чему легче? - живо спросил Петр.
     - Почему? Не знаешь почему? Он свет видал, свою матку помнит. Понял ты:
заснет ночью,  она к нему во сне и приходит...  Только она старая теперь,  а
снится ему все молодая... А тебе снится ли?
     - Нет, - глухо ответил Петр.
     - То-то нет. Это дело бывает, когда кто ослеп. А кто уж так родился!..
     Петр стоял сумрачный и потемневший, точно на лицо его надвинулась туча.
Брови звонаря тоже вдруг поднялись высоко над глазами,  в  которых виднелось
так знакомое Эвелине выражение слепого страдания.
     - И  то  согрешаешь не  однажды...  Господи,  создателю,  божья матерь,
пречистая!.. Дайте вы мне хоть во сне один раз свет-радость увидать...
     Лицо  его  передернулось судорогой,  и  он  сказал  с  прежним  желчным
выражением:
     - Так нет,  не дают...  Приснится что-то,  забрезжит,  а  встанешь,  не
помнишь...
     Он вдруг остановился и  прислушался.  Лицо его побледнело,  и  какое-то
судорожное выражение исказило все черты.
     - Чертенят впустили, - сказал он со злостью в голосе.
     Действительно,  снизу из узкого прохода,  точно шум наводнения, неслись
шаги и крики детей.  На одно мгновение все стихло,  вероятно, толпа выбежала
на среднюю площадку, и шум выливался наружу. Но затем темный проход загудел,
как труба,  и мимо Эвелины,  перегоняя друг друга, пронеслась веселая гурьба
детей.  У верхней ступеньки они остановились на мгновение,  но затем один за
другим стали шмыгать мимо  слепого звонаря,  который с  искаженным от  злобы
лицом  совал  наудачу сжатыми кулаками,  стараясь попасть в  кого-нибудь  из
бежавших.
     В  проходе вынырнуло вдруг из  темноты новое лицо.  Это был,  очевидно,
Роман. Лицо его было широко, изрыто оспой и чрезвычайно добродушно. Закрытые
веки скрывали впадины глаз,  на губах играла добродушная улыбка. Пройдя мимо
прижавшейся к  стене девушки,  он поднялся на площадку.  Размахнувшаяся рука
его товарища попала ему сбоку в шею.
     - Брат!  -  окликнул он приятным,  грудным голосом.  -  Егорий, - опять
воюешь?
     Они столкнулись и ощупали друг друга.
     - Зачем бiсенят впустив?  -  спросил Егорий по-малорусски,  все  еще со
злостью в голосе.
     - Нехай собi [Нехаи собi (укр.)  -  пусть себе],  -  благодушно ответил
Роман.  -  Пташки божий. Ось як ты их налякав [Ось як ты их налякав (укр.) -
Вот как ты их напугал]. Де вы тут, бiсенята?..
     Дети  сидели по  углам у  решеток,  притаившись,  и  их  глаза сверкали
лукавством, а отчасти страхом.
     Эвелина,  неслышно ступая в  темноте,  сошла  уже  до  половины первого
прохода,  когда  за  ней  раздались уверенные шаги  обоих слепых,  а  сверху
донесся радостный визг и крики ребят,  кинувшихся целою стаей на оставшегося
с ними Романа.
     Компания  тихо  выезжала  из  монастырских ворот,  когда  с  колокольни
раздался первый удар. Это Роман зазвонил к вечерне.
     Солнце село, коляска катилась по потемневшим полям, провожаемая ровными
меланхолическими ударами, замиравшими в синих сумерках вечера.
     Все  молчали всю  дорогу до  самого дома.  Вечером долго не  было видно
Петра.  Он  сидел где-то в  темном углу сада,  не откликаясь на призывы даже
Эвелины, и прошел ощупью в комнату, когда все легли.


IV

     Попельские прожили  еще  несколько дней  у  Ставрученков.  К  Петру  по
временам возвращалось его недавнее настроение,  он бывал оживлен и по-своему
весел,  пробовал играть на новых для него инструментах,  коллекция которых у
старшего  из  сыновей  Ставрученка была  довольно обширна  и  которые  очень
занимали Петра  -  каждый  со  своим  особенным голосом,  способным выражать
особенные  оттенки  чувства.   Но  все  же  в   нем  была  заметна  какая-то
омраченность,  и минуты обычного состояния духа казались вспышками на общем,
все более темнеющем фоне.
     Точно  по  безмолвному  уговору,  никто  не  возвращался  к  эпизоду  в
монастыре,  и  вся эта поездка как будто выпала у всех из памяти и забылась.
Однако было заметно,  что она запала глубоко в  сердце слепого.  Всякий раз,
оставшись наедине или  в  минуты общего молчания,  когда его  не  развлекали
разговоры окружающих,  Петр  глубоко задумывался,  и  на  лицо его  ложилось
выражение какой-то горечи.  Это было знакомое всем выражение,  но теперь оно
казалось более резким и... сильно напоминало слепого звонаря.
     За фортепиано, в минуты наибольшей непосредственности, в его игру часто
вплетался  теперь  мелкий  перезвон  колоколов и  протяжные вздохи  меди  на
высокой колокольне... И то, о чем никто не решался заговорить, ясно вставало
у всех в воображении:  мрачные переходы,  тонкая фигура звонаря с чахоточным
румянцем,  его злые окрики и желчный ропот на судьбу... А затем оба слепца в
одинаковых  позах  на  вышке,  с  одинаковым выражением лиц,  с  одинаковыми
движениями чутких  бровей...  То,  что  близкие до  сих  пор  считали личной
особенностью  Петра,   теперь   являлось  общей   печатью   темной   стихии,
простиравшей свою таинственную власть одинаково на своих жертв.
     - Послушай,  Аня,  - спросил Максим у сестры по возвращении домой. - Не
знаешь ли  ты,  что случилось во время нашей поездки?  Я  вижу,  что мальчик
изменился именно с этого дня.
     - Ах,  это все из-за встречи со слепым,  -  ответила Анна Михайловна со
вздохом.
     Она недавно еще отослала в монастырь две теплые бараньи шубы и деньги с
письмом к  отцу Памфилию,  прося его  облегчить по  возможности участь обоих
слепцов,  У нее вообще было доброе сердце, но сначала она забыла в Романе, и
только Эвелина напомнила ей,  что следовало позаботиться об обоих.  "Ах, да,
да, конечно", - ответила Анна Михайловна, но было видно, что ее мысли заняты
одним.  К  ее  жгучей  жалости  примешивалось отчасти суеверное чувство:  ей
казалось,  что  этой  жертвой  она  умилостивит какую-то  темную  силу,  уже
надвигающуюся мрачною тенью над головой ее ребенка.
     - С каким слепым? - переспросил Максим с удивлением.
     - Да с этим... на колокольне...
     Максим сердито стукнул костылем.
     - Какое проклятье -  быть безногим чурбаном!  Ты  забываешь,  что я  не
лазаю по колокольням, а от баб, видно, не добьешься толку. Эвелина, попробуй
хоть ты сказать разумно, что же такое было на колокольне?
     - Там,  -  тихо ответила тоже побледневшая за эти дни девушка,  -  есть
слепой звонарь... И он...
     Она  остановилась.  Анна Михайловна закрыла ладонями пылающее лицо,  по
которому текли слезы.
     - И он очень похож на Петра.
     - И вы мне ничего не сказали! Ну, что же дальше? Это еще не достаточная
причина для трагедий, Аня, - прибавил он с мягким укором.
     - Ах, это так ужасно, - ответила Анна Михайловна тихо.
     - Что же ужасно? Что он похож на твоего сына?
     Эвелина  многозначительно посмотрела на  старика,  и  он  смолк.  Через
несколько  минут  Анна  Михайловна  вышла,   а  Эвелина  осталась  со  своей
всегдашней работой в руках.
     - Ты сказала не все? - спросил Максим после минутного молчания.
     - Да.  Когда все сошли вниз,  Петр остался.  Он велел тете Ане (она так
называла Попельскую с  детства) уйти за всеми,  а  сам остался со слепым.  И
я... тоже осталась.
     - Подслушивать? - сказал старый педагог почти машинально.
     - Я не могла...  уйти...  -  ответила Эвелина тихо. - Они разговаривали
друг с другом, как...
     - Как товарищи по несчастью?
     - Да,  как слепые...  Потом Егор спросил у  Петра,  видит ли  он во сне
мать.  Петр говорит: "Не вижу". И тот тоже не видит. А другой слепец, Роман,
видит во сне свою мать молодою, хотя она уже старая...
     - Так! Что же дальше?
     Эвелина задумалась и  потом,  поднимая на  старика свои синие глаза,  в
которых теперь виднелась борьба и страдание, сказала:
     - Тот,  Роман,  добрый и спокойный. Лицо у него грустное, но не злое...
Он родился зрячим... А другой... Он очень страдает, - вдруг свернула она.
     - Говори,  пожалуйста,  прямо,  -  нетерпеливо перебил Максим, - другой
озлоблен?
     - Да. Он хотел прибить детей и проклинал их. А Романа дети любят...
     - Зол и похож на Петра... понимаю, - задумчиво сказал Максим.
     Эвелина еще помолчала и  затем,  как будто эти слова стоили ей  тяжелой
внутренней борьбы, проговорила совсем тихо:
     - Лицом оба не похожи...  черты другие. Но в выражении... Мне казалось,
что прежде у  Петра бывало выражение немножко,  как у  Романа,  а теперь все
чаще виден тот, другой... и еще... Я боюсь, я думаю...
     - Чего ты  боишься?  Поди сюда,  моя  умная крошка,  -  сказал Максим с
необычной нежностью.
     И  когда она,  ослабевая от  этой ласки,  подошла к  нему со слезами на
глазах, он погладил ее шелковистые волосы своей большой рукой и сказал:
     - Что же ты думаешь? Скажи. Ты, я вижу, умеешь думать.
     - Я думаю,  что... он считает теперь, что... все слепорожденные злые...
И он уверил себя, что он тоже... непременно.
     - Да, вот что... - проговорил Максим, вдруг отнимая руку. - Дай мне мою
трубку, голубушка... Вон она там, на окне.
     Через несколько минут над его головой взвилось синее облако дыма.
     "Гм...  да...  плохо, - ворчал он про себя. - Я ошибся. Аня была права:
можно грустить и  страдать о  том,  чего  не  испытал ни  разу.  А  теперь к
инстинкту  присоединилось  сознание,  и  оба  пойдут  в  одном  направлении.
Проклятый случай...  А впрочем,  шила, как говорится, в мешке не спрячешь...
Все где-нибудь выставится... "
     Он совсем потонул в сизых облаках... В квадратной голове старика кипели
какие-то мысли и новые решения.


V

     Пришла  зима.  Выпал  глубокий снег  и  покрыл дороги,  поля,  деревни.
Усадьба стояла вся  белая,  на  деревьях лежали пушистые хлопья,  точно  сад
опять  распустился белыми  листьями...  В  большом камине потрескивал огонь,
каждый входящий со двора вносил с собою свежесть и запах мягкого снега...
     Поэзия первого зимнего дня была по-своему доступна слепому.  Просыпаясь
утром,  он ощущал всегда особенную бодрость и узнавал приход зимы по топанью
людей,  входящих в  кухню,  по  скрипу  дверей,  по  острым,  едва  уловимым
струйкам,  разбегавшимся по  всему  дому,  по  скрипу  шагов  на  дворе,  по
особенной "холодности" всех наружных звуков. И когда он выезжал с Иохимом по
первопутку в  поле,  то слушал с наслаждением звонкий скрип саней и какие-то
гулкие щелканья, которыми лес из-за речки обменивался с дорогой и полем.
     На  этот раз  первый белый день повеял на  него только большею грустью.
Надев  с  утра  высокие  сапоги,   он  пошел,  прокладывая  рыхлый  след  по
девственным еще дорожкам, к мельнице.
     В саду было совершенно тихо. Смерзшаяся земля, покрытая пушистым мягким
слоем,  совершенно смолкла,  не  отдавая звуков;  зато  воздух  стал  как-то
особенно чуток,  отчетливо и  полно  перенося на  далекие расстояния и  крик
вороны,  и  удар топора,  и  легкий треск обломавшейся ветки...  По временам
слышался странный звон,  точно от стекла, переходивший на самые высокие ноты
и  замиравший как будто в  огромном удалении.  Это мальчишки кидали камни на
деревенском пруду, покрывшемся к утру тонкой пленкой первого льда.
     В усадьбе пруд тоже замерз,  но речка у мельницы, отяжелевшая и темная,
все еще сочилась в своих пушистых берегах и шумела на шлюзах.
     Петр  подошел к  плотине и  остановился,  прислушиваясь.  Звон воды был
другой  -  тяжелее  и  без  мелодии.  В  нем  как  будто  чувствовался холод
помертвевших окрестностей...
     В душе Петра тоже было холодно и сумрачно.  Темное чувство, которое еще
в  тот  счастливый вечер  поднималось из  глубины души  каким-то  опасением,
неудовлетворенностью и  вопросом,  теперь разрослось и  заняло в душе место,
еще недавно принадлежавшее ощущениям радости и счастья.
     Эвелины  в   усадьбе  не   было.   Яскульские  собрались  с   осени   к
"благодетельнице",  старой  графине Потоцкой,  которая непременно требовала,
чтобы  старики привезли также дочь.  Эвелина сначала противилась,  но  потом
уступила настояниям отца, к которым очень энергично присоединился и Максим.
     Теперь Петр, стоя у мельницы, вспоминал свои прежние ощущения, старался
восстановить их прежнюю полноту и  цельность и спрашивал себя,  чувствует ли
он ее отсутствие. Он его чувствовал, но сознавал также, что и присутствие ее
не  дает  ему  счастья,  а  приносит особенное страдание,  которое  без  нее
несколько притупилось.
     Еще так недавно в  его ушах звучали ее слова,  вставали все подробности
первого объяснения, он чувствовал под руками ее шелковистые волосы, слышал у
своей груди удары ее  сердца.  И  из всего этого складывался какой-то образ,
наполнявший его  радостью.  Теперь что-то  бесформенное,  как  те  призраки,
которые населяли его  темное воображение,  ударило в  этот  образ  мертвящим
дуновением,  и он разлетелся. Он уже не мог соединить свои воспоминания в ту
гармоничную цельность чувства, которая переполняла его в первое время. Уже с
самого начала на дне этого чувства лежало зернышко чего-то другого, и теперь
это "другое" расстилалось над ним, как стелется грозовая туча по горизонту.
     Звуки ее голоса угасли, и на месте ярких впечатлений счастливого вечера
зияла  пустота.  А  навстречу этой  пустоте из  самой  глубины души  слепого
подымалось что-то с тяжелым усилием, чтобы ее заполнить.
     Он хотел ее видеть!
     Прежде  он   только  чувствовал  тупое  душевное  страдание,   но   оно
откладывалось в душе неясно,  тревожило смутно,  как ноющая зубная боль,  на
которую мы еще не обращаем внимания.  Встреча с слепым звонарем придала этой
боли остроту сознанного страдания...
     Он ее полюбил и хотел ее видеть!
     Так шли дни за днями в притихшей и занесенной снегом усадьбе.
     По временам, когда мгновения счастья вставали перед ним, живые и яркие,
Петр несколько оживлялся, и лицо его прояснялось. Но это бывало ненадолго, а
со  временем даже эти светлые минуты приняли какой-то  беспокойный характер:
казалось,  слепой боялся,  что  они улетят и  никогда уже не  вернутся.  Это
делало  его  обращение  неровным:  минуты  порывистой  нежности  и  сильного
нервного  возбуждения сменялись  днями  подавленной беспросветной печали.  В
темной  гостиной  по   вечерам  рояль  плакала  и   надрывалась  глубокою  и
болезненною грустью,  и  каждый  ее  звук  отзывался  болью  в  сердце  Анны
Михайловны.  Наконец худшие ее опасения сбылись: к юноше вернулись тревожные
сны его детства.
     Одним утром Анна Михайловна вошла в комнату сына.  Он еще спал,  но его
сон был как-то странно тревожен: глаза полуоткрылись и тускло глядели из-под
приподнятых  век,   лицо  было  бледно,   и   на   нем  виднелось  выражение
беспокойства.
     Мать  остановилась,   окидывая  сына  внимательным  взглядом,  стараясь
открыть причину странной тревоги.  Но она видела только, что эта тревога все
вырастает и  на  лице спящего обозначается все  яснее выражение напряженного
усилия.
     Вдруг ей почудилось над постелью какое-то едва уловимое движение. Яркий
луч ослепительного зимнего солнца,  ударявший в  стену над самым изголовьем,
будто дрогнул и  слегка скользнул вниз.  Еще и  еще...  светлая полоска тихо
прокрадывалась к полуоткрытым глазам,  и по мере ее приближения беспокойство
спящего все возрастало.
     Анна Михайловна стояла неподвижно, в состоянии, близком к кошмару, и не
могла оторвать испуганного взгляда от огненной полосы, которая, казалось ей,
легкими,  но все же заметными толчками все ближе надвигается к лицу ее сына.
И это лицо все больше бледнело, вытягивалось, застывало в выражении тяжелого
усилия.  Вот желтоватый отблеск заиграл в волосах,  затеплился на лбу юноши.
Мать вся подалась вперед,  в инстинктивном стремлении защитить его,  но ноги
ее не двигались,  точно в  настоящем кошмаре.  Между тем веки спящего совсем
приподнялись,  в  неподвижных зрачках  заискрились лучи,  и  голова  заметно
отделилась от  подушки  навстречу  свету.  Что-то  вроде  улыбки  или  плача
пробежало  судорожною  вспышкой  по  губам,  и  все  лицо  опять  застыло  в
неподвижным порыве.
     Наконец мать  победила оковавшую ее  члены  неподвижность и,  подойдя к
постели, положила руку на голову сына. Он вздрогнул и проснулся.
     - Ты, мама? - спросил он.
     - Да, это я.
     Он приподнялся. Казалось, тяжелый туман застилал его сознание. Но через
минуту он сказал:
     - Я  опять  видел  сон...  Я  теперь часто вижу  сны,  но...  ничего не
помню...


VI

     Беспросветная  грусть  сменялась  в  настроении  юноши  раздражительною
нервностью,  и  вместе с тем возрастала замечательная тонкость его ощущений.
Слух его чрезвычайно обострился; свет он ощущал всем своим организмом, и это
было заметно даже ночью:  он  мог отличать лунные ночи от  темных и  нередко
долго  ходил по  двору,  когда все  в  доме  спали,  молчаливый и  грустный,
отдаваясь странному действию мечтательного и  фантастического лунного света.
При  этом его бледное лицо всегда поворачивалось за  плывшим по  синему небу
огненным шаром, и глаза отражали искристый отблеск холодных лучей.
     Когда  же  этот  шар,  все  выраставший по  мере  приближения к  земле,
подергивался тяжелым красным туманом и тихо скрывался за снежным горизонтом,
лицо слепого становилось спокойнее и мягче, и он уходил в свою комнату.
     О чем он думал в эти долгие ночи,  трудно сказать. В известном возрасте
каждый,   кто   только   изведал  радости  и   муки   вполне   сознательного
существования,  переживает в большей или меньшей степени состояния душевного
кризиса.  Останавливаясь  на  рубеже  деятельной  жизни,  человек  старается
определить свое место в природе, свое значение, свои отношения к окружающему
миру.  Это своего рода "мертвая точка",  и благо тому, кого размах жизненной
силы проведет через нее без крупной ломки.  У Петра этот душевный кризис еще
осложнялся;  к вопросу:  "зачем жить на свете?" -  он прибавлял: "зачем жить
именно слепому?"  Наконец,  в  самую эту работу нерадостной мысли вдвигалось
еще  что-то  постороннее,  какое-то  почти  физическое давление  неутоленной
потребности, и это отражалось на складе его характера.
     Перед рождеством Яскульские вернулись, и Эвелина, живая и радостная, со
снегом  в  волосах  и  вся  обвеянная  свежестью  и  холодом,  прибежала  из
посессорского хутора в усадьбу и кинулась обнимать Анну Михайловну,  Петра и
Максима.
     В первые минуты лицо Петра осветилось неожиданною радостью, но затем на
нем появилось опять выражение какой-то упрямой грусти.
     - Ты думаешь, я люблю тебя? - резко спросил он в тот же день, оставшись
наедине с Эвелиной.
     - Я в этом уверена, - ответила девушка.
     - Ну,  а я не знаю, - угрюмо возразил слепой. - Да, я не знаю. Прежде и
я  был уверен,  что люблю тебя больше всего на  свете,  но  теперь не  знаю.
Оставь меня, послушайся тех, кто зовет тебя к жизни, пока не поздно.
     - Зачем ты мучишь меня? - вырвалась у нее тихая жалоба.
     - Мучу?  -  переспросил юноша,  и опять на его лице появилось выражение
упрямого эгоизма. - Ну да, мучу. И буду мучить таким образом всю жизнь, и не
могу не мучить.  Я сам не знал этого,  а теперь я знаю.  И я не виноват.  Та
самая рука,  которая лишила меня зрения,  когда я еще не родился,  вложила в
меня эту злобу...  Мы все такие,  рожденные слепыми.  Оставь меня... бросьте
меня  все,  потому что  я  могу дать одно страдание взамен любви...  Я  хочу
видеть -  понимаешь?  хочу видеть и  не  могу освободиться от этого желания.
Если б  я  мог увидеть таким образом мать,  отца,  тебя и Максима,  я был бы
доволен...  Я запомнил бы, унес бы это воспоминание в темноту всей остальной
жизни...
     И  он  с  замечательным упорством возвращался к  этой  идее.  Оставаясь
наедине,  он  брал  в  руки  различные предметы,  ощупывал  их  с  небывалою
внимательностью и  потом,  отложив  их  в  сторону,  старался  вдумываться в
изученные формы.  Точно так же  вдумывался он  в  те  различия ярких цвет