Рауль Мир-Хайдаров.
        Двойник китайского императора

---------------------------------------------------------------
     OCR: 2001 Электронная библиотека Алексея Снежинского
---------------------------------------------------------------

        Часть I

     Едва закрылась  дверь за Махмудовым, хозяин кабинета нервно нажал ногой
педаль сигнала, и тут же на пороге появился ухмыляющийся помощник.
     -- Что  скалишься?.. --  зло  оборвал его  секретарь  обкома. --  Налей
скорее выпить -- замучил, гад.
     Помощник тенью скользнул за перегородку, где архитектор умело разместил
комнату  отдыха   --   там   находился  вместительный  финский   холодильник
"Розенлеф".
     Анвар Абидович  вышел  из-за стола и прошелся  по просторному кабинету,
обдумывая только что закончившийся разговор.
     --  Словно  вагон  цемента разгрузил, -- сказал он мрачно и, разувшись,
пробежал по длинной ков­ровой дорожке до входной двери и обратно  не­сколько
раз,  потом бросился  на  красный  ковер  и  долго  энергично отжимался.  Он
гордился своей  фи­зической силой и, бывая в глубинке, охотно вклю­чался  на
праздниках в  народную борьбу --  кураш  --  и редко проигрывал: не растерял
ловкости и  сно­ровки, отличавших  его смолоду. Отжавшись, он  так и остался
сидеть  на  ковре,  только  по-восточному  удобно  скрестил  ноги;  помощник
поставил перед  ним  медный  поднос с бокалом  коньяка  и тонко  нарезанными
лимонами  -- он понимал хозяина без  слов.  Выпив коньяк  залпом, как водку,
жадно за­кусил лимоном и сказал:
     -- Небось и ты издергался, все ждал: вот вбегу по звонку, а иноятовский
зять на ковре ползает, слюни распустив, детей просит пожалеть...
     Помощник,  каким-то чутьем угадав желание хо­зяина, наливает  бокал еще
раз до  краев, хотя оши­бись -- умоешься коньяком, да еще отматерит, ска­жет
злобно: спаиваешь?
     Анвар  Абидович  второй  бокал пьет  уже  не  то­ропясь,  смакуя, --  в
чем-чем, а в коньяке он пони­мает толк и всякую дрянь не принимает, помнит о
здоровье.  Наверное,  ему  надоедает  смотреть  снизу вверх, и он приглашает
помощника присесть рядом, приготовив и себе небольшую рюмку.
     "Значит, понесло шефа на философию", -- думает помощник тоскливо.
     -- Слез Махмудова сегодня  не удалось увидеть ни  тебе, ни мне. Крепкий
мужик,  побольше  бы  таких,  а то  уже  неинтересно  работать:  не  успеешь
прикрикнуть -- тут же в штаны наложат, дышать в кабинете нечем.
     Осмелев после выпитого, помощник вставляет свое:
     -- Зачем мучились, изводили себя? Оформим дело, и концы в воду: и судья
подходящий есть, и прокурор на примете, только и ждет, как бы вам угодить, а
материалов у меня на  всех припасено  с десяток, на выбор,  -- и, довольный,
громко смеется, обнажая полный рот крупных золотых зубов.
     -- Если бы я жил твоим  умом, Юсуф, давно  бы  сам в  тюрьме  сидел, --
говорит мирно хозяин кабинета и поднимается.
     Помощник  торопливо  подает туфли, и,  пока лов­ко  завязывает  хозяину
шнурки, Анвар Абидович тер­пеливо объясняет ему:
     --  Если всех толковых пересажаем,  кто  же ра­ботать будет, область  в
передовые  двигать,  --  с теми, за  кого ты  хлопочешь,  дорогой  мой Юсуф,
комму­низма не построишь, век в развитом социализме прозябать придется.
     Вернувшись за стол, он продолжает:
     -- А Махмудова не в  тюрьму  надо упечь, как ты  предлагаешь, а к рукам
умно  прибрать  следует.  Хотя  и трудное это  дело, как  я понял теперь,  с
характером,  гордый  человек. Тут ведь  такая хитрая штука: нужно, чтобы  он
верой и правдой и нам  служил, и государству. С  обрезанными крыльями он мне
не нужен,  потому и не резон мне отбирать  у него район. Да  и народ, как  я
думаю, за него горой стоит.
     Ты ведь знаешь: сам Акмаль Арипов не решается в открытую  отнять у него
какого-то  жеребца, а за деньги  тот  не продает --  подсылал  аксайский хан
подставных лиц. Большие деньги предлагал, а Мах­мудов  ни в какую,  говорит:
не для утехи держу чистопородного скакуна, а  для племенного конеза­вода, и,
мол,  цена  ахалтекинцу  -- сто  тысяч  долларов. Акмаль  уже  год  бесится,
говорит: я ему пятьдесят тысяч наличными предлагаю, а он  о  ста тысячах для
государства печется!
     Анвар Абидович просит налить боржоми и, вы­пив, продолжает:
     --  А я  всякий раз  подзуживаю  Акмаля, говорю: а ты  приди к  нему со
своими  нукерами, как  ты обычно поступаешь,  и забери коня  бесплатно. Нет,
отвечает мне Арипов,  не унести моим нукерам, да и мне самому ноги из района
Махмудова.  Больно народ  его любит, уважает, Купыр-Пулатом называет, пойдет
за  ним  в  огонь  и воду.  А ты,  Юсуф,  пред­лагаешь посадить такого орла,
говоришь, нашел про­дажных судью и прокурора. Нет, народ дразнить  не стоит,
он знает, кто чего стоит...
     Видя, что помощник приуныл, Анвар Абидович говорит примирительно:
     --  Не  расстраивайся,  Юсуф, посмотрим,  чья  возьмет: я  тут  кое-что
придумал, не отвертится Купыр-Пулат, будет ходить в пристяжных. Бумагам, что
ты добыл на него, цены нет, дорогой мой. -- И, заканчивая беседу, добавляет:
--  Давай  выпьем  еще  по  одной, поеду-ка  я после обеда  отдыхать  в одно
место...  --  Приятная  мысль,  видимо, пришла  ему неожиданно,  и он  хитро
улыбается; улыбается и помощник. -- Умаял меня твой Купыр-Пулат, -- го­ворит
секретарь обкома и разливает  на этот раз коньяк сам: чувствуется, поднялось
настроение. Вы­пив, возвращается к прежнему разговору  -- видимо, он  крепко
занимает  его.  --  Если выйдет  по-моему,  подарю я  махмудовского  жеребца
Арипову, вот уж обрадуется аксайский хан.
     --  А  если  не  получится?  -- вырывается  невольно  у помощника -- он
чувствует момент для коварных вопросов.
     Вопрос не ставит хозяина кабинета в тупик. За­крывая сейф, он  небрежно
роняет:
     -- Вот тогда и сгодятся твои дружки -- судьи и прокуроры...
     И, довольные пониманием друг друга, они долго и громко смеются.
     Помощник убирает поднос с остатками "Варцихи", бокалы и собирается уйти
тайным ходом. Есть вход со двора, из сада, прямо в  комнату отдыха  -- через
него проводит он к Анвару Абидовичу людей, связь с  которыми хозяин кабинета
не хотел  бы афишировать, ну и женщин,  конечно.  Но шеф ос­танавливает его,
словно читает  мысли своего  по­мощника,  которого  держит при  себе уже лет
двад­цать, с тех пор, как стал в глухом районе секретарем райкома.
     -- Действительно Нурматов уехал в Ташкент на  совещание? --  спрашивает
он нехотя.
     -- Я все проверил, Анвар Абидович,  угадал ваше  желание:  он  сейчас в
прокуратуре  республики  на  совещании  по  вопросу  о  случаях  коррупции и
взя­точничества в органах милиции.
     --  Он  что, делится  там  опытом?  --  И  оба  пры­скают со  смеху,  и
неуверенность шефа пропадает.
     -- Впрочем, если бы Нурматов был в Заркенте, разве он вам помеха, мешал
когда-нибудь? -- скаб­резно улыбается помощник.
     -- Пошлый ты  человек, Юсуф, -- мягко журит хо­зяин. -- Родственник  он
мне все-таки, и не забывай, кто я, -- мораль, традиции блюсти следует.
     Помощник, обходя красный ковер стороной, поки­дает кабинет, раздумывая,
сказать ли ожидающим в приемной, что секретаря обкома после обеда не будет и
лучше прийти завтра, но в последний момент передумывает и  молча  скрывается
за  тяжелой  дубовой дверью с надраенной  медной табличкой  "Ю.С. Юнусов" --
апартаменты у них с шефом напротив.
     Анвар Абидович поднимает трубку  прямого те­лефона:  хоть и не положено
по чину начальнику областного ОБХСС Нурматову  иметь двузначный но­мер, а он
распорядился установить, уравнял с членами бюро,  двух  зайцев  убил  сразу.
Вроде возвысил свояка, поднял  его авторитет,  и для  себя удобство:  раньше
Шарофат от безделья вечно на городском висела, не дозвонишься, а этот всегда
свободен, пять аппаратов, один даже в ванной велел поставить -- не  любит он
ждать. С другого конца провода тотчас слышится капризный голос Шарофат:
     -- Забыл свою козочку, заркентский эмир?
     Анвар Абидович говорит ласковые, нежные слова, у него и голос изменился
сразу, но тут же не­ожиданно переходит на прозу жизни, спрашивает, есть ли в
доме  обед, и, получив ответ,  обещает быть  через  час.  Положив трубку, он
связывается по внутреннему телефону с обкомовским поваром и заказывает обед;
знает, что через  полчаса все  будет аккуратно уложено в  машине -- выездное
обслуживание шефа для того не внове.
     Помощник с  утра,  еще  до  прихода  Махмудова,  принес  кипу  бумаг на
подпись, а он  не успел ут­вердить и половину и  в оставшиеся полчаса,  пока
внизу лихорадочно пакуют в корзины обед, хочет покончить  хоть с этим делом.
Он  вяло  пробегает  глазами  одну  бумагу, вторую,  но  сосредоточиться  не
удается, а цену своей  подписи он знает, оттого и отодвигает красную папку в
сторону. Слишком утомительным, нервным оказалось и для него  еди­ноборство с
секретарем райкома Махмудовым.

     Осенью, накануне  массовой  уборки  хлопка, вы­звали Пулата  Муминовича
Махмудова в область  на пленум. Дело обычное, ежегодное,  и Пулат  Муминович
никак не думал, что после этой поездки в Заркент у него начнется иной отсчет
жизни. После  заседания его  разыскал  помощник  первого секретаря  обкома и
просил не уезжать, а утром явиться на прием. О чем предстоит разговор, какие
цифры  следует,  как  обычно в  таких случаях,  подготовить, тот не  сказал,
неопределенно  пожал  плечами и уда­лился.  Но  и  тут  Пулат  Муминович  не
подумал, что  разговор  будет касаться его лично  -- со дня  на день он ждал
торговую  делегацию   из  Турции,   со­биравшуюся  закупить  крупную  партию
каракулевых овцематок.  Вызов  он  связывал  с  купцами из  Стам­була,  знал
слабость первого лица в области -- любил тот приезды иностранных гостей,  не
избегал возможности пообщаться с прибывшими в Заркент по туристическим визам
знаменитостями,  а уж встре­чать  официально, как  хозяин, бизнесменов из-за
рубежа, когда предвидел  большую прессу,  и  даже зарубежную, с обязательной
фотографией, где  он  на  переднем плане  показывал какое-нибудь  передо­вое
хозяйство,  тут уж  тщеславный  коротышка  Тилляходжаев, которого  за  глаза
называли Наполеоном, все дела отодвигал в сторону.
     Пулат Муминович даже обрадовался персональ­ному вызову: дело в том, что
уже с год в сельхозотделе  обкома партии лежала  его подробная доклад­ная  с
выкладками, цифрами,  расчетами,  вырезками  из газет, журналов,  снимками о
том,  что  он  намерен  вместо  одного нерентабельного хлопкового  хозяйства
создать племенной конезавод, чтобы как с высоко­элитными каракулевыми овцами
и с каракулем вый­ти на мировой рынок и с чистокровными скакунами. Однажды в
Москве  Махмудов случайно попал на аукцион  и удивился, как охотно  покупали
породи­стых коней и какие астрономические суммы за  них платили. Рассчитывал
он  на поддержку в обкоме, потому что ни  копейки не просил у государства --
деньги  у него  имелись свои;  нашел  он и  специа­листов,  знающих  толк  в
коневодстве, и на свой страх и риск  уже  имел  небольшую конеферму с сотней
лошадей, среди которых выделялся один ахал­текинский скакун, жеребец Абрек и
арабских  кровей, тонконогая  дымчатая, в  яблоках, кобыла Цыганка. Начинать
пришлось бы не на пустом месте.
     Не скидывал он со счетов и тщеславия первого, а  поэтому  указал  среди
прочего, в каких странах и городах ежегодно проходят аукционы: красавец конь
--  не  овца,  с  ним  не  грех  попасть  на  обложку  популярного  журнала,
сопровождая своих лошадей на торги.
     Весь  вечер  секретарь  райкома  проверял  домашние  выкладки,  доводы,
расчеты,  готовился  к  разговору  о  конезаводе, даже  разузнал,  что  друг
Тилляходжаева,  директор  известного на  всю страну агрообъединения,  дважды
Герой Социалистического  Труда  Акмаль Арипов, большой любитель чистокровных
скакунов  и  что у  него в головном хозяйстве в Аксае в личной конюшне  есть
редкой красоты  лошади, чья родословная известна специалистам и  лошад­никам
всего света.
     В  назначенное  время  Пулат Муминович появился  в  обкоме, и  помощник
тотчас  доложил о нем, но в кабинет попал не скоро. О такой привычке первого
секретаря он уже знал, слышал, что иных тот держал  у себя в "предбаннике" и
по пять часов. Давал понять, что  не жалует приглашенного, хотя, помариновав
в приемной, принимал любезно -- вроде не знал об утомительных часах ожидания
назначенной самим же аудиенции. Видимо, в средневековых  трактатах начитался
о ханских  церемониях -- те обычно  любили  покуражиться  над  просителями и
подчи­ненными.
     Принял он Пулата Муминовича  перед самым обедом.  Встретил холодно,  не
подал руки и даже традиционного восточного расспроса о здоровье, житье-бытье
и детях не  устроил,  хотя  они с ним  виделись давно. Усадил он Махмудова в
отдалении за стол  штрафников, как  называли между собой  секретари сельских
райкомов это место, но Пулат Муминович успел увидеть на столе папку со своим
личным делом --  скорее всего, хозяин роскошного кабинета специально положил
ее  на виду.  И Мах­мудов понял, что  пригласил  его  не  ради  разговора  о
турецкой   делегации   или   о  конезаводе,   к  которому   он  основательно
приготовился.
     Даже мелькнула  мысль:  вот он,  час  расплаты,  за  нерешительность  и
беспринципность.
     Пулат  Муминович,  конечно, знал  о странностях  и  причудах  характера
первого  -- такое быстро  ста­новится достоянием подчиненных.  Знал  он  и о
ги­гантомании   Тилляходжаева:   все  его   проекты,  пред­ложения  поражали
размахом, широтой, щедростью капиталовложений. Но если  бы они не отрывались
от реальности, от нужд людей и могли когда-нибудь претвориться в жизнь.
     Один  из  молодых  инструкторов  обкома однажды сказал  о  своем  новом
партийном руководителе:
     --  Манилов, строящий прожекты, лежа на диване, и опирающийся  все-таки
на  свои  личные  средства,  --  наивное  и  безобидное  дитя;  но маниловы,
получив­шие безраздельную  власть  и  вовлекающие в свои бесплодные фантазии
миллионы  людей и государ­ственные  финансы, -- это  монстры, новые чудовища
парадоксального времени.
     Убийственная характеристика дошла до ушей  первого -- братья по  партии
постарались,  и  через полгода  в  одной  из  служебных командировок  внутри
области неосмотрительного  человека арестовали  --  подложили  деньги, якобы
взятку, в номер, нашелся и лжесвидетель.
     В  кабинете  прежнего  секретаря  обкома  Пулат Муминович бывал  часто,
многим  своим  начинаниям получил "добро" и поддержку, но  сейчас  он его не
узнавал.
     Размах отразился и тут:  апартаменты  увеличили за  счет двух  соседних
комнат, но все равно, наверное, не получилось, как  того хотел хозяин, чтобы
шли к нему по красной ковровой дорожке долго-долго, чувствуя дистанцию.
     Поражал размерами и стол, несуразность кото­рого  бросалась  в глаза не
из-за  его величины,  а из-за  пропорций, -- он оказался невероятно  низким.
Персональный дизайнер с мебельной фабрики учел наполеоновский рост владельца
кабинета и его  мар­шальские замашки.  Оттого и  примыкавший к  пись­менному
длинный   стол   для   совещаний    тоже   вы­глядел   карликовым.   Кабинет
отремонтировали  не­давно,  и  Пулат  Муминович  представил,  каково   будет
просиживать  за  такими  столами   на  уродливо  низких  стульях  на  долгих
совещаниях-разносах, что любил устраивать первый.
     Говорили,  что он чуть  ли  не патологически не выносил  рослых  людей,
впрочем, это не относилось к  прекрасному  полу, и потому круто пошли в гору
малорослые руководители. По-видимому, он не со­мневался, что со временем  за
специально заказан­ными столами появятся только подобные ему люди.
     Не  оттого  ли  он  посадил  Пулата Муминовича  в  отдалении, чтобы  не
чувствовать его  явного фи­зического превосходства.  Махмудов  как-то  читал
книгу о делопроизводстве на Западе, как там ком­плектуются руководящие кадры
в  отраслях,  и  об­ратил  внимание,  что  претенденту с  явно  выражен­ными
физическими  недостатками  вряд  ли  доверят  высокий  пост,  судьбу  людей,
коллектива,  потому  что собственный комплекс ущербности в  какой-то  момент
может отразиться на  отношениях с подчи­ненными, а значит, и на деле. Сейчас
Пулат   Му­минович   видел,   как   ему   казалось,   классический  при­мер,
подтверждающий эту концепцию.
     Странный вышел разговор, если длинный, пу­таный монолог Наполеона можно
было бы  так  на­звать;  он  даже  рта  не дал раскрыть  Пулату  Муминовичу.
Махмудов, слушая человека, от которого зависела его  судьба, вдруг  невольно
вспомнил Мус­солини из того трофейного документального  филь­ма, что видел в
Москве  студентом. Казалось, что общего между бесноватым  дуче  и  маленьким
круг­лым   человеком   с    пухлыми   руками,   сидевшим   за   полированным
столом-аэродромом? И  тут  он понял, что люди  в толпе  или  такие, как  он,
одиночки моментально  попадали под  гипноз  власти и силы. Эти гнетущие чары
ничего, кроме страха и послу­шания, не внушали, а  флюиды страха, излучаемые
из тысяч душ, глаз,  сердец,  поразительным  образом  питали,  множили  силу
"избранника народа".
     Может, параллель  с  дуче возникла оттого, что первый сидел с тщательно
выбритой головой.  В хлопковую уборку,  по жаре,  он  мотался  по  глубинкам
области,  и  его чисто мусульманская  манера не могла  не  броситься в глаза
людям:  о том,  что внешняя атрибутика играет огромную  роль,  действует  на
мас­сы,  он, конечно, хорошо знал.  Говорили,  что в  сель­ских  районах  на
вечерние застолья с окрестными председателями он любил  приглашать аксакалов
и, когда  ужин  заканчивался,  первым, как  бы  по при­вычке, по внутреннему
убеждению,  делал мусуль­манский  жест "оминь",  что  невероятно  подкупало,
трогало  до  слез  ветхих  стариков,  и  росли, множились легенды о верности
первого мусульманским тради­циям, его набожности.
     Хотя Пулат  Муминович  точно знал от близких  людей,  что  религия  ему
чужда,  не имел  он веры в душе. И вот  теперь бритая голова перед очередной
поездкой в  глубинку вместе  с "оминь"  наверняка произведет впечатление  на
народ.
     Испытывал ли страх  Пулат Муминович? Пожа­луй,  хотя внешне это вряд ли
проявилось -- Мах­мудов владел  собой. То, что  он  ощущал, не имело четкого
определения,  но  все-таки очень  походило  на  страх,  если  он  и не хотел
признаваться  себе  в  этом.  Многие  ныне  испытывали  панический  ужас при
персональном вызове в обком. Пулат Муминович, конечно, не думал, что при его
тесте  Иноятове  в  этих  стенах  царила  партийная демократия,  единодушие,
согласие и любовь и  не было случаев  самоуправства, но тогда было ясно, что
поощрялось, что порицалось, и меньше оказывалось двусмыс­ленности.  И позже,
при  преемнике  Иноятова,  они  ходили сюда  с волнением на разносы,  но без
жи­вотного  страха за  жизнь  --  страх  пришел с этим маленьким,  ловким  и
проворным человечком:  вот его действия, поступки, мысли всегда  оказывались
непредсказуемыми  и  для многих кончались  крахом, крушением судьбы.  С  его
приходом Пулат Муминович ощутил, что в области  один хозяин, диктатор, и что
Ташкент и Москва ему не указ, и не оттого, что далеки  от его владений, а по
каким-то новым созревшим обстоятельствам, не  совсем понятным ему,  на  годы
застрявшему в глубинке.
     Когда Махмудов пришел  к подобной  мысли,  он невольно глянул  на карту
страны, висевшую у него  в кабинете, и  подумал, что такой огромной  страной
правят  не выборные органы, не  Совмин, не ЦК, не Госплан,  а человек триста
секретарей обкомов. Люди,  имеющие  реальную власть,  знакомые между  собой,
автоматически являющиеся депутатами Верховного Совета страны, членами ЦК и в
Москве,   и   у  себя  в  республиках,  а  если  внимательно  подсчитать  их
представительство --  еще в десятках всяких  органов. Занимают они  ключевые
посты  пожизненно,  как его тесть Иноятов, у