Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
рассказывать о себе, а я с утра до
ночи заставлял его говорить и говорить именно о себе, о своих подвигах и
переживаниях.
Пока он ловил в реке Шар-Йорка окуньков и ершей, я выуживал из него
подробности его боевой биографии. Он в лес по грибы - и я за ним. Он сядет
отдохнуть в гамаке или в качалке - и я пристраиваюсь рядом.
В конце концов мне удалось собрать очень много материала, и мне
казалось, что вся жизнь Мережанова - от детских лет до той минуты, когда он
прочел в "Известиях" указ о присвоении ему звания Героя, - уже действительно
собрана и лежит у меня в портфеле, в четырех потрепанных и мелко исписанных
записных книжках.
Только один факт в его биографии оставался для меня загадочным. У
Мережанова было очень хорошее, умное кареглазое русское лицо. Это лицо я бы
не побоялся, пожалуй, назвать и красивым, если бы не безобразил его глубокий
рубцеватый шрам, след пулевого ранения, тянувшийся через всю левую щеку, от
уха до краешка верхней губы. Я знал, что Мережанов был одиннадцать раз
ранен, но о том, что он был ранен в лицо, он никогда мне не рассказывал, и в
истории его болезни, с которой я познакомился в кабинете начальника
госпиталя, я тоже не нашел никакого упоминания о таком ранении.
Однажды вечером, когда мы сидели с Мережановым в саду - он в гамаке, а
я возле него на пенечке, - я как бы невзначай, между делом, задал ему
вопрос:
- Скажите, полковник, я давно хотел спросить: откуда у вас эта царапина
на щеке?
- Где? Какая? - спросил он, потрогав щеку, и вдруг нащупал рубец,
понял, о чем я спрашиваю, помрачнел и как-то слишком поспешно и даже
сердито, не глядя на меня, пробормотал:
- Пустяки... Никакого отношения к вашей теме не имеет. Дело далекого
прошлого...
И, опершись на палку, он выбрался из гамака и сказал:
- Идемте спать. Уже поздно.
Больше я не решался его расспрашивать. Бывает же у всякого такое, о чем
неприятно и не хочется говорить. "Ничего не поделаешь", - решил я. Тем
более, что через несколько дней я должен был уезжать. И ведь надо же было
так случиться, что именно в этот день, буквально за две минуты до отъезда,
мне посчастливилось узнать тайну этого мережановского шрама.
x x x
Вместе со мной уезжали из госпиталя два молодых офицера, фронтовики
Брем и Костомаров. Еще с вечера мы попрощались с товарищами и врачами, а
утром чуть свет поднялись, уложили вещи и вышли на шоссе, поджидая машину,
которая должна была доставить нас на пароходную пристань. Накинув на плечи
серую больничную курточку, вышел нас проводить и полковник Мережанов.
Солнца еще не было видно, еще лежала роса на траве, но вершины деревьев
уже розовели и обещали хороший, ясный и спокойный августовский день.
Машина долго не шла. Мы сложили наши вещи у дороги и сами расположились
тут же маленьким лагерем. Мережанов, по обыкновению, молчал; он лежал в
стороне, покусывая какой-то цветок или травинку; я тоже молчал, зато молодые
попутчики мои были возбуждены, много смеялись и говорили громко и наперебой.
За дорогой, в небольшой рощице, позвякивая колокольчиками, бродило
колхозное стадо. Мальчик-пастух, которого я и раньше встречал в окрестностях
госпиталя, то и дело высовывал из-за кустов свою белобрысую голову и
поглядывал в нашу сторону. Видно было, что ему хочется подойти к нам и
заговорить, да не хватает храбрости. Но все-таки он подбирался все ближе и
ближе, наконец вышел на дорогу, постоял, посмотрел, сделал еще два-три шага,
неловко поздоровался и, не дожидаясь приглашения, сел у края дороги,
подогнув под себя босые ноги и положив рядом свой длинный пастушеский кнут.
Минуту он сидел молча, разглядывая ордена и медали моих спутников и не очень
внимательно прислушиваясь к их разговорам, потом вдруг тяжело вздохнул,
покраснел и сказал:
- Я извиняюсь, товарищи военные... Можно вопросик задать?
- Какой вопросик? Можно, - ответили ему.
- В общем... я вот чего хотел, - проговорил он, волнуясь, шмыгая носом
и еще более краснея. - Я уже давно думал, с кем бы мне посоветоваться... Не
скажете ли вы мне, товарищи, как бы мне... ну, одним словом, - подвиг
совершить?
Трудно было удержаться от смеха. Все мы громко и от души расхохотались.
А мальчик еще больше смутился, до того, что слезы у него на глазах
показались, и сказал:
- Да нет, вы не думайте, я ведь это серьезно.
- А тебе что - так уж обязательно хочется совершить подвиг?
- Ага, - кивнул он. - Обязательно.
- Ну, так за чем же дело стало?
- А вот за тем и стало, что никакой возможности нет в моем положении
подвиг совершить. Сами подумайте: где ж его тут у нас совершишь? Фронт от
нас далеко: километров, я думаю, тыщи две. Полюсов - тоже нет. Хоть бы
граница какая-нибудь была - и той нету.
- Глупости, мой дорогой, - сказал лейтенант Брем. - Чтобы совершить
подвиг, вовсе не обязательно ездить на фронт или открывать полюсы. В любом
деле можно проявить и отвагу и мужество и принести пользу родине.
- Да, это конечно, - рассеянно кивнул мальчик, - это я читал...
Слова лейтенанта его нисколько не утешили. Обо всем этом он уже слыхал
небось много раз и от учительницы, и от матери и в книжках читал... И все
это были для него пустые слова. А ему, наверно, и в самом деле до смерти
хотелось совершить какой-нибудь громкий и небывалый подвиг.
- Ну что ж, - сказал он, подбирая свой кнут и поднимаясь. - Ладно...
Пойду... Простите, коли так, что побеспокоил...
Он постоял, помолчал, почесал в затылке и уже другим голосом, более
весело и развязно, сказал:
- Может, тогда хоть папиросочкой угостите? А?
Кто-то из нас, засмеявшись, дал ему папиросу. И прикурить тоже дал. И
при этом, конечно, как это всегда бывает, не удержался, чтобы не сказать:
- Маленький такой, а куришь! Ай-яй-яй!..
- Эвона! - сказал мальчик басом, выпуская из ноздрей дым и морщась от
крепкого табаку. - Я уж, вы знаете, четвертый год курю.
- Ну и дурак! Нашел, чем хвастать. Вредно ведь.
- Ну да! - усмехнулся он. - Это только так говорят, что вредно. А сами
небось все курите. Военные вообще все курят.
- Да? Ты думаешь? А вот я, представь себе, не курю.
Это сказал Мережанов. Он действительно не курил и даже табачного дыма
не выносил.
Мальчик мельком, небрежно посмотрел на его серую курточку и сказал:
- Ну так что ж. Ведь вы же зато не военный...
Опять мы расхохотались. Пришлось объяснить мальчику, кто такой
Мережанов. Но оказалось, что он лучше нас знает, кто такой Мережанов.
- Нет, верно? - воскликнул он, и заблестевшие глаза его так и впились в
полковника. - Это вы?!
- Я, - с улыбкой отвечал Мережанов.
- Это вы прошлый год на бочках через Днепр переплыли? Помните?
- Ну как же, помню немножко, - сказал Мережанов.
- А под Житомиром это вы два батальона немецкой пехоты окружили?
- Э, брат, да ты, я вижу, какой-то вроде колдуна. Все-то ты знаешь.
Ничего от тебя не скроешь. Ну тебя! - махнул рукой полковник.
Мальчик опять присел на корточки и во все глаза смотрел на знаменитого
человека, о котором он небось и в газетах читал и по радио слушал.
- А почему же вы не курите, товарищ Мережанов? - спросил он.
- Почему не курю? Не хочу, потому и не курю.
- И раньше никогда не курили?
Полковник не сразу ответил. Мне показалось, что лицо его помрачнело.
Внезапно он сел, как будто собираясь рассказывать что-то, посмотрел на
мальчика и спросил:
- Тебе сколько лет?
- Одиннадцать.
- Ну да, правильно, - сказал Мережанов. - И я тоже начал дымить
приблизительно в этом же возрасте. И дымил, представь себе, как паровоз,
двадцать три года подряд.
- А потом?
- А потом взял и бросил.
- Доктор небось велел?
- Нет, доктора тут вовсе ни при чем. Конечно, курение приносит вред и
легким, и печени, и селезенке. Все это истинная правда. Но если бы дело было
только в одной какой-нибудь там печенке - может быть, и не стоило бы бросать
курить. А я убежден, что военному человеку вообще курить не следует.
Особенно летчику, разведчику, пограничнику...
Мережанов помолчал, посмотрел на маленького пастушонка, который неловко
пускал из ноздрей дым, и сказал:
- Ладно. Так и быть. Слушай. Расскажу тебе, чего со мной табак наделал.
И вам, товарищи офицеры, тоже полезно будет послушать.
x x x
- В тридцать шестом году служил я в пограничных войсках. Был я тогда
лейтенант и состоял в должности заместителя начальника погранзаставы. На
какой границе и где - это неважно. Только скажу вам, что места эти отчаянно
глухие. Лес да болото, и ничего больше. В лесах этих водилось очень много
дичи, еще больше комаров, а зато людей там было очень немного. И люди эти
были по преимуществу староверы, или, как их называли когда-то, раскольники.
Народ, между нами говоря, весьма положительный, трудолюбивый, непьющий и
некурящий. Ну, насчет выпивки не поручусь: может, и выпивают слегка. А вот
что касается курения - это нет. Курение у них почитается за высший грех.
Табак они даже не табаком, а "зельем" именуют. А "зелье" по-старославянски
означает "яд". Жили они, эти староверы, в то время как-то на отшибе, на
хуторах, с остальным населением не якшались, молились в своих молельнях, ели
и пили из своей посуды. Ну, да ведь это, как говорится, дело их совести.
Были, конечно, среди них и кулаки и другие враждебные элементы, но тех давно
уже попросили об выходе... А в остальном, я говорю, народ был подходящий,
трудовой, и жили мы с ними, в общем, в мире и согласии.
И только один человек на всем нашем участке был у нас на подозрении.
Это была одна женщина, по фамилии Бобылева. У нее двоюродный брат, некто
Филонов, раскулаченный, в тридцать первом году бежал за границу. Там его
очень быстро завербовала немецкая военная разведка, и за три года он
несколько раз переходил нашу государственную границу. Это был очень ловкий и
очень опасный враг. В тысяча девятьсот тридцать пятом году он среди бела дня
застрелил из обреза учительницу Скворцову. Наверно, вы помните этот случай.
Не помните? Ну ладно, я напомню. Учительница эта была коммунистка и депутат
Совета. У Филонова с нею были какие-то старые счеты: она его когда-то
раскулачивала и писала о нем в областную газету. Так вот, этот Филонов, я
говорю, среди бела дня пришел в деревню; в школе в это время шли занятия, и
учительница что-то писала ребятам на доске. Он распахнул окно, выпустил в
упор всю обойму - и поминай как звали.
Его ловили, устраивали на него целые облавы, - он, как угорь, сквозь
пальцы у нас проскальзывал.
И вот однажды мы получаем агентурные сведения, что Филонов опять
собирается перейти границу, что идет он с очень важным и ответственным
заданием в Москву и что у него явка на одном из хуторов в нашем районе.
Между прочим, в то время я еще не знал, что Бобылева - родственница
Филонова. Пограничник я был молодой, на заставе служил первый год. Но у меня
уже и тогда были серьезные основания посматривать на эту женщину с
подозрением.
Бобылева жила на хуторе одна. Это была уже очень дряхлая старуха. Она
ни с кем не виделась, никуда не ходила. И мы о ней до поры, до времени
ничего дурного не думали. Но один раз, возвращаясь из лесу с какого-то
задания, я зашел к ней на хутор напиться воды. Поила она меня из особого
стакана, из которого сама не пила. Такая посуда, для посторонних, у них
называется "поганой". Стакан этот был завернут в старую скомканную газету.
Случайно я взглянул на эти бумажные ошметки и увидел, что газета эта... ну,
одним словом, не наша, иностранная. Спросил старуху, откуда у нее. Говорит:
"Не помню, - кажется, в лесу нашла". В общем, это звучало правдоподобно. В
деревне, как вы знаете, бумагой, даже каждым клочком ее, дорожат. А найти
иностранную газету в лесу, где ходит всякая сволочь, в наших местах
нетрудно. Все-таки я сообщил о своем "открытии" начальнику. Он тоже решил,
что пустяки. Однако за этой Бобылевой мы стали с тех пор послеживать.
Правда, ничего особенного не выследили, но подозрение как-никак осталось.
А когда мы получили сведения, что у Филонова явка на нашем участке, и
когда я узнал, что Бобылева - родственница Филонова, для меня вся картина
сразу же стала ясной. Правда, в этом случае мне помогло еще одно маленькое
обстоятельство, о котором я не имею права рассказывать. Но факт тот, что я
пришел к точному и определенному заключению, что Филонов после перехода
границы должен будет остановиться на хуторе у Бобылевой. И тут я, как
говорится, угадал с точностью до одной сотой миллиметра...
x x x
Я доложил о своих соображениях начальнику. Тот сообщил в штаб отряда.
Меня вызвали в город, и там я получил задание - на свой страх и риск
провести эту серьезную и ответственную операцию по поимке Филонова.
Для меня это был экзамен на боевую воинскую зрелость. Не люблю
хвастать, но должен сказать, что операция была разработана у нас по всем
правилам искусства.
Накануне вечером, то есть накануне того дня, когда ожидалось появление
Филонова, мы вызвали Евдокию Бобылеву на заставу и там, уж не помню, под
каким благовидным предлогом, ее задержали. А тем временем на хуторе у нее
произвели обыск... Ничего такого умопомрачительного не нашли: ни оружия, ни
взрывчатых веществ, ни карт каких-нибудь. Но и того, что было найдено,
оказалось достаточным, чтобы нас не мучила совесть, будто бы мы ни за что ни
про что потревожили на ночь глядя бедную одинокую старушку. Нашли мы у нее
там отрез заграничного, правда очень дешевенького, ситца, баночку - тоже
заграничного - лекарства от ревматизма и - самое главное - нашли профсоюзный
билет на имя Василия Федоровича Пыжова. А мы знали, что под этой фамилией в
позапрошлом году Филонов приходил в Советский Союз.
Попросили объяснений у Бобылевой. Старуха поломалась, поломалась, а
потом расплакалась, раскудахталась и вынуждена была признаться, что Филонов,
ее двоюродный брательник, действительно бывал у нее не один раз, что
последний раз он был у нее о прошлом месяце и что вскорости опять обещал
прийти и обещал принести ей вязальных иголок и цветной шерсти.
Этих гостинцев она, разумеется, не получила: в тот же вечер ее взяли
под замок.
А нам теперь оставалось только не прозевать Филонова. И вот тут-то мы,
как говорится, и...
- Товарищ полковник, машина идет, - перебил Мережанова лейтенант Брем.
- Что? Где? Какая машина? - закричал маленький пастушонок.
Он уже увлекся рассказом Мережанова. Глаза у него блестели, сидел он,
как на пружинках, и стоило полковнику задуматься или замедлить рассказ, как
он уже начинал ерзать и подпрыгивать, словно его муравьи кусали. Теперь он
вскочил и с неподдельным ужасом смотрел туда, где в облаке розовеющей на
утреннем солнце пыли и в самом деле шла, приближаясь к нам, высокая грузовая
машина.
Но оказалось, что это не наша машина.
С тяжким веселым грохотом она промчалась мимо. На огромной
светло-зеленой горе капустных кочанов сидели, обнявшись, две девушки и
громко, стараясь перекричать грохот мотора, пели. Проезжая мимо, они запели
еще громче, потом закричали что-то, и одна из них долго махала рукой, пока
машина не скрылась за поворотом.
Мальчик облегченно вздохнул, засмеялся и поспешно пристроился на своем
прежнем месте, у ног Мережанова.
- Ну, ну, а дальше чего? - затеребил он полковника.
Но Мережанов опять задумался. Казалось, он не видел ни нас, ни
мальчика, ни веселого, шумного вихря, который промчался мимо.
- Н-да... - проговорил он наконец, тряхнув головой. - Оставалось, я
говорю, ловить Филонова. Перед нами стояла, казалось бы, не очень сложная
задача: поймать зверя в западне, которую он сам себе устроил. Ну что ж, я
сделал все, что требовалось для этого. На всем участке, где нужно и можно
было, я расставил усиленные пикеты пограничников. Я связался по телефону с
соседними заставами. Там тоже было усилена охрана участков. На себя же я
взял самую серьезную и ответственную часть задачи. Я решил сам лично сесть в
засаду на бобылевском хуторе.
Пошел я туда без лишнего шума, никому, кроме начальника, об этом не
сообщил и взял с собой одного только человека. Это был сержант Алиханов,
азербайджанец, чудесный парень, необыкновенный смельчак, у которого на счету
было более двадцати задержаний. Это значит, что он сам лично задержал и
обезвредил больше двадцати врагов нашей родины.
Мы оба хорошо выспались, встали задолго до рассвета, часа в два ночи,
плотно позавтракали и пошли на хутор.
Я хорошо помню эту ночь. Моросил дождь. Для Филонова это было, конечно,
очень кстати, потому что дождь, как вы знаете, и следы смывает, и шорохи
скрадывает. А пограничникам, наоборот, в такую погоду работать не приведи
господи... Ну, да ведь мы собрались ловить его не на улице.
Нам тоже это было на руку, что следов не оставалось.
В избе у Бобылевой еще с вечера был наведен полный порядок. Никаких
следов обыска. Наоборот, - все, как полагается. В углу перед иконой лампадка
теплится. На полу половички разостланы. У входа ведро с водой, на столе -
кринка с молоком, и ситечко лежит, как будто старуха ушла на погреб и
вот-вот вернется.
Одним словом, нужно было садиться и ждать гостя. Мы так и сделали.
x x x
Я сел за пологом, возле печки, где у старухи стояла постель и висела
одежда. Это было очень удобное для маскировки и для наблюдения место. А мой
напарник устроился в противоположном углу, около двери. Там стоял такой
небольшой черненький шкафик, или, как у них это называется, "горка", - для
посуды и для хозяйственной, утвари. От дверей Алиханов был отгорожен, а я
его видел, и он меня тоже мог видеть, потому что полог был с этой стороны
слегка раздвинут...
Ну вот. Что ж тут рассказывать? Сели и сидим. Оружие в руках держим.
Сидим - как положено. А положено в таких случаях сидеть молча, не
шевелиться, не двигаться, не кашлять, не сморкаться, а если можно, так и не
дышать. Занятие, конечно, скучное, да только - что ж, нам не привыкать.
Сидим час, другой, третий... На дворе уж последние петухи пропели. Уж
светать начинает. Тогда у нас, между прочим, на границе такое правило было,
что в пограничных поселках окна, выходящие на западную сторону, должны были
с наступлением темноты закрываться ставнями. Так вот уж сквозь эти ставни мы
видим, как на дворе божий день занимается.
Еще сколько-то часов проходит. Мы сидим. Не шевелимся. Не дышим. И
такая, вы знаете, тишинища вокруг, что даже в ушах звенит. Только слышно,
как тараканы где-то за печкой путешествуют, как дождь за окном шумит и как
лампадка в углу перед Спасом нерукотворным потрескивает.
Сначала я каждые пять минут на часы поглядывал. А потом запретил себе.
Дал зарок: если раньше чем через час погляжу, значит, никуда не годится,
значит, выходит, что я тряпка и у меня никакой воли нет.
Но и часы бегут, как минуты. Не успеешь поглядеть: час, еще час, еще
один.
Закусили мы перед уходом, как я уже говорил, довольно плотно, а
все-таки уж опять и есть начинает хотеться. А еще больше - курить хочется. Я
по себе чувствую, а особенно мне Алиханова жалко. Погляжу на его толстый
армянский нос, как он уныло повис, и прямо