мане  непонимания  происходящего  и  происходившего.  -  У  вас   что,
литературный кружок был?
   - Не литературный, а философский, - поправил меня старик. - И не был,
а есть... По крайней мере, пока я жив. Я - сам себе кружок!
   - Ну а все-таки, кто писал комментарии к "Кобзарю"? - спросил я.
   - Слава Гершович... Царство ему небесное...
   - Он что, умер?
   - Убили... Током убили. - Старик скорбно склонил  голову.  -  Хороший
был парень! Светлая голова. Еще до этих Кашпировских и  экстрасенсов  он
все про эти штуки знал... Поэтому его и убили...
   Туман опять закружился вокруг моей головы.
   - Причем здесь "Кобзарь" к экстрасенсам? - спросил я, находясь уже  в
полном недоумении.
   - Ну здрасьте! - Старик посмотрел на меня, как на  идиота.  -  А  что
такое, по-вашему, высокая литература? Просто буковки да метафоры? Это же
и есть средство передачи духовного  тока,  как  бы  проводник!  Захотели
зарядиться мрачной глубокой  энергией  -  открыли  книжку  Достоевского.
Захотели очиститься и побыть в просветленном состоянии - берете  в  руки
прозу Тургенева...  Это  идиоты  типа  Кашпировского  превратили  все  в
лечение геморроя по телевизору! Но, поверьте, праздник  святого  Йоргена
уже  заканчивается,  и  опять  останется  литература,  как  единственный
проводник любого вида биоэнергии.
   - Ну а какую энергию передает "Кобзарь"? - спросил я.
   - Об этом лучше было спросить Гершовича... Но там, я вам скажу,  дело
посерьезнее, с этим "Кобзарем" и с самим Шевченко... Там  такое  дело...
Ну, из-за этого его и убили...
   - Из-за чего?
   Старик допил  вино.  Снова  погладил  себя  по  колючему  и  дряблому
подбородку.
   - Из-за того, что Гершович вычислил, где спрятано что-то очень ценное
для украинского народа... Вы это так не поймете! И не думайте, что я  из
ума выжил!
   Был бы сейчас жив Гершович - он бы вам в пять минут все объяснил!
   - Ну а рукописи какие-нибудь этого Гершовича остались? -  с  надеждой
спросил я.
   - Рукописи? Была одна рукопись и письмо в ней... - Старик  закивал  в
такт собственным словам. - Мы с Львовичем рукопись ему в гроб под голову
положили...
   - И не читали?
   - Нет. Он так попросил. Он нам многое рассказывал, все, о чем  думал,
рассказывал. И письмо это мы видели. В письме и говорилось  об  этом,  о
зарытой... Самого Шевченко письмо, с Мангышлака... Может,  из-за  письма
его убили?! Ведь в ту ночь, а это был шестьдесят седьмой год, когда  его
убили, кто-то  и  в  квартиру  его  залазил.  Хрустальную  вазу  украли,
перевернули все вверх дном... А папку не нашли!  Он  ее  у  Гриши,  мужа
своей сестры, прятал. Это уже потом мы ее у Гриши взяли и ему в гроб под
голову положили.
   - У Григория Марковича?
   - Ну да! - Глаза у старика Клима вдруг загорелись. - Так вы  Григория
Марковича родственник?
   - Да ничей я не родственник! Мне просто интересно.
   - Ну, за "просто интересно", молодой человек, можно дорого заплатить!
   Последнюю фразу старика я пропустил  мимо  ушей.  Туман  вокруг  моих
мыслей немного  рассеялся.  Первая  обнаруженная  связь  между  покойным
Гершовичем и отбывшим в Израиль  Григорием  Марковичем  подзадорила  мое
любопытство.
   - Я бы продал  вам  эту  книгу?  -  с  какой-то  странной  интонацией
проговорил вдруг старик. -  Аквариумы  я  уже  продал,  осталось  совсем
немного тут... - и он оглянулся по сторонам.
   - Книгу? - переспросил я. - Вы что, уезжаете?
   - Нет, ухожу...  Не  сейчас,  конечно...  Чуть  позже.  Помните,  как
Толстой умер?
   Я кивнул.
   - Я его люблю... - сказал  старик.  -  Читал  его  много  раз,  хотел
научиться у него жизни, но не вышло... Так хоть смерти у  него  научусь.
Замечательная у него была смерть... Не правда  ли?  Я  пойду  отсюда  до
Конотопа. Так, чтобы не дойти...
   Вы меня понимаете?
   Я выпил второй стакан вина, но "сухарь" был  слабоват,  чтобы  помочь
мне расставить эти фрагменты прошлого по своим местам и склеить их,  как
античную амфору. Нет, конечно, я понимал,  что  все  эти  люди,  которых
представлял сейчас в качестве своеобразного депутата старик  Клим,  были
свихнутыми шестидесятниками, искателями смысла в литературе и  философии
в жизни. Мне, представителю другого поколения, было трудновато  говорить
с ним. Мы употребляли одни и те же слова, но  он  придавал  этим  словам
явно больше смысла, чем я. Думаю, что только вино мы с  ни  воспринимали
одинаково. Вино из одной бутылки не могло быть разным в двух стаканах.
   Старик достал из  книжного  шкафа  карту  Украины  и  показал  жирную
карандашную линию, бежавшую вдоль обозначенной железной дороги. "Вот тут
я пойду" - говорил он, ведя пальцем по своей линии и останавливая  палец
всякий раз, когда доходил он до очередной железнодорожной станции.
   В какой-то момент я  почувствовал,  что  старик  меня  перегрузил.  Я
записал его телефон и пообещал в ближайшие дни угостить вином у  себя  в
новой квартире.
   - Ну а книгу хотите купить? - спросил он еще раз напоследок, когда  я
уже подошел к дверям.
   - А сколько вы хотите? - спросил я.
   - Сто гривен! - гордо заявил он с таким видом, будто намеренно назвал
неприемлемую цену, притом не для того, чтобы продать задорого,  а  чтобы
показать бесценность предмета.
   - У меня столько с собой нет, - сказал я и тут  же  в  ответ  услышал
что-то вроде вздоха облегчения.

Глава 5

   Через день старик Клим побывал у меня в гостях. Мы выпили две бутылки
сухого вина и, пока пили, разговор не умолкал.  То,  что  я  услышал  от
старика, взбудоражило мое  слегка  пьяное  воображение.  Покойный  Слава
Гершович, похоже, открыл какую-то тайну - то ли философскую, то ли более
материальную,  из-за  чего  и  был  убит  самодельным   электроразрядным
устройством. Судя по всему, эта  тайна,  которая  привела  его  к  столь
необычной смерти, полностью или частично заявила  о  себе  в  том  самом
письме Шевченко с Мангышлака, неизвестно как попавшем ему в руки и потом
вместе  с  его  же  рукописью  и  телом  захороненном  на   кладбище   в
Пуще-Водице.
   Первая же  мысль  моя  не  могла  не  оказаться  в  некотором  смысле
богопротивной - захотелось извлечь из гроба и рукопись, и письмо,  чтобы
удостовериться в наличии тайны, в которую так свято верил старик Клим. В
криминалистике  довольно  часто  встречается  слово   "эксгумация".   Но
касается оно всегда извлечения из могилы захороненного тела.  Моя  мысль
об эксгумации рукописи и письма была чем-то менее противным  и  грязным,
хотя, зная, что рукопись с письмом лежат под головой  Гершовича,  трудно
было представить себе, как приподнять эту голову,  не  дотрагиваясь  при
этом до самой сути смерти, самого вещества, которое иначе, чем  мертвым,
и не назовешь.
   В понедельник - день всеми нелюбимый -  я  отправился  на  трамвае  в
Пущу-Водицу.
   На кладбище, как я  и  предполагал,  было  пустынно.  Легкий  ветерок
раскачивал длинные мачтовые сосны, росшие между могилами.  Поскрипывание
этого леса создавало странное впечатление -  будто  бродил  я  по  давно
покинутому, заросшему природой городу, среди невидимых, покрытых  землей
руин.
   Сначала я просто прогуливался, присматриваясь  к  аккуратному  шрифту
памятников.  Потом  мне  пришлось  углубиться  в  узкие   тропки   между
оградками.
   Кладбище это располагалось на холме, а его  естественной  границей  с
одной стороны был резкий спуск к лесному озеру. Я  методично  прочесывал
фамилии памятников и надгробий, пока почти на самом краю кладбища  перед
склоном не обнаружил знакомой фамилии, небрежно написанной  на  железной
табличке, одетой на сварной  железный  крест,  покрашенный  серебрянкой.
Бедность могилы меня сперва  удивила,  однако,  присев  на  скамеечку  у
соседней оградки, слушая кукушку, отсчитывавшую неизвестно кому  остаток
жизни, я естественно пришел к мысли,  что  человеку,  увлекавшемуся  всю
жизнь философией, мрамор памятников должен быть чужд. Он, может быть,  и
креста  не  хотел  бы.  Но  крест,  скорее  всего,   поставили   друзья.
Родственники обычно больше заботятся о своих покойниках -  за  покойника
не должно быть стыдно, - а то что ж это: у какого-то  Босоноженко  целый
монумент с бронзовыми буквами, а чем наш хуже...
   Вот с такими  размышлениями  посидев  там  минут  пятнадцать,  я  уже
другими глазами посмотрел на могилу - посмотрел на  нее,  как  на  сейф,
который надо как-то открыть. И понял, что для каждой  работы  есть  свои
специалисты. Какие мне нужны специалисты, я тоже  понял  -  конечно,  не
гробокопатели - те и стоят . очень дорого, да  и  заложить  могут,  ведь
дело, которое я задумал, вряд ли  было  законным.  А  потому  надо  было
искать еще не полностью спившихся бомжей и две лопаты. И копать придется
ночью, в чем тоже есть свой мистический шарм. Но на предстоящее  дело  я
смотрел без всякого испуга и сомнения - мною двигала страсть к раскрытию
тайны. Я был готов рисковать и одновременно чувствовал, что  в  общем-то
никакого риска в этом деле нет. Если сейчас всем наплевать на живых,  то
почему кто-то будет беспокоиться о каком-то мертвом,  которого  достанут
на несколько минут лишь для того, чтобы поправить его голову,  подложить
под нее что-нибудь помягче, чем рукопись.
   Ночью со среды на четверг я снова был на кладбище, только в этот  раз
в теплой, но внушающей некоторые опасения компании. Двух бомжей я  нашел
на вокзале и пообещал каждому в конце трудов на две бутылки водки. И вот
теперь они с лопатами ходили вокруг  могилки,  приноравливаясь  или  ища
особого вдохновения.
   - Так че ты  там  найти  хочешь?  -  все  допытывался  один  из  них,
коренастый с  синеватым  лицом.  Звали  его  Жора  и  любой  его  взгляд
сопровождала напряженная неприятная улыбка.
   - Я же сказал, бумаги там у него под головой...
   Жора хмыкнул и сделал первый копок. Тут же с другой стороны взялся за
древко лопаты его коллега по вокзалу Сеня  -  тоже  невысокий  худощавый
мужичок лет сорока.
   Они  отбрасывали  землю  на  тропинку,  пролегавшую   между   могилой
Гершовича и оградкой соседней, белее ухоженной могилы. Куча земли росла.
Низкое синее небо дышало теплом,  и  какие-то  птицы  кричали  время  от
времени отрывисто и глухо.
   После нескольких перекуров молчаливые землекопы работали уже  вяло  и
без энтузиазма. Наконец лопата Жоры  ударила  о  дерево,  и  они  ожили.
Расчистили крышку гроба.
   - Поднимать будем или так пороемся? - спросил у меня Жора.
   - А если не поднимать, то крышку снять можно?  -  поинтересовался  я,
почему-то подумав, что бомжи лучше разбираются во вскрытии могил.
   Жора деловито глянул вниз, в вырытую яму.
   -  Можно  отодрать,  а  потом  сверху  приложить.  Если  даже   чуток
обломается - оно ему все равно до одного места!
   Жора и Сеня подковырнули лопатами крышку неглубоко закопанного  гроба
и вытащили ее наверх. Лунный свет, сколь ни был он ярок,  поддерживаемый
мириадами звезд, все  равно  не  смог  осветить  внутренности  открытого
гроба, лежавшего в разрытой могиле. Что-то темное и сплошное виднелось в
нем. Я, наклонившись, ожидал увидеть хоть какие-то  очертания  тела,  но
тщетно. И  запах  оттуда,  снизу,  поднимался  сладкий,  словно  корицей
пропитанный.
   - Ну че? - спросил вдруг Жора.  -  Сам  полезешь?  Я  понял,  что  он
обращается ко мне. Обернулся.
   - Почему сам? Мы же договаривались... - возмутился я.
   Вдруг сзади на  мою  голову  резко  опустилось  что-то  тяжелое.  Оно
накрыло меня глухим сачком из темной непрозрачной материи, будто  был  я
бабочкой. И тут же, словно охотник за бабочками резко  подсек  сачок,  я
потерял равновесие, покачнулся и рухнул на теплую  ночную  землю,  слыша
удаляющийся осторожный шепот чужих голосов.

Глава 6

   Когда я пришел в себя,  уже  светало.  Ранние  птицы  перекрикивались
звонкими голосами, это было похоже на утреннюю перекличку. Рука моя сама
дотронулась до затылка, где пальцы нащупали запекшуюся кровь. Я поднялся
с земли, медленно и осторожно. Огляделся - одна лопата была  воткнута  в
землю, вторая валялась в стороне - видно, ею  меня  и  ударили.  Карманы
были выпотрошены и  все  деньги  -  слава  Богу,  не  так  уж  много,  -
естественно, отсутствовали. В разрытой могиле  лежал  в  открытом  гробу
перевернутый на бок покойник. И голова его - совершенно черная -  лежала
на боку, а рядом с ней - пакет, из которого торчала папка.
   Подумав о своих ночных помощниках, я не смог сдержать улыбки.
   Представилось, как они готовились  найти  какой-то  реальный  клад  -
золото  или  еще  что-то,  а  потом,  по  знакомому  с  детства  сюжету,
избавиться от третьего лишнего и все поделить пополам. Так старались,  а
получили в виде клада те же деньги, что я им и так обещал.
   Окончательно придя в себя, я спустился в  могилу.  Лежавший  на  боку
Гершович словно специально так лег, чтобы мне было куда поставить  ногу.
Я взял пакет с папкой, поднял  его  наверх.  Потом  выбрался  сам.  Взял
крышку гроба и, приставив ее более узкий конец к ногам, отпустил. Крышка
зацепилась за кусок недообрубленного корня и зависла над  изголовьем.  Я
взял лопату и, стукнув пару раз, заставил крышку занять  свое  место.  А
потом еще полчаса закапывал гроб, ровнял могилку  и  водружал  на  место
сварной железный крест, покрашенный серебрянкой.
   Закончив дело и взяв пакет с папкой в руки, снова обратил внимание на
странный сладковатый запах - теперь, казалось, этим запахом  пропиталась
вся моя одежда, и пакет источал тот же запах корицы.
   Солнце начинало пригревать. Я посмотрел  напоследок  на  крест.  Надо
было уже идти. Скоро здесь может кто-нибудь появиться. Интересно, Старый
час?
   Автоматически я сдвинул манжету рубашки и  посмотрел  на  часы.  Было
начало шестого. "Что ж они часы не  забрали?  -  подумал  я  с  грустной
усмешкой о своих помощниках. -  Или  их  жизнь  научила  только  карманы
чистить?"
   Я пошел к  конечной  трамвая.  Где-то  далеко,  наверное,  на  лесном
отрезке пути между Куреневкой и Пущей-Водицей уже ехал  первый  трамвай,
звеня, как огромный будильник. Ехал, чтобы забрать меня  домой.  Отвлечь
меня от запекшейся крови на затылке и от сладковатого запаха,  казалось,
въевшегося в мою одежду.
   Запаха, обладавшего успокоительным  свойством  и  еще  -  вызывавшего
легкую или даже несколько легкомысленную улыбку, не  зависимую  от  сути
размышлений.
   Когда я доехал домой, настенные часы на  кухне  показывали  без  пяти
семь.
   Остановившись перед зеркалом в  прихожей,  я  заметил,  что  вся  моя
одежда нуждается в хорошей стирке, да и сам я был очень похож на  бомжа,
ночевавшего на куче глины. Быстро переоделся в халат, а одежду замочил в
большом тазу. Потом решил замочить  и  себя,  но  уже  в  ванне.  Набрал
горячей воды и занырнул так что вода выплеснулась на пол.  Горячая  вода
пробрала жаром до костей, и в ключице приятно заломило - словно в сауне.
Потихоньку тело стало набирать бодрости и голова тоже, освободившись  от
негромкого  гудения,  напоминавшего  об   ударе   лопатой,   заработала,
выстраивая мысли в шеренгу по одной, чтобы каждую  можно  было  спокойно
обдумать без всякой спешки.
   Ночной эпизод с бомжами и разрытием могилы уже отошел на задний план,
в прошлое. А впереди, буквально в получасе  времени,  меня,  отмытого  и
свежего, ждала на кухонном столе папка, ради которой и была  предпринята
рискованная авантюра. Но любая авантюра казалась мне уместной в нынешнее
опасное и динамичное время.
   Вытершись  большим  махровым  полотенцем,  я,  к  своему   удивлению,
заметил, что сладковатый запах, впервые  замеченный  мною  на  Пущанском
кладбище, все еще  присутствует.  Я  наклонился  над  стоявшим  на  полу
тазиком с моей грязной одеждой.
   Но от тазика шел запах стирального порошка, а запах  корицы  "плавал"
где-то выше, на уровне плеч и лица.
   - Ладно, - подумал я. - Это не самый худший запах, да  и  нет  такого
запаха, который не выветривается.
   Усевшись за  кухонным  столом,  я  открыл  папку.  Там  лежала  пачка
исписанной мелким, уже знакомым мне почерком бумаги.  Но  состояние  мое
было таково, что всматриваться в  этот  тончайший  почерк  не  хотелось,
Хотелось найти письмо, о котором говорил Клим. Я  взял  пачку  бумаги  в
руку и веером пролистал ее. И действительно  из  пачки  вылетел  конверт
вдвое больше обычного. Вылетел и упал  на  пол.  Из  конверта  я  достал
затертый, чем-то похожий на тетрадный, листочек бумаги с  едва  видимыми
строчками полиловевших от времени чернил.
   Я  прочитал  его  быстро,  и  еще  не   осознав   прочитанного,   уже
почувствовал, что соприкоснулся  с  чем-то  действительно  интересным  и
загадочным. Бумага называлась "Рапортъ", но по  сути  была  обыкновенным
доносом. Некто ротмистр Палеев сообщал полковнику Антипову  о  том,  что
"рядовой Шевченко, во время  своих  выходов  за  Петровское  укрепление,
часто сидит на песке за барханом и вопреки запрещению  что-то  пишет,  а
вчера в этом песке что-то зарыл  примерно  в  трех  саженях  от  старого
колодца в сторону моря".
   За окном уже лился на землю яркий солнечный свет.  Утро  разгоралось,
стирая  границу  между  весной  и  летом.  Я  пил  чай,  отложив  донос,
написанный в январе 1851 года, в сторону, и  думал:  что  бы  такое  мог
закопать там, на далеком Мангышлаке, Тарас Григорьевич. Денег у него  не
было, да и если б были - зачем их в песок закапывать? Нет, не  такой  он
был человек, чтобы прятать от других свои копейки.  Вспомнились  далекие
школьные годы и  история  про  "захалявную"  книжку,  в  которую  солдат
Шевченко записывал свои стихотворения, нося ее всегда с собой в  сапоге.
Может, ее он и закопал, подальше  от  любопытных  глаз  доносчиков  типа
этого ротмистра Палеева?
   "Отыскать бы ее там, в песках, - подумал я и сразу  представил  себе,
какой бы радостный шум поднялся на Украине. - А может,  и  заплатили  бы
мне за нее пару сотен тысяч долларов или на  пожизненное  гособеспечение
взяли бы? Ведь какая реликвия?!"
   И все-таки ценность этого неизвестного, зарытого в песках  Мангышлака
предмета была достаточно условной, а  скорее  всего  лишь  музейной.  Ну
защитили бы какие-то ученые несколько докторских  диссертаций  -  вот  и
весь результат.
   Подтянув к себе пачку исписанной покойным Гершовичем бумаги, я  снова
пролистал  ее,  и  вдруг  перед  моими  глазами  пронесся  лист  с  явно
топографическим рисунком. Отыскав его, я рассмотрел нарисованную  ручкой
карту, и тут же мой интерес к ней  угас,  так  как  под  рисунком  рукой
самого Гершовича было приписано:
   "Срисовано  из  материалов  "Шевченковской  экспедиции"  на  выставке
Лит-го музея-архива".
   Я вздохнул и выглянул в окно. Солнечный прибой уже докатывался желтой
волной до моего кухонного стола. Я зевнул и потер  слипающиеся  глаза  -
бодрость от горячей ванны оказалась кратковременной. Тело требовало сна.
   Под вечер, оклемавшись, я снова сел за кухонный стол. Сначала  утолил
голод куском молочной колбасы, потом взял в руки  рукопись  Гершовича  и
уже более свежим взглядом прошелся по ее строчкам.
   И снова в нос ударил сладковатый запах корицы. Я поднес лист бумаги к
лицу и понюхал его. Потом автоматически  понюхал  свою  руку,  державшую
лист, и понял, что моя  рука  источает  этот  запах  куда  сильнее,  чем
бумага.
   Не желая мысленно докапываться до причины появления этого  запаха,  я
снова вернул все свое внимание на рукописные строчки Гершовича.
   Первые несколько страниц показались мне повторением или перепевом тех
же мыслей, которые высказал он карандашом на полях "Кобзаря", но  потом,
на седьмой странице, размышления его ушли в другую сферу.
   "Национальное богатство рождается внутри избранного человека, обрекая
его на скитания и мучительные поиски приложения этого богатства, так как
будучи избранным, он может оказаться и любим своею нациею, и уважаем ею,
но явно не понимаем или же понимаем не  правильно,  что  лишь  усиливает
внутреннюю его скорбь, а