аясь на короткие тосты, мы сидели еще часа два. Потом,  пока  Гуля
заваривала чай, Петр принес из прихожей свою сумку.
   - Ты знаеш, - сказал он. - Мы там, биля укриплэння щось знайшлы,  алэ
вам нэ показалы... Пробач... Алэ кращэ пизно, ниж николы.
   Он вытащил из сумки что-то, завернутое в газету. Развернул. Это  была
серебрянная шкатулка размером с половинку кирпича.
   Я взял шкатулку в руку. Ощутил приятную холодность и тяжесть серебра.
На верхней гладкой части красивым почерком была  выгравирована  надпись:
"Милому Тарасу от А.Е.". Попробовал поднять  крышку,  но  шкатулка  была
закрыта.
   Улыбнувшись на мой вопросительный  взгляд,  Петр  взял  из  моих  рук
шкатулку.
   Потряс ее и я  услышал  внутри  шкатулки  движение  чего-то  легкого,
скорее всего - бумаги.
   - Вона закрыта на замок. Мы выришылы, що будэ чэсно,  якщо  мы  разом
видкрыемо... У тэбэ е яки-нэбудь инструменты?
   Я снова взял  у  Петра  шкатулку.  Посмотрел  на  маленькую  замочную
скважину.
   - Может быть, не надо ломать? - спросил я, глядя Петру в глаза.
   - Тут нэ ломаты трэба, а трошкы видигнуты, щоб вона видкрылась.
   Я снял с шеи цепочку  с  золотым  ключиком.  Вставил  его  в  замочек
шкатулки и вернул Петру.
   - Извини, я тебе тоже не все, что нашел, показал, - сказал я  ему.  -
Открывай!
   Он удивленно посмотрел на меня, потом на шкатулку. Повернул ключик, и
мы услышали негромкий щелчок замка.
   В шкатулке лежали сложенные вдвое маленькие исписанные листы бумаги.
   - Письма? - спросил я.
   Петр кивнул. Вытащил верхнее. Пробежал взглядом и  снова  заглянул  в
шкатулку. На его лице не было радости. Я удивился.
   - "Дорогой Тарас Григорьевич, - прочитал он. - Вам не  стоит  бояться
моего мужа. Он к вам хорошо настроен и будет рад,  если  вы  согласитесь
иногда у нас обедать. А.Е."
   Он взял из шкатулки другой листик бумаги.
   - "Жду вас в полдень, - читал  вслух  Петр.  -  Вы  обещали  показать
что-то интересное на туркменском кладбище. Вам будет забавно узнать, что
доктор Никольский говорит всем, будто вы - разжалованный  майор.  А  еще
говорит, что вы учите его говорить по-украински".
   Я тоже вытащил из шкатулки листок бумаги, развернул.
   "Милая Агафья Емельяновна. - Мне показалось, что  Петр  именно  из-за
своего необъяснимо испортившегося настроения читал записки вслух.  Я  же
читал эту про себя, глазами. - Мне неизвестно, что причинило  охлаждение
в отношениях между нами и почему вы стали избегать меня. Даже  при  моей
любви  к  одиночеству,  прогулки  с   вами   доставляли   мне   истинное
удовольствие.  Я  только  надеюсь,  что  не  Ираклий  Александрович   по
какому-нибудь недоброму наущению стал препятствовать вам  в  общении  со
мной. Хотя на его месте  я  бы  поменял  про-стосердие  на  ревность.  С
искреннейшим почтением, рядовой Тарас Шевченко".
   Когда я оторвал глаза от записки, видимо так и не отправленной,  Галя
уже читала, беззвучно шевеля губами, остальные. Шкатулка стояла на столе
пустая.
   Я передал  только  что  прочитанную  записку  Гуле.  В  комнате  было
непривычно тихо. Я наполнил наши с Петром рюмки водкой.
   - Ты знаешь, сколько это стоит? - кивнул я на шкатулку.
   - Можэ, воно щось и стоить, алэ для украйинськойи культуры цэ  ничего
нэ  дае...  -  и  он  пожал  плечами.   Лицо   его   выдавало   глубокое
разочарование.  -  Вэлыкый  украйинськый  поэт  пышэ  любовни  запысочки
росийсь-кою мовою...
   - Великий украинский поэт написал и несколько повестей  по-русски,  -
сказал я. - От этого он не стал менее великим.  Это  просто  показывает,
что он принадлежит двум культурам.
   - То, что принадлежит двум, не принадлежит никому, - Петр  неожиданно
перешел на  русский.  -  Знаешь,  два  украинских  писателя  купили  дом
вскладчину в Конче-Озерной. Теперь они не пишут,  а  судятся,  выясняют,
кому все-таки принадлежит этот дом... Если никто до сих пор не додумался
перевести его повести на украинский, то к этим запискам ни у кого  точно
интереса не возникнет.
   - Так что ты предлагаешь тогда с этим делать? - Я кивнул на  шкатулку
и на лежащие рядом записки.
   - Не знаю, - сказал он и вздохнул.
   - Давайте  чай  пить,  -  Гуля  решила  отвлечь  нас  от  неприятного
разговора и ей это удалось.
   Мы сидели и пили немного  остывший  чай.  Ели  заварные  пирожные  из
маленькой частной пекарни, открывшейся за время моего  отсутствия  через
два дома от моего.
   - Ты можешь продать все это на аукционе, -  сказал  я  Петру,  когда?
настроение его улучшилось. - Тебе же, наверно, нужны деньги?
   - Да-а, - протянул он задумчиво. - Нам нужны деньги... Меня выдвигают
кандидатом в депутаты.
   - Да? - удивился я. - Что ж ты с этого не начал? За это и  выпить  не
грех!
   Мы налили женщинам вина, а себе снова водки.
   - Победы! - пожелал я Петру.
   - Можэ, и справди продаты на аукциони? - снова он вернулся  в  родной
украинский язык. - Алэ ж мэни нэ можна так засвичуватысь, цэ можэ комусь
нэ сподобатысь...
   Он вопросительно посмотрел на меня.
   - Можэ, ты продасы? - спросил он. - Я тоби процэнты виддам.
   - Попробую, - пообещал я.
   Я еще не представлял себе, как и где искать такой  аукцион.  Но,  как
говорится, никто меня за язык  не  тянул.  Ни  в  первый  раз,  когда  я
подбросил Петру эту идею, ни во второй - когда пообещал  попробовать  ее
реализовать.
   - Слухай, тут тоби щэ дэщо пэрэдалы, - Петр снова взял  в  руки  свою
сумку.
   Вытащил оттуда папку  с  бумагами  Гершовича,  потом  коробку  из-под
обуви. - Вид полковныка. Якийсь пан у  цывильному  прыходыв.  Казав,  що
його Таранэнко прыслав.
   Положив папку Гершовича на край стола, я  снял  с  коробки  крышку  и
увидел внутри хамелеончика. Он, задрав свою уродливую мордочку,  смотрел
на меня.
   - Гуля, - позвал я.
   Она подошла. Мы в изумлении смотрели на хамелеона.
   - Как он к нему попал? - удивился я.
   - Звидкы я знаю?! - Петр пожал плечами.
   На прощанье мы обнялись и договорились регулярно  созваниваться.  Как
ни странно, но о песке за столом никто не упомянул. Я задумался об  этом
только тогда, когда мы с Гулей остались в квартире  одни.  Может,  Петра
попросили даже со мной не затрагивать эту тему? Если так, то получалось,
что у нас обоих было что скрывать друг от друга, и  при  этом  мы  могли
совершенно искренне чувствовать себя друзьями.
   Ночью  меня  разбудил  внезапно  оборвавшийся  телефонный  звонок.  Я
подошел в темноте к столу,  прислушался  к  тишине  квартиры  и  услышал
какое-то шуршание за дверью в смежную комнату. Прошел туда  и  увидел  в
лунном свете,  падавшем  на  письменный  стол  из  окна,  как  из  факса
выползает длинный белый язык бумаги.
   Когда он выполз, я включил свет и склонился над столом.
   В факсе, отправленном директору благотворительного фонда "Корсар"
   Сотникову   Николаю   Ивановичу,   содержалась   просьба    отпустить
Макароввжому  Дому  Малютки  три  ящика   финского   детского   питания.
Сообщалось, что за ними  приедет  завтра  с  оформленной  заявкой  некто
Луминеску Петр  Борисович.  Похоже,  что  моя  директорская  работа  уже
начиналась. Единственное, чего не хотелось, так это знать  о  содержимом
этих ящиков. Мне было совершенно все  равно:  просроченное  там  детское
питание или не просроченное, или вообще не детское и не питание! Мне  на
это было наплевать. Пусть плавает мимо меня,  пусть  за  ним  приезжают,
пусть его забирают... Лишь бы моя главная  жизнь,  жизнь  с  Гулей,  шла
гладко и счастливо.

Глава 78

   Два месяца спустя, ближе к первому немного подза-державшемуся в  пути
снегу, я вспомнил эти свои мысли и понял,  что  был  не  прав.  К  этому
времени  шкатулка  Тараса  Григорьевича  с   записками   уже   проделала
витиеватый путь на аукцион в Санкт-Петербург и обратно в Киев в качестве
подарка богатого украинца из Тюмени своей исторической родине. Про  этот
подарок даже написали в газетах.
   Вырученные шесть  тысяч  долларов  я  полностью  отдал  Петру  -  его
соперником  на  выборах  был  какой-то   бизнесмен   с   неограниченными
финансами. Победил Петр. Когда он после победы заходил к нам ненадолго с
бутылкой хорошего коньяка, я заметил, что он укоротил свои усы. Тогда же
он рассказал мне о своей недавней встрече с  полковником  Тараненко.  По
словам Тараненко, часть песка была перевезена для эксперимента в Крым. В
чем была суть этого эксперимента, можно было только догадываться.
   Начиналась зима. Мы с Гулей смотрели из окна на медленно  летевшие  к
земле белые хлопья снега. На подоконнике, упершись  взглядом  в  стекло,
неподвижным чучелом стоял хамелеон.
   - Азра, - произнес я, глядя на него и вспоминая вторую ночь у  могилы
дервиша, когда мы хоронили майора Науменко.
   - Что? - спросила Гуля.
   - Азра, добрый ангел смерти... Аман рассказывал мне эту легенду...
   - Азра, - задумчиво повторила Гуля. - Так хотела меня  назвать  мать.
Отец был против. Ему нравилось имя Гуля.
   Я задумался. Вспомнил те следы на песке.
   А Гуля снова говорила, что хочет пойти работать. Я слушал  ее,  молча
кивал.
   И думал о том, что лучше бы нам до наступления весны быть нераздельно
вместе и днем, и  ночью.  Выходить  иногда  на  улицу,  чтобы  послушать
хрустящий  под  ногами  снег,  и  снова  возвращаться  в   уютный   дом.
Разговаривать по ночам, устав от любви. И мечтать вслух, мечтать  о  чем
угодно.
   Меня  тревожило  предчувствие,  что   кто-то   или   что-то   прервет
спокойствие нашей зимы. Что обстоятельства окажутся сильнее чувств.  Что
я буду проклинать свое любопытство и при этом платить, платить и платить
по выставленным мне жизнью счетам.
   Я обнял Гулю, прижал ее к себе. Попытался заставить себя ни о чем  не
думать, а только смотреть на  снег.  Безостановочно  и  не  моргая,  как
хамелеон.
   Получилось.

Эпилог

   Несколько дней спустя я листал рукопись Гершовича. За окном продолжал
падать снег.
   Гуля была на кухне - варила казахский суп.
   Хамелеончик, облюбовавший подоконник, неподвижно лежал  на  маленькой
подушке, сшитой Гулей специально для  него  из  моей  старой  фланелевой
рубашки.
   Мой взгляд задержался  на  странице  с  дневниковой  записью.  Сверху
стояла дата: "21 июня 1969 года".
   "Ищешь  духовное  -  находишь  материальное,  -  читал  я.  -   Ищешь
материальное - находишь или смерть, или ничего. Говорил об этом  сегодня
с Наумом. Пили кофе в "аквариуме". Он только посмеивался. У него хорошее
настроение - присвоили капитана ГБ. Как-то он теперь  будет  разрываться
между  своим  старым   увлечением   философией   и   новой   оперативной
реальностью?"
   "Круг замкнулся, -  подумал  я,  стянувшись  на  неподвижно  лежащего
хамелеона.
   - Гершович дружил с капитаном Науменко,  я  познакомился  с  покойным
майором Науменко... Тоже с подачи  покойного  Гершо-вича.  Один  мертвец
познакомил меня с другим..."
   За окном падал снег.  Настроение  мое  было  уже  глубоко  зимним.  Я
вспомнил о той части тела  майора,  которую  забрал  с  собой  полковник
Тараненко. Забрал, чтобы отвезти на родину.  Интересно:  уже  похоронили
эту часть тела? Кремировали?
   Был ли почетный караул и положенные при офицерских похоронах выстрелы
в небо?
   Присутствовал ли при этом брат покойного, Олег Борисович? Пахло ли на
похоронах корицей?
   Я вдруг понял, что обязан Гершовичу не только знакомством  с  другими
покойниками. Обязан и встречей с Гулей, с Петром  и  его  родителями,  с
Галей и многими другими. Покойный Гершович умудрился познакомить меня  с
массой людей.
   При этом сам он был, кажется, человеком весьма одиноким. Ржавый крест
на  его  могиле,  потревоженной  мною,  выдавал  отсутствие  близких   и
родственников.
   Моя  мысленная  благодарность  Гершовичу  постепенно  превратилась  в
жалость к нему, к его смерти.
   Вспомнилась могила дервиша на Мангышлаке, белый  каменный  столбик  с
повязанной сверху полоской зеленой ткани. Вспомнилась и  вторая  зеленая
полоска, повязанная там же Аманом в память о похороненном рядом майоре.
   Теперь мне думалось, что и майор  был  в  чем-то  дервишем.  И  Слава
Гершович тоже. Оба они что-то искали и оба, казалось, не нашли. Нашел ли
я то, что искал? Нет, я нашел совсем другое. Я нашел Гулю  и  был  этому
рад. Был счастлив.
   Через пару дней мы с Гулей съездили на Пущанское  кладбище.  Положили
на покрытую снегом могилу Гершовича букет гвоздик. Я повязал на верхушку
ржавого покосившегося креста полоску темно-зеленого бархата.
   Мы молча постояли у могилы несколько  минут  и  пошли  по  безлюдному
кладбищу к выходу. К трамвайной остановке.

   1996- 1997 гг.