Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
. - По амбразуре из автоматов.
- Ползите немного правее. Живо!
Среди этих трех был Копылов, Сашин товарищ по училищу. Он первый
выбрался на открытую поляну. До амбразуры оставалось шагов
пятнадцать-двадцать. Копылов вскочил, поднял автомат и упал, сраженный
пулеметной очередью. Товарищи его на минуту застыли, потом медленно поползли
вперед. Один из них успел подняться, пробежал несколько шагов и выпустил, не
глядя, короткую очередь в сторону дзота. Пулемет лениво повернул вправо и
как бы нехотя скосил его. Поднялся и товарищ его - и тоже упал, сраженный на
месте.
Артюхов снял шапку. Потемневшее лицо его было покрыто испариной.
- Что же делать? - подумал он вслух.
- Товарищ старший лейтенант, - сказал Саша, - теперь - я.
- Что "ты"?
- Я пойду.
Артюхов взглянул на него и понял, что сказать "нет" он не может, что
Саша уже все решил. Лицо его было спокойно - никакого румянца, никакой
лихорадки в глазах. Так спокоен бывает человек, приступающий к делу, которое
он давно обдумал и к которому хорошо приготовился.
- Задачу свою понимаешь? - спросил у него Артюхов.
- Задачу понимаю, да, - сказал Саша.
- Ну, иди, - сказал Артюхов.
Он хотел обнять Сашу, но не обнял, а только положил руку ему на плечо
и, слегка оттолкнув его от себя, повторил:
- Иди.
Саша выглянул из-за куста. В лесной крепости продолжал стучать пулемет.
Струйка огня неторопливо двигалась справа налево и слева направо.
Дождавшись, когда она еще раз повернет влево, Саша вскочил и, сделав
несколько легких широких прыжков, повалился набок и, сунув под мышку
автомат, пополз - зажмурившись, разгребая снег, работая, как пловец,
локтями, коленями, всем телом... Холодный снег обжигал ему щеку. Он слышал,
как за спиной его, на опушке Ломоватого бора, гулко щелкают разрывные пули;
это значило, что немцы его не видят. Если бы немцы видели - щелканье пуль
было бы громче и ближе и свист их не был бы слышен. А пули на все голоси
свистели у него над головой: под перекрестным огнем он мог угадывать, какие
свои, какие чужие.
О чем он думал в эти короткие секунды своего последнего пути по родной
земле? Никто не скажет нам, о чем он тогда думал. Но автоматчик Копылов,
который не был убит насмерть, который еще жил, еще дышал, еще боролся с
туманом, застилавшим его глаза, - он видел сквозь этот туман Сашу Матросова,
который, проползая мимо, повернул к нему свое не по-мальчишески суровое,
сосредоточенное лицо и вдруг улыбнулся ему, Копылову, и вдруг сказал
негромким и каким-то уже не своим, свободным, легким, из самого сердца
идущим голосом:
- По-комсомольски... по-комсомольски...
Видели Сашу и товарищи его со своих позиций на опушке Ломова того бора.
Крепко сжав зубы и до боли сжимая кулаки, следил за каждым его движением
командир роты Артюхов.
Саша хитрил. В те минуты, когда клинок огня поворачивал вправо, он
переставал двигаться и замирал, распластанный на снегу. И пулеметчик,
принимая его за одного из убитых, не замечал его и проходил мимо со своей
смертельной очередью. Убитых лежало на снегу много - пересчитывать их немцу
не приходило в голову.
Выждав минуту, Саша полз дальше.
Таким образом он подобрался вплотную к дзоту. Направление он взял
правильное - амбразура была слева; он уже слышал сладковатый запах пороховой
гари и чувствовал горячую близость раскаленного пулемета.
Те, кто с тревогой и затаив дыхание следили за ним с опушки Ломоватого
бора, видели, как Саша медленно приподнялся, вскинул автомат и дал резкую
короткую очередь по амбразуре. Облако желтого дыма вырвалось из амбразуры,
громовой удар потряс землю и закачал вершины деревьев - это Сашины пули
угодили в мину или в ящик с боеприпасами.
И сразу же наступила тишина, такая неожиданная, оглушающая тишина, что
многие не тотчас поняли, что случилось.
Вражеский пулемет молчал.
Не дожидаясь команды, бойцы дружно поднялись в рост; многие уже
рванулись вперед и с криком "ура!", беспорядочно стреляя, пробежали
десяток-другой шагов в сторону дзота.
И вдруг пулемет ожил.
Он застучал лихорадочно, торопливо, захлебываясь. И люди, которые были
уже совсем близко от цели, опять повалились в снег и, пятясь, поползли в
сторону леса, а многие остались лежать на снегу, чтобы никогда больше не
встать.
И тут все, кто мог видеть, увидели, как Саша Матросов выбежал из своего
укрытия и с криком: "А, сволочь!" кинулся к вражескому дзоту. Товарищи
видели, как на бегу он повернулся, припал на левую ногу и всей силой тела
своего навалился на амбразуру.
Пулемет захлебнулся.
- Вперед! - прозвучал металлический голос Артюхова.
Первым вскочил по команде Миша Бардабаев.
- Товарищи! - крикнул он. И никто не узнал его голоса. И сам он его не
узнал. Слезы и гнев, ярость и гордость за друга душили его. Он рванул на
себе ворот гимнастерки. - Товарищи! За Родину, за нашего Сашу, за
комсомольца Матросова - вперед! Ура-а!..
Через минуту груда земли и деревянных обломков - все, что осталось от
немецкой лесной крепости, - лежала за спиной гвардейцев. А через десять
минут уже кипел горячий бой на подступах к Чернушке, и солнце стояло еще
совсем низко, когда над этой маленькой русской деревушкой был водружен флаг
страны, за свободу, славу и честь которой отдал свою жизнь комсомолец
Александр Матросов.
x x x
19 июня 1943 года Михаил Иванович Калинин подписал указ "О присвоении
звания Героя Советского Союза красноармейцу Матросову".
На Сашиной могиле зацветали в это время скромные полевые цветы. Он
лежал здесь, возле деревни Чернушки, а рота его шла на запад и была уже
далеко, но Сашино имя не было вычеркнуто из списков роты, и на вечерних
поверках его по-прежнему выкликали, как живого, и Миша Бардабаев откликался
за него, потому что он был Сашин друг и потому что стоял первый с правого
фланга.
Вечером в роту принесли газету. Состоялся летучий митинг. На митинге
выступали бойцы и офицеры, Сашины товарищи, начальники и соратники,
вспоминали, какой он был, что говорил и чем был заметен. Но мало кто мог
припомнить что-нибудь особенное и замечательное, о чем говорил Саша. Только
Бардабаев вспомнил и рассказал, как в день боя под Чернушкой в Ломоватом
бору заспорили они с Сашей, легко ли живому броситься под вражеский танк, и
как Саша сказал: "Не легко, а если надо, брошусь".
x x x
Все лето полк находился на передовых; вместе со всей армией он шел с
боями на запад...
За ратные подвиги, за доблесть и мужество, проявленные в этих боях,
полк заслужил величайшую честь. 8 сентября 1943 года приказом Верховного
Главнокомандующего 254-му гвардейскому полку было присвоено имя Александра
Матросова.
Имя простого русского парня, бывшего беспризорного, рядового солдата
украсило полковое знамя.
Принимая присягу, молодые гвардейцы опускаются на одно колено и,
припадая губами к алому шелку знамени, говорят:
- Будем и мы такими! Будем смелыми и бесстрашными, честными и
мужественными - как тот, чье святое имя золотом вышито на полотнище этого
боевого стяга.
С этой клятвой матросовцы, вместе со всей нашей армией, освободили
советскую землю от фашистских захватчиков. С этой же клятвой они пойдут,
если надо будет, в последний, решительный бой за свободу, славу и счастье
своего народа и своей Родины.
1943
ПРИМЕЧАНИЯ
РАССКАЗЫ О ПОДВИГЕ
Героическая тема привлекала Л.Пантелеева на протяжении всего его
творчества. Неслучайно К.Чуковский называл пантелеевских героев людьми
величайшей отваги и видел заслуги писателя в прославлении человека.
Пантелеева интересует не только сам героический поступок, а истоки характера
героя, тот путь воспитания и самовоспитания, который делает человека
способным на проявление мужества и бесстрашия.
ГВАРДИИ РЯДОВОЙ
В 1943 году Л.Пантелеев был отозван из армии в Военный отдел ЦК ВЛКСМ.
По заданию отдела он должен был написать очерк о подвиге Александра
Матросова для "Комсомольской правды". В его "Записных книжках" есть пометка:
"Работал с интересом Матросов - бывший беспризорный, у него трудная судьба".
Очерк был опубликован 20 октября 1943 года, через несколько месяцев после
героической гибели Матросова.
В Э 11-12 журнала "Дружные ребята" за 1943 год был напечатан рассказ
"Саша Матросов".
Отдельное издание: "Гвардии рядовой" (М.-Л., Детгиз, 1944).
Г.Антонова, Е.Путилова
Алексей Иванович Пантелеев. Сто почтовых марок
Цикл "Дом у Египетского моста"
---------------------------------------------------------------------
Леонид Пантелеев
Пантелеев А.И. Собрание сочинений в четырех томах. Том 1.
Л.: Дет. лит., 1983.
OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 20 февраля 2003 года
---------------------------------------------------------------------
Когда мы с Васей были маленькие, мы были, как теперь говорят, трудные
дети. Попросту говоря, мы были порядочными хулиганами. И у нас не уживалась
долго ни одна нянька. Теперь я не удивляюсь этому. Стыдно признаться, но был
случай, когда одну неполюбившуюся нам няньку мы с Васей пробовали поджечь.
Да, самым настоящим образом. Спрятались за папиным книжным шкафом,
дождались, когда эта женщина пойдет мимо, плеснули ей на подол керосина и
бросили зажженную спичку. Запылавшую юбку удалось потушить, но нянька в тот
же день попросила у нашей мамы расчет.
Хулиганили мы, как я теперь понимаю, от безделья. И главным образом
тогда, когда нашего папы не было дома, когда он уезжал куда-нибудь по своим
лесоторговым делам. А бездельничали мы потому, что не знали, куда девать
силы. Я еще не научился как следует читать, кое-как читал только вывески над
магазинами. А Васе - тому, вероятно, было всего два-три года.
Няньки у нас менялись, как полотенца на кухне. А может быть, и чаще.
И вдруг в один зимний, кажется, день у нас появилась очень умная, я бы
даже сказал гениальная нянька, или бонна, как называли себя тогда для
важности некоторые интеллигентные няни.
В первый же день, а может быть, в первый час пребывания в нашем доме
этой особе удалось нас укротить. Что же она сделала? Она сказала:
- Известно ли вам, дети, что мальчику или девочке, которые соберут сто
почтовых марок и пошлют их в Китай, оттуда вместо марок пришлют живого
китайчонка или фарфоровый чайный сервиз?
Конечно, у нас глаза у обоих загорелись. Еще бы! Живой китайчонок! Или
фарфоровый сервиз!
- А где их столько взять, эти сто марок? - спросил я у бонны.
- Я думаю, в вашем доме, как и во всяком другом, имеются альбомы для
почтовых карточек...
Да, такие альбомы у нас, конечно, имелись. Не один, не два, а
несколько. Они лежали в так называемом художественном беспорядке на круглом
столике в гостиной. Были они большей частью плюшевые, с металлическими
уголками и с металлическими застежками.
И вот мы с головой погрузились в это выгодное и увлекательное занятие -
стали собирать по сто марок.
Никто нами не руководил, никто не наблюдал за нами. Круглый столик
покрыли старыми газетами, поставили на стол блюдечко с водой и сказали:
- Работайте.
И мы с утра до вечера, день за днем сидели и трудились.
Совсем не помню я эту мудрую бонну, даже имени ее не запомнил, но
круглый столик под бархатной темно-лиловой скатертью, альбом, открытки,
марки - все это, как сейчас, перед моими глазами.
Открытки в альбомах мы и раньше разглядывали. Но это было не так уж
интересно. На открытках были изображены главным образом дома, улицы, церкви
или целые города, на других - цветы, больше всего почему-то желтые и красные
розы. Чуть-чуть интереснее других были поздравительные - пасхальные и
рождественские - открытки. Например: из большого раскоканного яйца, на
котором золотом написано X.В. (то есть Христос воскресе), вылезают и
целуются господин в цилиндре и дама в широкополой шляпе с перьями. Была и
другая пасхальная открытка, еще интереснее. Она была очень толстая, пухлая.
На ней - тоже в расколотом яйце - сидел большой, ярко-желтый, мягенький на
ощупь цыпленок. Когда на цыпленка нажимали, он по-настоящему пищал. Но
вероятно, мы с Васей так часто нажимали на этого несчастного цыпленка, что
пищать он уже давно разучился.
Впрочем, теперь нас интересовала другая, оборотная сторона открыток -
та, где были наклеены марки, где было что-то написано и где я с грехом
пополам мог прочесть хотя бы адрес: "С.-Петербургъ. Набережная ръки
Фонтанки, д. Э 140, кв. Э 1. Его Высокоблагородiю Ивану Афанасьевичу
Еремъеву". Или: "Александръ Васильевнъ M-lle Спъхиной".
Марки были всякие. Разноцветные. Пестрые. Тусклые. Большие. Маленькие.
Вертикальные. Горизонтальные. Были такие, где я ничего не мог прочесть.
Буквы были знакомые, похожие на те, что я уже знал, а понять, что там
написано, было невозможно. На этих марках изображены были женские и мужские
профили. У некоторых на голове красовалась корона. Нетрудно было понять, что
это короли и королевы. Попадались и другие женщины - не с коронами, а в
шапочках, похожих на пожарную каску, с гребнем вроде петушиного, только
каски эти были не золотые, а красные. На двух или трех марках нарисованы
были горбоносые мужчины с бакенбардами, на одной - статуя женщины с высоко
поднятым факелом...
Но особенно пристально рассматривать открытки и марки у нас не было
сейчас времени. Нам нужно было отклеивать эти марки. Некоторые из них
отклеивались совсем легко. Чуть-чуть смочишь ее или подышишь на нее - и она
как новенькая, не смятая, не покореженная, ложится тебе на ладошку. Другие
вода не брала. На такую марку нужно было без конца дышать:
Хы! Хы! Хы!
Вот чуть-чуть отстал, отклеился самый уголок марки. Ногтем слегка
отгибаешь этот зубчатый краешек и лихорадочно продолжаешь дышать дальше:
Хы! Хы! Хы! Хы!
Еще немножко отклеилось. Тут уж не жалеешь легких, не жалеешь дыхания:
Хы! Хы! Хы! Хы! Хы!..
А рядом - Вася: уткнулся носом в свою открытку и тоже:
Фы! Фы! Фы!
Особенно трудно отклеивались наши русские марки. А их в альбоме было, к
нашему несчастью, больше всего. Эти маленькие, напечатанные на очень тонкой
бумаге марки с изображением двуглавого орла и короны над ним были смазаны
еще, как назло, каким-то особенно крепким клеем. Дышишь на эту марку,
смачиваешь ее, даже окунешь краешек открытки в блюдечко с водой - хоть бы
что! Опять начинаешь дышать. Опять мочишь. И вот наконец уголок чуть-чуть
отстает, отклеивается. Но тут же он, этот уголок, начинает свертываться в
трубочку. Осторожно берешь его кончиками пальцев, пытаешься немножко
потянуть, разгладить - и чувствуешь, как мокрая, раскисшая бумага
расползается, рвется. А такую размокшую марку надо уже выбрасывать. Как нам
объяснили, рваных или запачканных чем-нибудь марок в Китае не принимают.
Когда работа у нас идет, марки отклеиваются, не рвутся, мы с Васей
разговариваем. О чем? Конечно, только об этом:
- Ты что попросишь прислать - китайчонка или сервиз?
- А ты? - спрашивает Вася. У него, как я понимаю, вообще никакого
своего мнения по этому вопросу еще нет и быть не может. Но и мне решить этот
вопрос не так-то легко. Сервиз или китайчонок? И то и другое соблазнительно,
заманчиво, так заманчиво, что голова кружится.
- Я - сервиз, - говорит Вася.
- А я... я, пожалуй, тоже сервиз. Нет, я китайчонка... Нет, все-таки,
пожалуй, сервиз.
Эти мучительные колебания, это пылание страстей не кончается тут, в
гостиной, за круглым столиком. Самые страшные муки и главная прелесть этих
мучений, этих раздумий, сомнений, колебаний - в детской, когда нас уложат
спать, когда задуют лампу, и только свет лампадки и свет уличного фонаря за
окном чуть-чуть озаряют нашу комнату. Лежишь, укрывшись по самый нос теплым
стеганым одеялом, и думаешь:
"Нет, китайчонка... китайчонка... Конечно, китайчонка. Или все-таки
сервиз?"
На кой он мне, простите, ляд был этот фарфоровый сервиз или тем более
китайчонок? Что бы я с ним стал делать, с живым китайчонком! И все-таки ведь
мечтал - горячо, упоенно, страстно мечтал. Мечтаем же мы в детстве о живом
медвежонке, тигренке или хотя бы котенке. А разве думаем при этом, что мы
будем с ними делать - с тигрятами и медвежатами? Не думаем. Вся прелесть уже
в этом - в словах: живой. Медвежонок. Китайчонок. Слоненок.
Каким я представлял себе его, моего китайчонка? Не помню. Знаю только,
что он, этот обещанный мне китайчонок, никак не связывался в моем
представлении с теми китайцами, о которых рассказывал отец, будто они
работают на строительстве железной дороги в Маньчжурии с утра до ночи за
тридцать копеек в день и за чашечку риса.
Видел ли я вообще когда-нибудь живых китайцев? Видел, и довольно часто.
В Петербурге их в те годы было много. Занимались эти китайцы главным образом
торговлей вразнос. А торговали чаще всего мануфактурой, китайскими тканями.
Зимой в синих до пят халатах, летом в синих кофтах и синих шароварах, в
круглых шапочках-мисочках, из-под которых падали на спину черные,
угольно-блестящие косы, они ходили вслед за другими бродячими торговцами по
петербургским дворам и кричали:
- Селика, селика, саляпинка!..
Это значило:
- Шелк, шелк, сарпинка!
Сарпинку, шелк, чесучу и другие ткани китайцы носили в каких-то
угловатых, квадратных, очень плотно и аккуратно спеленатых тючках, висевших
у них за левым плечом. В правой же руке они держали всегда наготове, как
ружье, деревянный аршин.
В летнее время эти бродячие китайцы торговали не только в Петербурге,
но и в его дачных окрестностях. Один такой китаец запомнился мне навсегда.
Солнечный июньский день. Дача нашей бабушки в Старом Петергофе. Мы,
ребятишки, сидим на ступеньках веранды, окружив нашу молоденькую тетушку,
тетю Лелю. Все вокруг белое. И тетя Леля в чем-то белом, теннисном. И дача
белая. И башня на ней. И каретный сарай. И конюшня. И высокий забор на
другом конце двора, и ворота, и калитка...
Тетя Леля что-то рассказывает нам. Но вот брякнула щеколда, скрипнула
калитка, и во дворе, согнувшись немного направо, с тючком за левым плечом,
появляется молодой китаец в синем.
- Селика, чесуча, саляпинка не надо? - спрашивает он, останавливаясь у
калитки.
- Нет, нет, голубчик, не надо, - говорит ему тетя Леля.
Китаец, чуть-чуть помедлив, поглядев, подумав, уходит, деликатно
прикрывает за собой калитку. Проходит полминуты, может быть, минута. Мы уже
успеваем забыть об этом китайце. Вдруг опять бренчит щеколда, опять скрипит
калитка, и во двор заглядывает тот же согнутый в правую сторону китаец.
- Совсем не надо? - спрашивает он.
Конечно, это вызывает хохот. Наверно, и я смеялся вместе со всеми. Но
внутри у меня что-то и защемило. И когда я вспоминаю этого вернувшегося
китайца теперь - тоже щемит. А может быть, только теперь и щемит, когда за
спиной у меня большая жизнь и когда мне нетрудно представить себя в шкуре
этого человека.
- Не надо? - спрашивает он.
Ему говорят