Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
инели, а нос, толстый и длинный,
сделался совсем сизым.
Через два часа они сидели в чайной около Московских ворот и запасались
теплом. Санька шестой стакан допивал и буквально обливался потом.
- Ну, теперь до самой Москвы дойду - не замерзну, - говорил Рыжик, -
вон с меня как пар валит.
Он отер рукавом вспотевшее лицо, тряхнул красными кудрями и задорно
посмотрел на друга.
- Не говори, голубчик, так, - заметил ему Герасим, - до Москвы путь
тяжелый лежит. Вон у меня отчего лицо такое синее да нос, как у пьющего?
Потому оно у меня такое, что заморозил я его, лицо-то... Было такое дело...
- А дядя твой двадцать три копейки дал... Экий жадный!.. Ведь он знал,
что путь нам трудный лежит, - сказал вдруг Рыжик, и глаза его загорелись
злобным огоньком.
Герасим ласково положил ему руку на плечо и заговорил кротким, тихим
голосом:
- Ты, голубчик, моего дядю не ругай: он человек несчастный, он сам для
себя казнь готовит... И жалко мне его, во как жалко!.. Ведь он деньги-то
копит, а себя топит... А что дороже? Ведь деньги-то от людей, а человек от
кого? Грязную монету всяк принимает, хоть пусть она в крови, в слезах
сиротских будет, а человека без совести никто не принимает. Пойми ты это,
голубь мой... И жалко мне дядю, ох, как жалко!.. Вот уже третий раз прихожу
к нему, все хочу об этом ему напомнить, а он серчает... Я в ноги падаю, а он
серчает... Ослеп, совсем ослеп человек и не видит правды...
Санька слушал внимательно, но ничего не понял. Он не мог сообразить,
как этот бедный, бездомный бродяга может жалеть богача-грабителя да еще от
жалости в ноги ему падать.
К вечеру того же дня в двух верстах от первой деревни их застигла буря.
Это было нечто ужасное. Что-то серое, непроницаемое упало перед путниками, и
они потеряли дорогу. Ветер, свистя и воя, гнал и кружил тучи снежной пыли.
Эта пыль врезывалась в лицо и глаза одиноких путников, а ветер не переставал
кричать над их головами. Рыжик почувствовал сильную боль в пальцах ног и
рук, точно кто булавками колол его под ногти.
Оба, и он и Герасим, хранили молчание. Ветер яростно бил их по щекам и
обматывал их снежной пылью, будто саваном.
Санька почувствовал усталость. С каждым шагом силы его падали. Боль в
пальцах исчезла, но зато ноги как-то вдруг отяжелели, точно водой налились.
И холод не так его мучил, как вначале. К завываньям ветра он прислушивался,
будто к песне, и временами кому-то улыбался. Потом ему захотелось спать.
Несколько раз он хотел было об этом сказать своему спутнику, но не мог: лицо
обледенело, и он не мог рта открыть. А еще спустя немного Рыжику вдруг
сделалось тепло, приятно; ему почудилось, что он медленно опускается куда-то
глубоко-глубоко...
Вечером благодаря Герасиму Рыжик был спасен. Его в бессознательном
состоянии доставили в деревню и с большим трудом привели в чувство.
Так закончился первый день нового и трудного пути.
"XV"
"КОНЕЦ ПУТИ"
На первый день пасхи Герасим и Рыжик пришли в Москву. Восторг Саньки
невозможно передать словами. При виде Москвы его охватила безумная радость.
Да и сама Москва встретила пришельцев праздничным весельем. Не успели они
войти в город, как какая-то полная купчиха сама подозвала их и подарила по
яйцу и по двугривенному.
- Вот так Москва! Вот это, я понимаю, город! - во весь голос кричал
Санька.
А Герасим молча ухмылялся.
Друзья три дня прожили в Москве, собрали на церковных папертях около
пяти рублей и ушли в Нижний Новгород.
Им сопутствовало яркое, теплое солнце, а весна молодой зеленью, будто
бархатом, устилала путь. Весело и легко было путникам. Они с улыбкой
вспоминали о мучительной, но уже пройденной дороге до Москвы и упивались
чудными весенними днями. Свободные, как птицы, они не шли, а точно
прогуливались. Время летело незаметно, и оба они немало удивились, когда в
один знойный летний день подошли к Нижнему Новгороду.
- Вот оно, времечко, как бежит, - проговорил Герасим, подымаясь с
последнего "отдыха". - Ведь больше трех месяцев ушло, как мы Москву
оставили.
- Летом завсегда скоро время идет, - заметил Рыжик, - летом и полежишь,
и покупаешься, и вздремнешь в лесочке, ну, и не видишь, как время бежит...
Так это вон тот город и есть Нижний? - переменил он разговор.
- Он самый, голубчик. Город наш хороший и древний. На двух реках стоит.
- Как - на двух?
- На Оке да на Волге. Обе они, как сестрицы, подошли друг к другу и
слились вместе.
- А какая из них больше: Ока или Волга?
Герасим при этом вопросе рассмеялся тихим мелким смехом.
- Экий ты какой! - проговорил он сквозь смех, и вся его фигура,
медленно выступавшая вперед, закачалась, как маятник. - Да разве можно Волгу
и вдруг с Окой сравнить? Ока - река, Волга - царь-река! Вот она какая, наша
матушка Волга! Такой реки во всем мире не найти. По дороге она нам не такой
казалась, а вот придем сейчас в Нижний, да поднимемся на Косу, да оттуда как
глянем вниз, вот тогда и ты поймешь, какая такая есть на свете река Волга,
про которую, как про мать родную, говорят.
- А какая это Коса? - спросил Рыжик.
- В кремле она, ужо увидишь.
Часа через два Санька стоял на знаменитой Косе и в безмолвном
восхищении смотрел на необъятную равнину, убегавшую в бесконечную даль.
Здесь было на что смотреть.
На широкой поверхности обеих рек, точно по стеклу, скользили тысячи
судов. С высоты кремля огромные, как дома, пароходы казались маленькими, а
лодки - игрушечными. Сама Волга широкой сверкающей полосой мчалась в степь,
разрезав землю на две части.
- А куда она идет? - после долгого молчания спросил у Герасима Рыжик.
- Волга-то? Она, голубушка, далеко ушла, до самого моря...
- Вот так река! Даже глазам больно стало глядеть, - проговорил Санька,
а затем спросил: - А где же ярмарка?
- Ярмарка вон где, за мостом...
- Ты пойдешь туда?
- Пойду, голубчик, потому мне домой через ярмарку надо: мы за вокзалом
живем.
- Ты сегодня домой пойдешь?
- Сегодня, голубчик, сегодня.
Санька взглянул и умолк. Ему вдруг сделалось невыразимо грустно.
Сегодня он должен был расстаться с Герасимом, к которому уже успел
привязаться всей душой.
"Вот он домой пришел, а я?.." - думал Рыжик про себя, и чувство зависти
невольно овладело им. "У всех есть дом, - продолжал он думать, - есть
дорога, а у меня ни родных, ни пути, ни дороги..."
Печаль росла в душе Саньки, и он всю дорогу до самой ярмарки слова не
вымолвил.
- Вот и ярмарка! - сказал Герасим, когда они прошли мост.
- Какая это ярмарка!.. - недовольным тоном проговорил Санька. - В
Москве на любой улице больше народу. Да и дома здесь как в городе, а не как
на ярмарке...
Его настроение духа немного улучшилось только тогда, когда они стали
подходить к балаганам. Еще издали Санька услыхал какое-то гуденье и невольно
ускорил шаги. А когда он увидал площадь, битком набитую людьми, увидал флаги
на шестах балаганов и услыхал барабанный бой и хриплые звуки шарманки, он
схватил Герасима за руку и врезался в толпу, как камень в воду. Громадная,
многочисленная толпа слилась в одну плотную живую массу и почти незаметно
двигалась то взад, то вперед. Перед толпой выстроилось в ряд не менее десяти
балаганов, театров, каруселей.
Перед каждым балаганом на высоких деревянных помостах стояли "артисты"
и зазывали публику.
Среди "артистов" были и клоуны с выпачканными мелом и сажей лицами, и
певцы, осипшие и мокрые от пота, и певицы в коротеньких юбках, и
музыканты-гармонисты, и фокусники, и балалаечники в лаптях... И на всех этих
"артистах" и на их костюмах, на самих балаганах лежала печать нищеты и
убожества. Толпа, обожженная горячим июльским солнцем, с жадностью ловила
каждый жест паяцев, каждое слово. Стоило какому-нибудь клоуну упасть или
высунуть язык, как она немедленно отвечала ему одобрительным смехом. Сначала
первые ряды засмеются, потом волна смеха прокатится дальше и вся толпа
загудит так, что и не разберешь: смеется эта масса людей или рычит. Только
по отдельным лицам можно было догадаться, что толпе весело. Вон молодая
круглолицая баба, в ситцевом платочке с красными, как кровь, цветами,
быстро, как белка, грызет подсолнухи белыми, крепкими зубами и смеется тихим
внутренним смехом. Она заражает стоящую рядом старуху, у которой смех густо
сбил морщины на впалых, сухих щеках и обнажил беззубые десны. А вон, как
безумный, заливается молодой деревенский парень, а ему вторит маленькая
босоногая девчонка, которую смешит не клоун, а этот наивный парень.
Площадь вся залита ярким, знойным светом, живет полной жизнью.
Смех и говор толпы, песни и крики "артистов", оглушительные марши
шарманок и военных оркестров, барабанная дробь и крики осла из зверинца
слились в один сплошной сильный гул, в котором нет возможности разобраться.
Санька, попав в это царство зрелищ, смеха и веселья, почувствовал себя,
как рыба в воде. Бедный Герасим едва за ним поспевал.
- Вот здесь посмотрим... А гляди-ка, что такое?.. Вот так рожа!.. -
беспрерывно повторял Рыжик, перебегая от одного зрелища к другому.
Перед одним из балаганов на узеньких деревянных мостках проделывали
разные штуки акробаты - отец и сын, как говорили в толпе. Отец был старик
высокого роста, лысый и костлявый, а сын - малокровный, бледный мальчик лет
семи, с большими наивными глазами и синими жилками на исхудалом лице. Старик
был одет в убогое трико, которое прилипло к его мокрому, потному телу. Это
трико когда-то было кремовое, но от времени и грязных пятен оно сделалось
серым; во многих местах оно было заштопано, зачинено и свидетельствовало о
крайней бедности. Тело акробата от старости уже не гнулось, и он, как легко
можно было догадаться, нестерпимо страдал, когда из-за куска хлеба в угоду
толпе должен был сгибаться и ходить колесом. Когда Санька подошел к
балагану, старый акробат, стоя затылком к толпе, медленно и с трудом выгибал
назад туловище. На оголенных загорелых руках жилы вздулись и сделались
синими, лицо опрокинулось к спине. Лицо это, плохо выбритое, с жидкими
длинными усами, по мере того как опускалось к ногам, становилось коричневым,
а глаза, смотревшие в небо, и острый подбородок наливались кровью. С большим
трудом старику удалось достать помост и таким образом представить из себя
нечто вроде колеса. В этой неестественной позе старик был ужасен. Его лысая
голова почти касалась досок, на которых он стоял; сухие ребра, будто обручи,
отчетливо выступали сквозь мокрое и грязное трико. Акробат тяжело дышал, и
выгнутые в дугу живот, грудь и длинные, худые ноги лихорадочно и нервно
дрожали... Вдруг сын акробата всплеснул ручонками, вскрикнул и одним прыжком
вскочил отцу на живот, где и принялся показывать разные штуки. Толпа
приходила в восторг от этих жалких людей и как будто радовалась их
страданиям. А рядом с акробатом стоял толстый, безобразный клоун с
выпачканным лицом и дурацким колпаком на голове. Он рукой вертел перед
животом своим, изображая шарманку, и хриплым голосом выкрикивал песню
собственного сочинения, глупую и чрезвычайно бессмысленную.
А рядом, перед другим балаганом, лезли из кожи "артисты"-конкуренты,
всячески стараясь привлечь внимание зрителей на свою сторону.
У Рыжика глаза разбегались, и он не знал, на что раньше смотреть. У
него даже зародилась надежда самому попасть в число "артистов".
- Послушай, голубчик, - обратился к нему Герасим, - мне домой пора.
Прощай и не поминай лихом...
- Ты что, домой? - на минуту остановился Санька. - Ну, прощай,
спасибо!.. А я, кажись, поступлю куда-нибудь здесь, - добавил Рыжик и указал
глазами на балаганы.
Спутники расстались.
Санька крепко пожал другу руку и сейчас же повернул в другую сторону.
Но не успел он сделать и двух шагов, как услыхал позади себя какой-то гул и
необычайный шум. Рыжик оглянулся и увидал, что толпа чем-то встревожилась.
Санька, как большой любитель всякого рода скандалов, бросился назад. На бегу
он успел схватить несколько отдельных восклицаний и фраз:
- Фокусника задавило...
- Не одного... Весь тиятер провалился...
- Доски-то проломились, ну и того...
Эти отрывочные разговоры еще сильнее раздразнили любопытство Рыжика, и
он энергичней заработал локтями. Минуты через две он был уже на месте
происшествия.
Случилось вот что. Вся труппа "Франко-русского театра" стояла на
мостках и зазывала публику. Вдруг доски обломились, и вся труппа вместе с
помостом упала на землю. Все думали, что все обошлось благополучно:
"артисты" со смехом вскочили на ноги и посылали воздушные поцелуи, делая
вид, что все случившееся входило в "программу". Толпа неистово захохотала, а
некоторые захлопали в ладоши и закричали "бис", как вдруг из-под досок
раздались чьи-то стоны. Сухощавая кассирша, в маленькой шляпке с гусиным
пером, первая услыхала эти стоны и подняла тревогу. Оказалось, что фокусник
того же театра проходил под мостками в тот момент, когда последние
обломились. Он не успел отскочить и был задавлен.
Санька прибежал в ту минуту, когда несчастного усаживали в экипаж, с
тем чтобы отправить в ярмарочный барак.
Без содрогания нельзя было взглянуть на пострадавшего. Этот маленький,
тощий человек был измят, исковеркан до невозможности. Старенький фрак
клочьями висел на узеньких плечах. Бумажный воротничок "монополь" был
расстегнут и одним концом упирался в острый подбородок. Лицо было
окровавлено и безжизненно. Руки и ноги, когда его несли, болтались, как
плети.
Рыжик забежал вперед и заглянул в лицо фокуснику. Дикий, нечеловеческий
крик вырвался из груди Саньки: в раздавленном, изувеченном человеке он узнал
Полфунта!..
Только на другой день, и то после долгих просьб и слез, Рыжика впустили
в барак к Полфунту. Своего лучшего и единственного друга Санька нашел при
смерти. Он лежал на койке весь забинтованный, с полузакрытыми глазами. Когда
Рыжик подошел к кровати, Полфунта приподнял веки и слабо, едва заметно
улыбнулся. Санька смахнул рукой слезы и подошел к изголовью. По всему было
видно, что больной мучительно страдал. По лицу его то и дело пробегали
корчи, а глаза плакали. Прошло несколько секунд. Ни тот, ни другой не
промолвил ни слова. Но вот Полфунта как-то особенно взглянул на Рыжика и
чуть слышно прошептал:
- Я искал тебя... Саша...
Больше он ничего не мог сказать. Лицо его исказилось от боли. Рыжик
стоял перед койкой и угрюмо молчал.
Собравшись с силами, Полфунта снова заговорил тихим, прерывающимся
голосом:
- Вот и конец пути... Саша... Я умираю... Слушай... Не надо так жить...
Иди домой, сделайся человеком... Жить для жизни надо... Пойми, мы около
жизни ходили, а в середине ее не были... Трудись... будь полезен другим...
Вот счастье... Шататься не надо... Бродяги не нужны миру... Саша...
Рыжик наклонился к больному, но ничего не услыхал: он уже не мог
говорить.
Санька до самого вечера пробыл у больного. Полфунту с каждым часом
становилось хуже.
На другой день Санька чуть свет прибежал в больницу, но не успел он
переступить порог, как ему сообщили о смерти друга.
- В самую полночь скончался, - несколько раз повторил сторож.
Рыжик прижался к стене, закрыл лицо руками и заплакал жалобным, тихим
плачем.
"1901"