жно было понять.
Потом, в курилке, он сопел Натану в ухо, мол, не обижайся, старик,  приперли
к стенке, ты знаешь, как они умеют,  сказали,  что  мое  выступление  должно
прозвучать неформально...
   Всем, ну почти всем, кто выступал на том собрании, было стыдно, но  никто
не отказался выступить. Никто. Собрание длилось три с половиной часа.
   - Из-за тебя, такого умного, пришлось позориться, - говорили ему потом, в
курилке, - тебе хорошо, ты уедешь, а нам здесь  жить,  хлюпать  в  советском
дерьме.
   Он хотел сказать, мол, ребята,  если  вам  так  плохо,  так  чего  же  вы
хлюпаете в дерьме? Моя несчастная пятая графа, которая  всегда  портила  мне
жизнь, пригодилась наконец. Я устал от советской власти не меньше вашего, но
куда  больше  устал  от  антисемитизма,   официального   и   неофициального,
искреннего и показного. Мне надоело быть жидовской мордой. Есть только  одно
место в мире, где я и мой сын застрахованы на сто процентов от этого титула.
   Мне орали: катись в свой Израиль, жидовская морда. Ну  вот  я  и  качусь.
Опять не прав. Стал предателем родины. Но даже не в этом дело. Скоро я стану
иностранцем.  А  иностранец  для  советского  человека  -  существо  высшее,
баловень судьбы. Правда, вы упускаете важный момент.  Это  для  вас  я  буду
иностранец, а там, на исторической родине, стану иммигрантом.  Это,  ребята,
совсем другое дело. Сам для себя я навсегда там останусь иммигрантом.  Меня,
жидовскую морду, будут там называть русским...
   - Ты самый умный, тебе хорошо...
   Но, ребята, если вам так плохо, кто мешает найти  какую-нибудь  фиктивную
еврейскую бабушку? Необязательно ехать в Израиль, можно в Штаты, в Канаду, в
Австралию.
   Или не так уж и плохо? Тогда чего же жаловаться? Зачем завидовать?  Зачем
называть все дерьмом на просторах своей необозримой отчизны? Это мой  выбор.
У вас он тоже есть. Наш институт, слава богу, не "почтовый ящик".
   Но ничего этого он своим коллегам, разумеется, не сказал.  Он  чувствовал
себя виноватым перед  ними.  Им  пришлось  позориться,  участвовать  в  этом
шабаше, а он,  виновник  и  главный  герой  позорного  представления,  скоро
помашет им всем ручкой из международного вагона и  станет  иностранцем.  Ему
будет хорошо...
   А потом те же коллеги  пили  и  плакали  на  проводах,  просили  прислать
джинсы, лекарства и много всяких красивых импортных мелочей. Додик Розенблат
лез целоваться, рыдал, как дитя, и попросил передать с оказией хотя бы  штук
двадцать хороших презервативов. С усиками.
   На перроне Белорусского вокзала, перед  поездом  Москва-Вена,  нестройным
пьяным хором спели песню Окуджавы "Возьмемся за руки, друзья".
   Да, смешно и глупо все это вспоминать через двадцать лет, особенно здесь,
в бедуинской палатке, под дулом автомата.
   Он сел на циновке, потянулся, скрестил ноги по-турецки. Рядом  беспокойно
заворочалась немка. Эта Железная, страшно вежливая девка не оставляла его ни
на минуту. Немец, который отлично говорил по-русски, исчез. Остались арабы и
главный сторож - девка. Фрейлейн Инга. Ее автомат всегда наготове.
   Бренер щелкнул зажигалкой. В кромешной темноте мелькнуло белое лицо Инги,
закрытые глаза. Она спала на спине, крепко прижав к груди  автомат.  А  что,
если?.. Нет, глупо. Зачем? Рядом, в соседней  палатке,  спят  арабы,  он  не
успеет пробежать и нескольких метров. Да и куда бежать? Пустыня...
   И все-таки он осторожно протянул руку, сам не зная зачем.
   - Вы хотите выйти, господин профессор? - она  вскочила  и  схватилась  за
свою пушку.
   - Я хочу покурить, фрейлейн.
   Вспыхнул фонарик, она протянула ему сигареты.
   - А куда делся ваш любезный шеф?
   - Не ваше дело, - произнесла она быстро и как-то очень уж грубо.
   - Это не праздный интерес, фрейлейн. Я хотел  бы  знать,  долго  еще  мне
придется торчать в этой вонючей палатке? Я пожилой  и  не  слишком  здоровый
человек. Я привык принимать  душ  каждое  утро  и  каждый  вечер.  Эта  ваша
бандитская романтика меня вовсе не восхищает.
   - Вам придется потерпеть, профессор. -  Инга  приоткрыла  полог  палатки,
закурила.
   В лицо брызнул мелкий колючий дождь.
   - У вас, вероятно, возникли проблемы? - спросил Бренер сочувственно. - Вы
ведь тоже торчите здесь в пустыне не  ради  романтических  впечатлений.  Ваш
шеф...
   - Заткнитесь, профессор, - рявкнула Инга.
   - А почему, собственно, я должен заткнуться, фрейлейн? Я пожалуюсь вашему
шефу, или как он там  у  вас  называется?  Лидер  банды?  Партайгеноссе?  Он
отлично говорит по-русски. Мне было бы приятно с ним побеседовать. Я, знаете
ли, соскучился здесь по родному языку, русский звучит для меня  как  музыка,
даже когда говорят с немецким акцентом.
   Натан Ефимович сам не понимал, что на него нашло. Ему нравилось злить эту
железную девку. Ему показалось забавным, что простой вопрос и  упоминание  о
главаре вызвали столь бурную реакцию. Наверняка она еще и любовница  его,  а
не просто боевой  товарищ.  Любопытно,  как  у  них,  у  бандитов,  строятся
отношения такого рода? Похоже это на  дешевые  напыщенные  страсти,  которые
разыгрываются в американских боевиках? Или все иначе? Они  ведь  тоже  люди,
хоть и бандиты.
   - Израильтянки очень красивы, - произнес он задумчиво и пожалел,  что  не
видит в темноте лица Инги, - как вам кажется, не завелась ли у  вашего  шефа
здесь случайная подруга, ведь миром правят не только деньги и бредовые идеи.
Еще и любовь. Очень забавно, если...
   Он запнулся. Дуло автомата упиралось ему в грудь.  Глаза  Инги  светились
нехорошим голубым огнем, как у разъяренной сиамской кошки.
   - Еще слово, и я пристрелю вас, профессор, - тихо сказала она.

Глава 14

   За  дверью  визгливо  загавкала  собачонка.  Потом  послышалось   тяжелое
шарканье, и старушечий голос прошамкал:
   - Машенька, ты опять ключи, что ли, забыла?  Цитрус  не  успел  ответить.
Дверь распахнулась.
   Крошечная лохматая собачонка кинулась на него из теплой,  душной  темноты
прихожей.
   - Чапа! Нельзя! Вы к кому? - Старушка  лет  восьмидесяти,  худенькая,  во
фланелевом халате и в огромных валенках, удивленно глядела на Цитруса сквозь
толстые линзы очков.
   - Здравствуйте, - он широко улыбнулся, - вы Марусина бабушка? Меня  зовут
Авангард Цитрус.
   - Как, простите? - старушка склонила голову. - Я плохо слышу.
   Собачонка гавкала невыносимо и пыталась вцепиться Цитрусу в  штанину.  На
пороге кухни возник огромный, под два метра, мужик, толстый,  рыхлый,  почти
лысый, в майке и в широких ситцевых трусах. Цитрус заметил, что дышит  он  с
астматическим присвистом.
   - Добрый вечер, - пробасил мужик вполне миролюбиво, - чем обязаны?
   "Вот он, злодей-папашка, - подумал Цитрус,  оценивающе  оглядывая  мощную
фигуру, - ну что ж, попробуем договориться..."
   - Меня зовут Авангард Цитрус, - он шагнул навстречу и протянул руку, -  а
вы, как я понимаю, Петр Алексеевич, Марусин папа?
   - Он самый, - кивнул мужик, - очень приятно. - Ответное рукопожатие  было
крепким, можно сказать, дружеским.
   Повисла долгая, неловкая пауза, заполненная визгливым собачьим лаем. Было
ясно только одно: никто его душить-убивать пока не собирается.
   - А где Машенька? - вдруг забеспокоилась бабулька. -  Она  ведь  на  ваше
собрание пошла. Ох, может, с ней что случилось? Вы лучше сразу  скажите,  не
тяните.
   - С ней все в порядке, - ответил Цитрус,  -  она  действительно  была  на
собрании и скоро должна вернуться.
   - Ну и слава богу, - закивала старушка, - да что же мы вас  на  пороге-то
держим? Вы раздевайтесь, проходите,  я  чайку  поставлю.  Ботиночки  снимать
необязательно. У нас все равно тапок-то нет. Чапа все сгрызает.
   - Да, проходите, пожалуйста. Авангард  Иванович,  -  Устинов  отступил  в
кухню, - присаживайтесь. Вы извините, я в таком виде.
   "Наверное, при бабульке не хочет выяснять отношения, - догадался  Цитрус,
ладно, посмотрим, что будет дальше".
   Он скинул на руки бабульке свою теплую кожанку.
   Кухня выглядела довольно убого. Мебель образца  шестидесятых,  безнадежно
загаженная плита, старый, рычащий и прыгающий холодильник "Север".
   "При  такой  бедности  только  и  остается,  что  кропать   заявления   в
прокуратуру", - хмыкнул про себя
   Цитрус, осторожно присаживаясь на трехногую табуретку.
   Старушка поставила чайник на газ и, шаркая, удалилась.
   -  Скажите  мне  честно,   Авангард   Иванович,   -   произнес   Устинов,
откашлявшись, - Машка моя набедокурила, что ли? Я знаю, она может, она у нас
с характером. Вы только не выгоняйте ее из вашей организации.
   Цитрус ошалело вглядывался  в  тусклые  отечные  глаза,  пытаясь  понять,
издевается над ним этот громадный папашка, блюститель дочерней чести, или...
Что вообще происходит?
   - Она себя иногда ужасно ведет, я знаю, - продолжал между тем Устинов,  -
а у вас дисциплина, порядок. Это ведь главное  -  дисциплина  и  порядок.  Я
видел, как они  у  вас  маршируют.  Блеск!  Чистенькие  все,  подтянутые,  и
спортивная подготовка опять же, для молодого организма  очень  важно.  А  то
сейчас, сами знаете, наркотики, разврат всякий. Долго  ли  красивой  девочке
вляпаться в какую-нибудь дрянь? Без матери  растет,  я  сам  инвалид  второй
группы, бабушка старенькая. У меня астма сильнейшая, знаете, и желудка  нет.
Вырезали. Так, иногда подрабатываю на дому,  кому  приемник  старый  починю,
кому ботинки залатаю. Но все одно копейки. В общем, живем на две пенсии, мою
и бабулину. У нее по старости, у меня  по  инвалидности.  Получается  триста
пятьдесят в месяц. Маловато на троих.
   "Вот, - напрягся Цитрус, - началось. А  ты,  я  вижу,  дипломат,  товарищ
Устинов".
   Сам Цитрус дипломатом не был. Его  поэтическо-пролетарская  душа  жаждала
прямоты и правды.  Ему  надоело  нытье  этого  стукача,  моралиста,  который
жалуется на бедность, глядит своими грустными оплывшими  глазенками,  а  сам
уже накропал  заявление  в  прокуратуру.  Между  прочим,  аппетиты  у  этого
инвалида ничего себе.
   Закипел чайник. Бабулька так и не вернулась на  кухню.  Наверное,  уснула
уже.
   "И правда поздно, - подумал Цитрус, нетерпеливо взглянув на часы, -  пора
закругляться. Однако где, интересно, загуляла  наша  с  вами  красавица,  а,
товарищ папа? Должна бы уже доехать до дома".
   Товарищ папа между тем тяжело поднялся с табуретки,  выключил  газ,  стал
чай наливать.
   - Вам как,  Авангард  Иванович,  покрепче?  Вот  сахарок,  сушки.  Вы  уж
извините, не ждали такого гостя,  к  чаю  ничего  особенного  нет.  Вот  еще
вареньице малиновое.
   "Точно. Издевается, - понял Цитрус, - не так он прост, как кажется".
   - Конечно, говорят разное про вашу партию, - продолжал между тем  Устинов
доверительным хриплым полушепотом, - и в газетах пишут, и  по  телевизору...
Но  я  человек  простой,  в  политике  не  разбираюсь.  Сейчас   все   вроде
разбираются, а я вот нет. Приемник починить могу. Сантехнику всякую тоже.  А
чего не знаю, того не знаю. Мне главное, что девчонка не торчит в  подъезде,
по улицам не шастает, не пьет, не колется, ну  и  все  такое.  Вы  там  люди
взрослые, серьезные,  наверное,  знаете,  как  лучше.  И  название  хорошее:
"Русская победа". Вы вот писатель, поэт. Я, правда, ваших книжек не читал...
   Все. Цитрус устал от этой бодяги.
   - Петр Алексеевич, давайте по-честному, - произнес он и чуть  прищурился,
вы мне - заявление, я вам две тысячи долларов. Я ведь тоже не миллионер.
   - Что, простите? - растерянно улыбнулся Устинов.
   - Маруся изложила мне ваши условия. Я готов, учитывая...
   - Какие условия?
   Цитрусу на миг показалось, что его собеседник глух и слеп, так напряженно
он вглядывался в лицо Гарика своими отечными  глазками,  так  резко  подался
вперед всем своим тяжелым корпусом.
   - Петр Алексеевич, я все понимаю, - Цитрус тяжело вздохнул,  -  но  мы  с
вами взрослые  люди.  Вам,  кажется,  теперь  неловко.  Но  заявление-то  вы
написали, на это храбрости хватило, и собираетесь нести его  в  прокуратуру.
Давайте договоримся по-хорошему. Две тысячи. Больше у меня просто нет. Ну  и
потом, согласитесь, получается как-то некрасиво. Я ведь  к  Марусе  отношусь
очень серьезно, мы любим друг друга, и с моей стороны...
   - Подождите, - Устинов болезненно поморщился, - я не понимаю. Вы  с  моей
Машкой - что?.. Нет, давайте по порядку. Я ничего не понял.
   - Хорошо, - Цитрус щелчком выбил сигарету Из пачки, стал нервно шарить по
карманам в поисках зажигалки, - хорошо, давайте все по порядку. Вы  написали
заявление в прокуратуру... Черт, у вас есть спички?
   - Мы здесь не курим, - отрывисто прохрипел Устинов сквозь тяжелую одышку,
- у меня астма. Не переношу дыма. Слушайте, сколько вам лет?
   - При чем здесь  мой  возраст?  Вы  обвиняете  меня  в  совращении  вашей
несовершеннолетней дочери, но готовы отказаться от обвинения за десять тысяч
долларов,  -  Цитрус  говорил  очень  быстро,  не  глядя  в   глаза   своему
собеседнику. Между прочим, еще неизвестно, кто кого совратил, но суть  не  в
этом. Я готов, учитывая ваше бедственное положение, дать вам две тысячи,  но
не больше. Другой на моем месте вообще бы  не  стал  с  вами  разговаривать,
по-настоящему  это  называется  шантаж.  В  наше  время  смешно  говорить  о
совращении малолетних, они такие в пятнадцать лет...
   - Во-он! - вдруг заорал Устинов и шарахнул пудовой  ладонью  по  хлипкому
столику так, что подпрыгнули чашки. - Мерзавец! Вон из моего дома!
   Цитрус не спеша, стараясь сохранять достоинство, поднялся с табуретки.  В
прихожей опять загавкала  собачонка.  Звякнул  домофон.  Цитрус  едва  успел
сунуть руки в рукава куртки. Дверь открылась. На пороге стояла Маруся.
   Секунду они молча смотрели друг на друга. Собачонка гавкала как безумная.
Не дожидаясь, когда папаша отдышится в праведном гневе и выскочит из кухни в
прихожую, Цитрус грубо оттолкнул Марусю и, ни слова не говоря,  рванул  вниз
по лестнице.

***

   Бедуинская палатка хлопала всеми своими лохмотьями и чуть не срывалась  с
места. Над пустыней кружил вертолет.
   - Одевайтесь! - скомандовала Инга  и  бросила  в  лицо  Натану  Ефимовичу
какое-то тряпье.
   - В чем дело? - он растерянно тер глаза. Он никак не мог проснуться после
бессонной  ночи  и  плохо  понимал,  что  происходит,  откуда  взялся   этот
назойливый гул и почему так трясется палатка.
   - Быстрее! И без глупостей, профессор. Вы спрашивали, где мой шеф?  Он  в
Тель-Авиве. Если вы  сорвете  операцию,  от  семьи  вашего  сына  ничего  не
останется уже сегодня. Достаточно нажать кнопку. Взрывчатка в доме,  в  двух
машинах, в гараже.
   - Семью моего сына  сейчас  очень  надежно  охраняют,  фрейлейн,  и  я  с
огромным удовольствием сорву вашу кретинскую операцию. Мне надоело!
   Он страшно разволновался. Сейчас вертолет сядет.  Наверняка  это  военные
или полиция,  это  его  ищут,  ну  кого  же  еще?  Наконец-то!  Могли  бы  и
побыстрей... Арабы не посмеют  устроить  здесь  перестрелку.  Только  бы  не
пролетели мимо.
   - Ну садитесь же скорее, миленькие, хорошие мои, я  здесь,  я  вас  очень
жду, - забормотал  профессор  себе  под  нос  по-русски,  вскочил  на  ноги,
попытался вылезти из палатки.
   - Вы будете одеваться или нет? -  Немка  преградила  ему  путь,  саданула
кулаком в солнечное сплетение.
   Профессор вскрикнул от внезапной боли, упал на колени. Он никогда в жизни
не ударил ни одного человека. Он даже сына своего Сережу ни разу не  шлепнул
в детстве. Но сейчас он размахнулся, чтобы вдарить  этой  девке,  все  равно
куда, лишь бы она не мешала вылезти на  воздух.  Его  моментально  увидят  с
вертолета, он станет размахивать руками, он одет не как бедуин, на нем брюки
и свитер, его седая голова сразу бросится им в глаза...
   Инга,   разумеется,   была   значительно   сильней   старика.   Профессор
сопротивлялся как мог, но она ловко скрутила ему руки,  накинула  на  голову
хламиду. От черной тряпки воняло чужим потом,
   - Старый идиот, еврейская свинья! - орала Инга, перекрикивая гул  мотора.
Одевайся!
   Натана Ефимовича затошнило от этой сумасшедшей  хамки  и  от  собственной
беспомощности. А вертолет кружил совсем низко, но все не садился.
   - Не ломай мне руки, дура. Я понял. Можешь не беспокоиться, я все  понял,
крикнул он, пытаясь высвободить лицо из вонючей черноты.
   Она стала заматывать ему голову клетчатым бедуинским платком.  Она  очень
спешила. Автомат болтался у  нее  на  животе.  Бренер  знал,  что  где-то  в
складках ее одежды спрятан пистолет. Они оба  стояли  на  коленях  в  низкой
палатке, он покачнулся,  сделал  вид,  что  падает,  обхватил  Ингу  руками,
пытаясь нащупать оружие.
   Или лучше сорвать автомат? Вот он, совсем близко, у  лица.  Металлический
маслянистый запах смазки щекочет ноздри. Надо  сначала  передернуть  затвор,
дать короткую очередь от живота...
   Двадцать лет назад, приехав в эту  страну,  он  проходил  годичные  курсы
военной подготовки, но это было давно, очень давно, он все забыл. Брезгливая
ярость придала ему сил. Ему почти  удалось  сорвать  автомат,  но  Инга  уже
держала у его лба пистолетное дуло, а  в  палатку  влезали  два  здоровенных
араба.
   Через минуту он почувствовал спиртовой  холодок  на  обнаженном  локтевом
сгибе. Игла легко вошла в вену. Арабы держали его так крепко, что он не  мог
шелохнуться. На лицо ему накинули широкий конец клетчатого платка. Он ничего
не видел, почти задыхался. Когда он  без  движения  упал  на  циновки,  Инга
достала из  груды  тряпья  в  углу  свою  сумочку-косметичку.  В  ход  пошел
ярко-красный контурный карандаш для губ, темно-серые тени для век. Но Бренер
почти не чувствовал легких быстрых прикосновений к своему  лицу.  Он  только
успел услышать, что вертолет все-таки сел.
   Бедуины вежливо  поздоровались  с  израильскими  военными,  пригласили  в
большую палатку выпить чаю. Бедуины славятся своим гостеприимством.  От  чая
военный патруль отказался. Обыск  не  дал  ничего.  Обычное  тряпье,  убогая
утварь, пара верблюдов, старенький расхлябанный джип.
   Военные не стали спрашивать документы. Никаких документов, удостоверяющих
личность, бедуины  никогда  не  имели.  Это  особенный  народ.  Единственные
сохранившиеся на нашей планете  прямые  потомки  древних  египтян,  носители
таинственного культа бога Ра, кочевники, погонщики верблюдов, мирные,  тихие
торговцы бусами и глиняной посудой, которым ничего не надо,  кроме  пустыни.
Века текут сквозь них, как песок сквозь пальцы.
   В одной из палаток лежал на циновке больной, оборванный старик. Он крепко
спал, даже не шелохнулся, услышав голоса. Лицо женщины, сидевшей с ним, было
почти полностью закрыто платком. Знаками она показала, что не стоит заходить
в палатку. Один из солдат зажег фонарик, чтобы рассмотреть лицо  старика.  В
палатке было темновато. Луч выхватил из полумрака  бледное  дряблое  лицо  с
запавшими, обведенными болезненной чернотой глазами. На носу и на щеках была
заметна воспаленная, красная сыпь.
   Ни офицеру, ни одному из солдат даже не  пришло  в  голову  взглянуть  на
цветной снимок профессора Бренера, который  у  каждого  имелся  в  нагрудном
кармане. А если бы кто-то и взглянул, то не заметил бы ни малейшего сходства
между умирающим бедуином и холеным гладким профессором.
   Женщина бережно прикрыла лицо спящего краем  платка,  защищая  от  яркого
света, и махнула рукой, мол, уходите скорее.
   - Она глухонемая, - объяснил молодой бедуин, который свободно  изъяснялся
на иврите, - старик ее отец. Он тяжело болен. У него пустынная лихорадка. Мы
стараемся не подходить близко. А Фатима сидит с  ним  неотлучно,  совсем  не
боится заразиться. Она очень хорошая дочь.
   Судя по яркой сыпи, старик действительно  страдал  пустынной  лихорадкой,
или, по-научному, кокцидио-домикозом, причем  в  самой  тяжелой  форме.  Без
специальной защитной маски в палатку нельзя заходить. Такова  инструкция.  А
защитных масок и перчаток с собой не было. Лучше не рисковать.
   - Может,