ему никогда бы не
создать при участии воли.


II

     В  той самой комнате,  где некогда родился Петр,  стояла тишина,  среди
которой  раздавался  только  всхлипывающий  плач  ребенка.  Со  времени  его
рождения прошло уже несколько дней,  и Эвелина быстро поправлялась.  Но зато
Петр все эти дни казался подавленным сознанием какого-то близкого несчастья.
     Приехал доктор. Взяв ребенка на руки, он перенес и уложил его поближе к
окну.  Быстро отдернув занавеску,  он пропустил в комнату луч яркого света и
наклонился над  мальчиком с  своими  инструментами.  Петр  сидел  тут  же  с
опущенной головой,  все такой же подавленный и безучастный.  Казалось, он не
придавал   действиям  доктора   ни   малейшего  значения,   предвидя  вперед
результаты.
     - Он, наверное, слеп, - твердил он. - Ему не следовало бы родиться.
     Молодой доктор не отвечал и молча продолжал свои наблюдения. Наконец он
положил офтальмоскоп, и в комнате раздался его уверенный, спокойный голос:
     - Зрачок сокращается. Ребенок видит несомненно.
     Петр вздрогнул и быстро стал на ноги.  Это движение показывало,  что он
слышал слова доктора,  но, судя по выражению его лица, он как будто не понял
их  значения.  Опершись дрожащею рукой на  подоконник,  он застыл на месте с
бледным, приподнятым кверху лицом и неподвижными чертами.
     До этой минуты он находился в состоянии странного возбуждения. Он будто
не  чувствовал себя,  но вместе с  тем все фибры в  нем жили и  трепетали от
ожидания.
     Он сознавал темноту, которая его окружала. Он ее выделил, чувствовал ее
вне себя,  во всей ее необъятности. Она надвигалась на него, он охватывал ее
воображением,  как  будто меряясь с  нею.  Он  вставал ей  навстречу,  желая
защитить  своего  ребенка  от   этого   необъятного,   колеблющегося  океана
непроницаемой тьмы.
     И  пока доктор в молчании делал свои приготовления,  он все находился в
этом состоянии.  Он боялся и прежде,  но прежде в его душе жили еще признаки
надежды.  Теперь страх,  томительный и ужасный,  достиг крайнего напряжения,
овладев  возбужденными до  последней степени  нервами,  а  надежда  замерла,
скрывшись где-то  в  глубоких тайниках его  сердца.  И  вдруг эти два слова:
"Ребенок видит!"  -  перевернули его  настроение.  Страх  мгновенно схлынул,
надежда  так  же  мгновенно  превратилась  в   уверенность,   осветив  чутко
приподнятый душевный строй слепого.  Это был внезапный переворот,  настоящий
удар,  ворвавшийся в темную душу поражающим,  ярким,  как молния, лучом. Два
слова  доктора будто  прожгли в  его  мозгу  огненную дорогу...  Будто искра
вспыхнула где-то внутри и осветила последние тайники его организма...  Все в
нем  дрогнуло,  и  сам  он  задрожал,  как  дрожит туго натянутая струна под
внезапным ударом.
     И  вслед за  этой молнией перед его  потухшими еще до  рождения глазами
вдруг зажглись странные призраки.  Были ли это лучи или звуки, он не отдавал
себе отчета.  Это были звуки,  которые оживали,  принимали формы и двигались
лучами. Они сияли, как купол небесного свода, они катились, как яркое солнце
по небу,  они волновались,  как волнуется шепот и шелест зеленой степи,  они
качались, как ветви задумчивых буков.
     Это  было  только первое мгновение,  и  только смешанные ощущения этого
мгновения остались у него в памяти.  Все остальное он впоследствии забыл. Он
только упорно утверждал, что в эти несколько мгновений он видел.
     Что именно он видел,  и как видел, и видел ли действительно, - осталось
совершенно неизвестным. Многие говорили ему, что это невозможно, но он стоял
на своем, уверяя, что видел небо и землю, мать, жену и Максима.
     В   течение  нескольких  секунд  он   стоял  с   приподнятым  кверху  и
просветлевшим лицом. Он был так странен, что все невольно обратились к нему,
и кругом все смолкло.  Всем казалось,  что человек,  стоявший среди комнаты,
был не тот,  которого они так хорошо знали, а какой-то другой, незнакомый. А
тот, прежний, исчез, окруженный внезапно опустившеюся на него тайной.
     И   он  был  с  этою  тайной  наедине  несколько  кратких  мгновений...
Впоследствии от  них  осталось  только  чувство  какого-то  удовлетворения и
странная уверенность, что тогда он видел.
     Могло ли это быть на самом деле?
     Могло ли быть, чтобы смутные и неясные световые ощущения, пробивавшиеся
к темному мозгу неизвестными путями в те минуты,  когда слепой весь трепетал
и  напрягался  навстречу  солнечному дню,  -  теперь,  в  минуту  внезапного
экстаза, всплыли в мозгу, как проявляющийся туманный негатив?..
     И  перед  незрячими глазами  встало  синее  небо,  и  яркое  солнце,  и
прозрачная река с  холмиком,  на  котором он  пережил так много и  так часто
плакал еще ребенком... И потом и мельница, и звездные ночи, в которые он так
мучился,  и молчаливая,  грустная луна...  И пыльный шлях,  и линия шоссе, и
обозы с сверкающими шинами колес,  и пестрая толпа, среди которой он сам пел
песню слепых...
     Или в его мозгу зароились фантастическими призраками неведомые горы,  и
легли  вдаль  неведомые равнины,  и  чудные  призрачные деревья качались над
гладью неведомых рек, и прозрачное солнце заливало эту картину ярким светом,
- солнце, на которое смотрели бесчисленные поколения его предков?
     Или  все  это  роилось бесформенными ощущениями в  той  глубине темного
мозга,  о которой говорил Максим, и где лучи и звуки откладываются одинаково
весельем или грустью, радостью или тоской?..
     И  он  только  вспоминал впоследствии стройный аккорд,  прозвучавший на
мгновение в  его  душе,  -  аккорд,  в  котором сплелись в  одно  целое  все
впечатления его жизни, ощущения природы и живая любовь.
     Кто знает?
     Он  помнил только,  как  на  него спустилась эта  тайна и  как  она его
оставила. В это последнее мгновение образы-звуки сплелись и смешались, звеня
и колеблясь,  дрожа и смолкая, как дрожит и смолкает упругая струна: сначала
выше и громче,  потом все тише,  чуть слышно... казалось, что-то скатывается
по гигантскому радиусу в беспросветную тьму...