е
ступеньки, нижняя зависала над землей на добрых полметра. Открыв  дверь,
я заглянул внутрь, но ничего не увидел из-за уже сгустившейся темноты.
   - На фонарик, - сказал мне казах.
   Я провел лучом фонарика по  служебному  купе.  Дверца  вела  в  узкий
предбанник. Дальше я увидел еще две дверцы - одна в туалет,  то  есть  в
маленькое квадратное помещение с круглой дыркой в деревянном полу  и  со
старой дверной ручкой, прибитой к стенке слева от дырки. Справа от дырки
в стене торчал гвоздь-десятка, по всей  видимости  для  накаливания  уже
прочитанных газет. Я вспомнил об единственной газете, лежащей где-то  на
дне рюкзака, газете, найденной вместе  с  фотоаппаратом  "Смена"  в  той
палатке, которая чуть не стала моей могилой.
   За второй дверью находилось  служебное  купе  с  четырьмя  полками  и
столиком.
   Нижние полки были деревянные, обитые дерматином.  Зато  верхние  были
явно импортного происхождения, видно, их выдрали со  списанных  немецких
вагонов и прибили к деревянным стенкам этого  купе.  Как-то  само  собой
стало ясно, что мы с Петром будем  обитать  на  нижних  жестких  полках.
"Лучшее - женщинам и детям", - подумал я и усмехнулся.
   - Эй, Коля, дэ ты там? - раздался снаружи голос Петра.
   Я вернулся  к  открытой  дверце  и  сразу  получил  от  Петра  черную
хозяйственную сумку.
   Погрузив все веши, я возвратился к стоявшему у вагона казаху.
   - Послушай, продай фонарик, - попросил я его.
   - Вазьми лучше спички, что тебе фанарик... Он китайский, батареек  на
него не хватит.
   - А между купе и песком какая-то дверца есть? - спросил я,  засовывая
в карман два коробка спичек.
   - Канечна. Из туалета.
   Пожав на прощанье руку водителю-казаху, я вернулся в вагон  и  закрыл
за собой дверь. С зажженной спичкой зашел в наше купе  -  Галя,  Гуля  и
Петр уже сидели на нижних полках. Я уселся рядом с Гулей и задул спичку.
Сразу стало невыносимо темно. Я обнял Гулю,  прижал  ее  к  себе.  Потом
ладонями нашел ее лицо, теплое и гладкое. И поцеловал. Объятия успокоили
меня, сделали окружившую нас темноту не такой зловещей,  какой  казалась
она мне еще несколько минут назад.
   - Хоча б викно зробылы, - прозвучал в темноте голос Петра.
   Издалека донесся корабельный гудок. Потом снова  наступила  тишина  и
длилась минут двадцать-тридцать, пока на смену ей не возник  нарастающий
глухой шипящий шум. В этом шуме по мере  его  приближения  возник  ритм.
Удар, который нельзя уже было назвать неожиданным, чуть не сбросил  меня
с Гулей с полки. Вагон дернулся и медленно пополз по  рельсам.  Железные
колеса отсчитали первый стык, остановились. Еще один удар, и в этот  раз
нас  с  Гулей  бросило  спинами  на  деревянную  стенку   купе.   Видно,
железнодорожники всерьез занялись нашим составом. Послышались  невнятные
крики, чередовавшиеся с  уже  менее  ощутимыми  ударами  и  рывками.  Мы
оказались где-то посередине будущего состава.
   Вспыхнула спичка и осветила лицо Петра. Его длинные черные усы в этом
свете казались еще длиннее. Он вытащил из сумки свою трубку  и  пакет  с
купленным в порту табаком. Спичка потухла, но свет ему был уже не нужен.
Я слышал, как он развязывал пакет, как набивал трубку. Воздух наполнился
непривычным терпким запахом.
   Снова вспыхнула спичка. Он уже держал трубку во рту.
   - Петро, иды покуры в туалэти, - попросила Галя. Петр молча  поднялся
и вышел из купе, освещая себе  путь  все  той  же  горящей  спичкой.  Мы
остались втроем. Снаружи продолжали звучать крики, кто-то пробежал  мимо
вагона, и топот  ног  показался  мне  неестественно  громким.  Ритмичное
звонкое постукивание молотка по буксам дошло до нашего вагона  и  прошло
дальше.
   - Зараз вжэ пойидэмо? - спросила Галя.
   - Наверно, - ответил я.
   Мое настроение окончательно улучшилось. Захотелось приободриться, и я
попросил Галю сварить нам кофе. Протянул ей коробок  спичек.  Наши  руки
сближались "на голос". Наконец она чиркнула спичкой  и  маленькое  пламя
осветило наши лица и стол, сбитый из  плотно  пригнанных  друг  к  другу
досок.
   Галя достала таблетку сухого  спирта,  положила  посередине  стола  и
подожгла.
   Когда спичка потухла, нас продолжило освещать голубое  пламя  спирта.
Только было оно  не  таким  ярким.  Галя  поставила  сверху  проволочную
подставку, а на нее и джезву. Гуля достала из баула пиалы.
   Боже мой, подумалось мне, когда я последний раз сидел  за  нормальным
столом?
   Ощущение домашнего уюта согрело душу.
   Петр зашел в купе, когда Галя уже  разливала  кофе  по  пиалам.  Купе
заполнилось кофейным ароматом, и этого аромата  в  воздухе  теперь  было
больше,  чем  кофе  в  моей  пиале.  Я  делал  очень  маленькие  глотки,
растягивая удовольствие.
   Спиртовая таблетка продолжала гореть, выполняя теперь роль свечки.
   Петр кашлянул, взял со стола свою пиалу.
   - Нэ той табак, - произнес он грустно  и  вздохнул.  Глотнул  кофе  и
снова закашлялся. Было слышно, как Галя ударила  его  несколько  раз  по
спине.
   - Тыхшэ, тыхшэ! - остановил ее Петр, перестав  кашлять.  -  Кращэ  щэ
кавы звары.
   Галя послушно  зашелестела  пакетом  с  молотым  кофе.  Состав  снова
дернулся, уже намного мягче. Вагон скрежетнул и медленно поехал.
   - От зараз бы чарку выпыты! - бодро прозвучал голос Петра.
   - Тоби нэ можна, - ответила Галя.
   - У нас все равно ничего с собой нет... - сказал я.
   Снова   за   глухой   стеной   служебного   купе   прозвучали   крики
железнодорожников,  и   мы   замолчали,прислушиваясь.   Железнодорожники
перекрикивались по-азербайджански, так что  понять  их  все  равно  было
невозможно. Вскоре все стихло, и в ушах  остался  только  ритмичный  шум
идущего поезда.
   Мы ехали. Порт, должно быть, уже остался позади. В купе стоял сильный
кофейный аромат - Галя разливала по пиалам  вторую  джезву  кофе.  Глаза
привыкли  к  темноте,  слегка  рассеянной  голубым  пламенем   спиртовой
таблетки, и я различал не только лица Гали, Петра и Гули, но и выражения
этих лиц.
   Петр в этот раз пил  кофе  не  спеша,  подолгу  задерживая  пиалку  в
ладонях.
   Даже купейный полумрак не мог скрыть уверенной радости в его  глазах.
Галя была задумчива, а Гуля, когда я повернулся к ней,  приблизила  свое
лицо к моему - ее красивые раскосые глаза смотрели внутрь меня, смотрели
с любовью и преданностью. Я не смог удержаться  и  подался  вперед  всем
телом, коснулся губами ее губ.
   Петр громко чмокнул, чем осадил меня.
   - Гарный ты хлопэць, - сказал он, улыбаясь.  -  А  поводыш  сэбэ,  як
якыйсь  тинэйджэр!  Нэ  розумиеш,  що  мы  зараз  займаемось  дэржавнымы
справамы. - Он поднял руку в жесте, придававшем дополнительный  вес  его
словам.
   - Послушай, это моя жена и я имею право целовать  ее,  когда  захочу.
Ты, может быть, и занимаешься сейчас государственными делами, а я  домой
еду!
   - Уси мы домой йидэмо, на батькивщыну. - Петр кивнул.  -  Ну  ничего,
цилуйся, скилькы хочэш, або скилькы вона схочэ! - И он махнул  рукой.  -
Справди, ты вжэ багато для Украйины зробыв, можэш цилува-тысь...
   Последние слова Петр сказал  без  всякой  издевки  и  мoя  мгновенная
раздраженность исчезла. Так же, как исчезло желание целоваться. Осталась
какая-то растерянность. Громкие слова, произнесенные Петром, переключили
мое внимание. "Мы сейчас занимаемся государственными делами",  "едем  на
родину",  "ты  уже  много  для  Украины  сделал!"...  Все  эти   обычные
газетно-лозунговые клише вдруг вселили в мои  мысли  несвойственный  мне
пафос. Я задумался о ближайшем будущем, о Киеве. Дело двигалось к концу,
и, вероятно, по приезде, когда мы доставим  этот  песок  куда  положено,
скажут нам большое государственное спасибо.
   Может, и наградят чем-нибудь? Ну уж во всяком случае  ту  малость,  о
которой я их попрошу, они выполнят. Избавят  меня  от  угрозы,  которой,
может быть, уже и так не существует. Что им  стоит  дать  гарантии  моей
безопасности? Ведь у СБУ все на крючке, и те, кто до сих пор на  свободе
- тоже на крючке. Скажет им СБУ - этого не трогать, и никто меня  больше
пальцем не тронет! И заживем мы с  Гулей  спокойно  и  весело.  Радостно
заживем.
   - Трэба будэ нам соби взяты трошкы цього  писку,  -  негромко  сказал
Петр, повернувшись к Гале. Она кивнула.
   - Набэрэмо кульок и колы у нас  сын  народыться  -  покладэмо  трошкы
писка у колыску, щоб справжним украйинцэм вырис. Тоби цэ нэ так важно, -
Петр перевел взгляд с Гали на меня. - Ты - росиянын, як бы  ты  того  нэ
хотив, а украйинцэм николы нэ станэш... - и Петр тяжело вздохнул, словно
стало ему нестерпимо жаль, что я никогда не стану украинцем.
   - А зачем мне становиться украинцем, если я русским родился?
   - Ты ж в Украйини жывэш? - вопросом на вопрос ответил Петр.
   - Ну и что? И паспорт у меня украинский.
   -  Паспорт  цэ  однэ,  а  душа  -  иншэ.  Душа  в   тэбэ   росийська,
"ши-ро-кая"... - сказал Петр и хохотнул.
   Я пристальнее присмотрелся к его  лицу,  к  его  глазам.  Взгляд  его
показался мне затуманенным, блуждающим. Что-то с ним было не  так.  Даже
Галя смотрела на него взволнованно.
   Петр снова хохотнул и замолк.
   - Трэба закурыты, - произнес он  через  пару  минут,  взял  со  стола
трубку, снова набил ее табаком из кулька. Прикурил  прямо  от  спиртовой
таблетки и вышел в тамбур.
   - Надо его  на  песок  посадить,  -  пошутил  я,  глядя  на  Галю.  -
Украинский дух учит любить инородцев!..
   Галя хотела ответить, но в  этот  момент  из  тамбура  донесся  хохот
Петра. Он хохотал несколько минут  подряд,  захлебываясь  смехом,  а  мы
сидели в оцепенении.
   Шум колес  поезда  и  хохот  Петра  звучали  таким  диссонансом,  что
навевали мысли о сумасшедшем доме. И  вдруг  к  этим  звукам  прибавился
третий - несколько ударов по деревянной крыше служебного  купе.  Отмотав
звуковую память назад, я посчитал удары  -  их  было  четыре  или  пять.
Глухие, тяжелые. Похожие на шаги, усиленные замкнутой  акустикой  нашего
купе.
   А Петр все еще хохотал. И Галя уже бежала к нему в тамбур.
   - Что это с ним? - спросил я вслух.
   - Может, он что-то не то курит? - предположила Гуля.
   Я задумался. Потянулся к нижней полке напротив, нашел в тусклом свете
спиртовой таблетки пакет с табаком, который Петр  купил  в  порту.  Взял
щепотку этого табака, понюхал, пожевал.  Мне,  некурящему,  было  трудно
определить, насколько хорош или плох был табак. Я пожал плечами.
   - Дай мне! - попросила Гуля. Я передал ей пакет.
   - Это не табак, - уверенно сказала Гуля. - Но он ведь и сам не просил
табака.
   - А что он просил? - удивился я.
   - Он хотел купить что-то "покурить", а у нас "покурить" значит совсем
другое.
   Теперь мне все стало понятно. И я уже жалел о том, что поддержал этот
разговор на национальные темы. Получалось, что спорил я не с Петром, а с
той травкой, которой он по незнанию накурился. Тут  же  обозначился  еще
один вывод - наркотики выгоняют из тела национальный дух.  Навсегда  или
на время? Этого я еще не знал, но к утру можно будет найти  ответ  и  на
этот вопрос. Оставалось только подождать утра.
   Я завязал пакет и бросил под стол в надежде, что  потребности  в  нем
уже не возникнет.
   Галя привела Петра минут через пятнадцать. Он едва ступал. Мы с Гулей
помогли уложить его на  полку.  Накрыли  вытащенными  из  Галиной  сумки
подстилками.
   - Холодно мэни, - прошептал, засыпая, Петр.
   Когда он заснул, Галя, ничего не говоря, залезла с подстилкой в  руке
на верхнюю полку и затихла там, засыпая.
   Мы с Гулей вытащили из баула верблюжье одеяло и устроились вдвоем  на
нижней полке. Я лег с краю, а Гуля -  у  стенки.  Полка  была  узковата:
можно было вдвоем лежать впритирку на спина или боком,  но  каждый  раз,
когда Гуля поворачивалась на другой бок, я зависал над полом,  выставляя
руку вперед.
   Понимая, что если засну, то только до  первого  падения,  я  старался
занять себя мыслями и воспоминаниями. И первое, что  вспомнилось  -  это
штормовая ночь в каюте  плавучего  рыбзавода,  когда  Даша,  похрапывая,
удерживала дленя сильной рукой. Была ли  та  койка  шире  этой?  Наверно
была, но не намного. Но и Даша была шире Гули в несколько раз.
   А Гуля уже спала, лежа на животе и  повернувшись  лицом  ко  мне.  На
столе догорала спиртовая таблетка - ее огонек, уменьшившийся до  размера
пламени спички, вот-вот собирался погаснуть.
   Я тихонько встал, стараясь не разбудить  Гулю.  Забрался  на  верхнюю
полку и лег на спину. Уставившись в темноту деревянного  потолка,  вдруг
заметил тонкую щель, сквозь  которую  пыталась  заглянуть  в  наше  купе
далекая звезда. Я хотел присмотреться получше к этой  звезде,  приподнял
голову и потерял ее. Потолок теперь казался сплошным.  Я  снова  опустил
голову и заснул, укачиваемый ритмичным шумом поезда.

Глава 57

   Проснувшись, я только по лезвию солнечного света, проникавшему в купе
через щель в потолке, понял, что наступило утро. В этом солнечном лезвии
копошились тысячи пылинок.
   Я глянул вниз с высоты своей полки. Петр еще спал, уткнувшись в угол.
Гуля сидела за столом - я видел только ее  руки.  Посмотрел  напротив  -
Галя лежала на спине, подтянув подстилку под подбородок. Ее  глаза  были
открыты. Она смотрела на потолок.
   - Ну что, доброе утро? - сказал я, приподнимаясь на локте.
   - Доброго ранку, - повернулась ко мне Галя и  сразу  заглянула  вниз,
под свою полку. - Пэтю, вставай!
   Я спрыгнул вниз. Взгляд мой упал на то место, где обычно бывает окно.
В  рассеянном  тусклом  свете  мне  заметен  стал  какой-то  квадрат  на
деревянной  стенке  над  столом.  Я   подошел   ближе,   наклонился   и,
обрадовавшись своему открытию, громко хмыкнул. Передо мной было окно или
по крайней мере - оконница, заколоченная снаружи щитом.  Я  даже  увидел
кончики двух гвоздей, которыми прибили этот шит.  Энергия,  накопившаяся
во время сна, потребовала выхода,  и  я,  попросив  Гулю  подвинуться  к
стенке купе, залез на нижнюю полку и ударил правой  ногой  в  деревянный
щит. Доски треснули, но щит не поддался.
   - Ты чого? - Петр встревоженно поднял голову. Я еще раз что было  сил
ударил ногой по щиту, и  тут  же  еще  одна  полоса  света  вонзилась  в
купейное пространство.  Это  была  широкая  горизонтальная  полоса;  она
перерезала нож света,  падавший  сверху.  После  третьего  удара  щит  с
треском отлетел от вагона и остался где-то  позади,  а  нам  в  оконницу
засветило солнце, засветило так ярко, что все  мы  зажмурились,  а  Петр
даже закрыл глаза рукой.
   Для меня сочетание стука колес и прямого солнечного света  показалось
музыкой. Я играл с солнцем, не отворачиваясь и не закрывая глаз ладонью.
Глаза были закрыты, но сила солнца проникала  сквозь  сомкнутые  веки  и
рождала причудливые цветные пятна. И новый воздух, ворвавшийся  в  окно,
вымел подчистую все купейные запахи, заменив  их  на  свежий  и  влажный
запах моря.
   Когда через минут пять мы уже открытыми глазами посмотрели в окно, то
увидели, что едем вдоль берега, вдоль Каспия, то немного поднимаясь  над
ним, то приближаясь почти к кромке воды. Красота  увиденного  затягивала
наше молчание.
   Окно оказалось не  единственным  нашим  открытием  в  это  утро.  Под
нижними полками уже в солнечном свете мы обнаружили коробку  с  посудой,
ложками и вилками, примус и бутылку керосина, четыре  старых  верблюжьих
одеяла с вытертыми восточными орнаментами. Уже позже я  заметил,  что  в
туалете, на стенке, одновременно  являвшейся  дверью  в  грузовую  часть
вагона, чьей-то рукой был приклеен портрет Пушкина, наверное  вырезанный
из старого "Огонька".
   Было ясно, что мы были не первыми  обитателями  этого  вагона,  и  мы
сполна ощутили чувство  благодарности  перед  нашими  предшественниками.
Все, что мы нашли в это утро, было тщательно почищено  и  уложено.  Даже
примус блестел медью так, словно им никогда не пользовались.
   "Мы заплатили за вагон-люкс", - подумал я, вспомнив  об  отданных  за
замену вагона долларах. Теперь оказалось, что вагон того стоил.
   Петр умело заправил примус керосином, накачал его и зажег.
   - Ты извини меня за вчерашнее, - сказал он мне по-русски, и я  понял,
что он действительно чувствует себя виноватым. - Это все табак... Не тот
табак...
   - Цэ взагали нэ табак! - громче  обычного  произнесла  Галя  сердитым
голосом.
   - Ты наркотыкив накурывся!
   Петр поискал глазами по купе. Я, поняв что  он  ищет,  достал  из-под
стола кулек. Он зачерпнул ладонью "табака" и поднес ладонь к глазам.
   - Тю! - только и сказал он, мотнув головой. Потом выставил  ладонь  в
дырку окна, и "табак" унесло ветром.
   - Отак бувае! - сказал он сам себе. Потом опять посмотрел на меня.  -
Все равно извини, Коля. Я уже там не помню, что говорил...
   - Ничего, - я махнул рукой.
   Галя уже пристроила на примус котелок с  водой.  Стоял  он  не  очень
твердо на плоской решетчатой подставке - хорошо, что посредине подставки
было круглое отверстие - нижняя полусфера котелка на два-три  сантиметра
садилась   в   это   отверстие,   придавая   конструкции   относительную
устойчивость.
   Гуля мелко нарезала на столе палочку сушеного  мяса.  Я  с  интересом
наклонился к мясу.
   - Это водитель дал, баранина. - Гуля кивнула на пакет, лежавший у нее
под боком на полке. - Суп будет.
   Уют продолжался. Я смотрел в окно, на море, над  которым  поднималось
солнце. На виноградники, вдруг вклинившиеся в узкое  пространство  между
вагоном и морем. Состав ехал  неспешно,  давая  возможность  внимательно
рассмотреть все, мимо чего мы проезжали. Я с интересом наблюдал за двумя
женщинами в черном, которые опрыскивали виноград, потом  за  лодкой,  на
которой двое пацанов отплывали от  берега  порыбачить.  Их  весла  мерно
опускались на воду.
   - А як ты думаешь, Коля, що з цым писком робы-ты? - раздался за  моей
спиной голос Петра.
   Я пожал плечами. Подумал - вопрос только звучал просто.
   - Честно говоря, не знаю, - признался я. - Ясно, что его надо  как-то
разумно использовать... Но ведь страна большая, а песка мало...
   - Мало, - кивнул Петр. - Маловато. Я обернулся и увидел,  что  теперь
уже он глубоко задумался.
   - Якбы  його  потрошку  в  дытячых  садках  розсыпаты,  як  полковнык
говорыв? - раздумчиво произнес он, потом почесал рукой  затылок,  провел
пальцами вниз вдоль усов, словно подравнивая  их.  -  Всэ  одно  на  всю
Украйину нэ выстачыть... Можэ, полковнык  щось  прыдумае?  Там  розумных
людэй багато працюе, в СБУ. И якщо воны цьш ранишэ займалысь, то  мабутъ
зналы - для чого...
   - Да, полковник, наверно, что-то уже придумал, - на словах согласился
я с Петром, хотя слабо мне верилось, что Витольд Юхимович имел на  песок
какие-то конкретные планы.
   Пообедав, мы все разлеглись по полкам,  решив  устроить  себе  "тихий
час".
   Солнце уже несколько часов не заглядывало в  наше  окно.  Оно  висело
где-то вверху, над  поездом.  Но  тепло,  оставленное  внутри  купе  его
утренними лучами, еще присутствовало в воздухе, которым мы дышали.
   Гуля теперь лежала на верхней полке, а я - внизу, на жестких  досках,
обитых дерматином. Спать не хотелось, но даже просто лежать, покачиваясь
в такт идущему поезду, было приятно. И я, закрыв глаза, лежал на  спине.
В голове крутились  фантазии,  рожденные  моим  хорошим  настроением.  Я
представлял себя в виде героя, возвращающегося домой с  войны.  Странным
образом этот герой начал приобретать черты одного из запорожских казаков
с картины, посвященной коллективному написанию письма турецкому султану.
На голове моей был оселедец.
   Мой конь, уставший от бесконечных степей, едва ступал.  Конечно,  ему
было нелегко, ведь за моей спиной сидела красивая турчанка  с  раскосыми
миндалевидными  глазами  -  экзотическая  награда,  добытая  в   бою   с
янычарами.
   Собственно, ее нашел я  уже  после  боя,  когда  все  янычары  лежали
убитыми  под  стенами  небольшого  турецкого  селения.  Мы  прошлись  по
селению, собирая все золото и сер