своим бархатным, хорошо  поставленным голосом,
--  искоренили  свою  аристок­ратию и интеллигенцию в революцию,  оставшихся
добили в  гражданскую, а тех, кто чудом уцелел  от того и другого, сгноили в
тюрьмах и лагерях или выгнали на чужбину, а двум поколениям их детей закрыли
доступ к образованию. Мы должны учесть их опыт и бережно относиться к  своей
аристократии и интеллигенции".
     Выходит, законопать он  в  тюрьму Пулата Му­миновича  --  нарушит наказ
своего учителя, пойдет против  его  воли, а  тот может и  разгневаться, если
узнает еще, что отец Махмудова расстрелян в трид­цать пятом году и распалась
семья, род  и  теперь,  спустя  полвека, повторилась  история.  Да,  мрачная
получилась картина -- за такое Верховный и его не погладит по головке.
     Надо  придумать  что-нибудь  другое,  рассуждал  Анвар  Абидович,  и  в
ближайшие дни возбуждение уголовного  дела Пулату  Муминовичу  не грозило. А
там, кто знает, -- переменчиво  настроение Наполеона. Но сегодня ему хочется
думать  только  о  при­ятном,  хватит  для  него и  изнурительной  борьбы  с
Махмудовым -- весь день сломал, выбил из колеи... Вдруг до него доносится из
кухни песня -- поет  Шарофат; у сестер  Касымовых приятные голоса -- об этом
знают  все  в округе. Хорошее сегодня у нее  настроение, и он  доволен,  что
решил остаться на  ночь, хотя дел  у  него  невпроворот, и, смягчаясь душой,
думает, что он не совсем справедлив к  нынешнему дню, даже  если и был в нем
упрямый Махмудов.
     "Вот если Верховный  сделает меня своим пре­емником,  --  предается  он
вновь сладким  мечтам,  --  перво-наперво  я сокращу  области, перекрою  всю
карту,   оставлю  их  всего  четыре-пять..."  Ведь  правил  же   краем  один
генерал-губернатор  Кауфман  с  не­большой  канцелярией  и  без  современных
средств  связи,  дорог, автотранспорта,  авиации.  А  взять  хотя  бы  Саида
Алимхана,  владыку бухарского эмирата,  остатки  казны которого перекочевали
теперь к не­му, -- и тот правил с минимальным штатом. И толку будет больше и
меньше  конкурентов,  а уж пять-шесть верных людей,  которые тоже поклянутся
ему на Коране, он всегда найдет.
     От канцелярии Саида  Алимхана мысль невольно  переключается на  остатки
казны эмира. С наслаж­дением  он вспоминает, как доставили ему верные люди и
ханское золото, и его хранителя, некоего садовника Хамракула, служившего при
дворе с юных лет. Сообщение о золоте эмира казалось столь не­правдоподобным,
что  Наполеон   распорядился  не­медленно  доставить  Хамракула-ака,  и  его
привезли через три часа  из района  Купыр-Пулата. В обкоме шло совещание, но
Юсуф  дал  знать, что невероятный  груз доставили, и Анвар  Абидович  быстро
свернул заседание и, сославшись на экстренные дела, вы­проводил всех  и даже
велел  помощнику отпустить секретаршу  и  запереть  дверь,  чего не делал  и
тогда, когда принимал в комнате отдыха любовниц.
     Увидев золото, много золота,  он  сразу потерял интерес к старику и  не
очень задержал того, хотя поначалу мыслил принять внимательно, с почтени­ем.
Он и слушал его вполслуха и ничего толком не запомнил, потом Юсуф пересказал
ему подробно: что,  где, когда, откуда. А  тогда он  спешил как можно скорее
остаться  наедине с хурджином, в  ко­тором старик  доставил остатки эмирской
казны.  Вначале,   ослепленный  блеском   золотых  монет,   он  хотел  щедро
отблагодарить  Хамракула-ака,  дать ему  две-три  сотни  рублей,  и  даже  в
душевном порыве полез в  карман за портмоне, но в последний момент передумал
и  велел Юсуфу  накормить  аксакала  и лично  доставить его домой -- этим он
избавлялся от помощника на весь вечер.
     Оставшись один, Наполеон осторожно высыпал содержимое хурджина на ковер
--  такая  замечатель­ная  получилась  картина, что хозяин  кабинета даже на
какую-то минуту пожалел, что  никто не видит лучшей  на  свете композиции --
золото на красном ковре! Что там Рубенс, Гойя, Модильяни,  Рафаэль,  Тициан,
реализм, кубизм, импрессионизм... Вот он, настоящий импрессионизм, -- радует
не только глаз, но и душу, золото само есть высшее искусство!
     Все  шедевры мира вряд ли  могли всколыхнуть душу Анвара Абидовича так,
как  содержимое  грубого шерстяного хурджина, обшитого внутри заплесне­велой
кожей.
     О как  пьянила  голову эта картина,  ноги сами просились в танец!  И он
пустился в пляс вокруг рассыпанной груды  золотых монет и ювелирных изделий.
Никогда первый  руководитель  области  так  азартно не танцевал ни на  одной
свадьбе, как в  тот вечер у себя в обкомовском кабинете.  Танцевал долго, до
изнеможения, а потом свалился рядом и сгреб все золото к груди. Мое! Мое! --
хотелось кри­чать, но не было сил -- выдохся.
     В тот  вечер он  долго не уходил с  работы:  ничего  особенно не делал,
лежал рядом с золотом, осыпая себя дождем монет, пересыпая их с одного места
на другое, строил из червонцев башни, даже вы­стелил золотую дорожку посреди
ковра  -- удивитель­но приятное занятие,  не хотелось  складывать  золото на
ночь обратно  в хурджин и прятать в сейф. Он  прекрасно  понимал  полковника
Нурматова, пересчи­тывавшего по ночам деньги,  -- редкое удовольствие, можно
сказать -- хобби, мало кому в жизни выпадает счастье играть в такие игры.
     Он  так ясно вспомнил тот вечер, что слышал звон пересыпаемых из ладони
в ладонь монет. О,  звон золота -- Анвар Абидович  знал, как он  сладок!  Он
закрыл  глаза,  словно  отрекаясь  от предметного мира, чтобы слышать только
этот ласкающий сердце звук, и не заметил, как задремал.
     И снится Анвару  Абидовичу, улыбающемуся на  мягких  китайских подушках
лебяжьего пуха, под сладкий звон золотых монет странный сон. Будто входит он
к себе в кабинет на бюро обкома из комнаты утех в халате, расшитом  золотыми
драко­нами,  из  гардероба  полковника  Нурматова,  подпо­ясанный   шелковым
поясом, а на груди у него сияют три  ордена Ленина и  Золотая  Звезда  Героя
Соци­алистического  Труда,  которую  Шарофат  игриво  на­зывает  Гертруда, и
депутатский  значок  --  естественно, он  поважнее  любых  Гертруд  и оттого
называется  поплавок,  ибо только  он  гарантирует  непотопляе­мость на  все
случаи  жизни.  Такого  набора  нет  ни  у  одного  сенатора,  ни  у  одного
конгрессмена,  ни  в какой  стране не отыскать,  разве только  покопаться  в
прошлом. Поистине императорская пайцза!
     "Здравствуйте, я  ваш новый император", -- гово­рит  он, низко кланяясь
собравшимся на бюро.
     "Долой!  --  взрывается  зал. -- Не  хотим богдыханов и  мандаринов! Да
здравствуют конституционные сво­боды!"
     Анвар Абидович оглядывает роскошный  халат начальника ОБХСС и понимает,
что напутал с гардеробом, и, успев в паузе выкрикнуть  в возбужден­ный  зал:
"Товарищи, не волнуйтесь, я сейчас", ми­гом скрывается в комнате отдыха.
     Появляется он вновь в парчовом халате, в бе­лоснежной чалме, и на лбу у
него горит алмаз "Владыка ночи" невиданных каратов.
     "Отныне я решил Заркентскую область переиме­новать в Заркентский эмират
и прошу называть меня теперь "ваша светлость", "ваше величество"..."
     Какой шум поднялся в кабинете  -- Анвар Абидович раньше не помнил таких
волнений ни на одном бюро:
     "Долой самодержавие!  Долой  принцев крови! Свобода!  Демократия! Сухой
закон!"
     И Анвара Абидовича словно ветром сдуло из родного кабинета, и не успели
остыть страсти, как он снова предстал перед товарищами по партии.
     Зеленовато-красный мундир и белые панталоны оказались непривычны Анвару
Абидовичу,  да  и вы­сокие  сапоги с  ботфортами жали, но  он,  придер­живая
спадающую треуголку  (привык, что ни говори,  к  тюбетейке),  твердым  шагом
прошел к родному столу и рявкнул:
     "Начинаем бюро Заркентского обкома..."
     Какой свист, улюлюканье поднялось за столом-аэродромом.
     "Монархия? Нет! Долой карточную систему и  талоны! Спиртное  -- народу!
Наполеона -- на Корси­ку!" -- кричал тишайший начальник областного со­беса.
     Прихрамывая,   держа  под  мышкой  треуголку,   под  которой  оказалась
наманганская тюбетейка, Анвар Абидович вновь поплелся переодеваться. На этот
раз выбирал костюм более тщательно. Китель, за­стегнутый под горло, защитные
галифе,  мягкие,  из  козлинки,  сапоги.  Он  еще  застал  такую  униформу и
чувствовал в ней себя уютно, надежно.
     Но  что  стали  вытворять знакомые  товарищи,  коммунисты,  хотя  Анвар
Абидович не успел и  слова сказать!  Вошел  в зал задумчиво,  заложив  кисть
пра­вой руки за борт кителя между третьей и четвертой пуговицей сверху.
     "Какие  нынче времена! Выгляните в окно! Воз­врата  к галифе и защитным
френчам не хотим!  Да  здравствуют  Карден, Хуго Босс, Зайцев и Адидас!"  --
размахивал откуда-то взявшимся красным  знаменем, которых  так не хватает  у
него в области, грузный заведующий отделом легкой промышленности.
     "Ну ладно, -- согласился Анвар  Абидович, -- у ме­ня осталась  еще одна
попытка", -- видимо, у них на предыдущем бюро какой-то уговор был.
     Вернулся  он  вновь  к  своему  гардеробу  в  комнате  отдыха и  достал
обыкновенную  тройку  из Порту­галии фирмы  "Маконда", светло-серую с тонкой
го­лубой   полоской;   на   таком   фоне   особенно    выигрышно   смотрится
вишнево-красный, скромный депутатский значок.
     Как все  вдруг переменилось в  просторном  ка­бинете с красным  ковром!
Стало  привычно знако­мым, родным.  Появление  Анвара  Абидовича  встре­тили
стоя,  бурными  аплодисментами,  взволнован­ными  криками.  Но  какое  тепло
исходило  от этих  здравиц! Каждое  знакомое до  слез лицо лучилось улыбкой,
доброжелательностью; не  верилось,  что  еще полчаса  назад  они  требовали:
свободы для печати, выборности органов, изменения правовой системы, каких-то
конституционных свобод и гарантий -- в общем, бред всякий...
     "Начнем,  товарищи",  --   жестко  сказал   Анвар  Аби­дович,   занимая
карликовый стул, и тут же про­снулся...
     На  кухне  продолжала  петь  Шарофат,  рядом  на  полу  лежал  халат  с
драконами, но без золотых монет, и Анвар Абидович успокоился.
     А  в это время в гостиничном номере томился неведением Пулат Муминович.
Он и представить  себе не мог,  какой страшный,  многоликий,  бес­принципный
человек ему противостоял.

     Все то, чем хотел Тилляходжаев просто попугать, не на шутку встревожило
Пулата Муминовича;  об­ком он покидал в большом расстройстве и  смяте­нии --
хозяин области добился-таки желаемого ре­зультата.
     С приходом Тилляходжаева в область здесь по­шла  резкая смена кадров, и
Пулат Муминович не знал теперь, кому позвонить, с кем можно посо­ветоваться.
Те несколько человек,  что уцелели на своих местах и хорошо знали его,  были
настолько напуганы силой  и влиянием хозяина, что вряд ли  чем-либо помогут,
-- их  более всего волновали соб­ственные кресла. И нравы круто изменились в
пар­тийной  среде. Он остерегался довериться кому-то, ибо  где гарантии, что
через  полчаса  разговор  не  станет  достоянием  Тилляходжаева,  --  слышал
Мах­мудов и такое.  Пугало его предупреждение об уго­ловной ответственности,
якобы не  исходящее  от са­мого первого.  Что  это значит? Как понимать? Уже
ждет сфабрикованное дело и готовы присягнуть -- на чем угодно и в чем угодно
--  лжесвидетели? И такие факты случались в области. Впрочем, когда в районе
приходится  вмешиваться  во  все  хозяйст­венные  и  административные  дела,
нетрудно поды­скать и "объективную" причину для возбуждения уголовного дела.
Наши  реальные  условия  и потреб­ности сплошь не стыкуются  с  законами,  а
крюч­котворы от Фемиды всегда готовы услужить власть имущему.
     Даже  если, по счастью, и выпутаешься из ложных наветов,  докажешь, что
кристально  чист, --  в  партии уже  не состоишь,  потому что, не  дожидаясь
решения суда, даже момента предъявления обвинения,  сразу лишают партбилета.
И  долго надо потом ходить, чтобы  восстановиться,  а  пятно  от  того,  что
при­влекался  к суду, остается  на  всю жизнь,  и место твое уже занято тем,
кому оно предназначалось.  Как и всякий уважающий  себя  честный человек, он
ощущал, кроме бессилия, жгучий стыд  за про­исходящее, понимал,  что на бюро
возникнет вопрос  и  об ордене  Ленина, которым наградили  его всего полгода
назад.  Вот  орден  ему возвращать  не  хоте­лось --  не  поднялась  бы рука
отцепить с парадного костюма.
     В  гостинице у  него  случился  приступ  глубочай­шей  депрессии, и  он
посчитал, что лучший выход из создавшегося положения -- уйти из жизни, тогда
все --  грязь, бесчестие, ожидавшее  его, его детей, семью, -- отпадало само
собой. Он  вполне серьезно  осматривал номер, но  предметов, подходящих  для
быстрой смерти, не находил. Не мог он выброситься  из  окна или прыгнуть под
поезд -- слишком  был  на  виду в  области; ему требовалась тихая,  скромная
смерть, не бросавшая ни на кого тени, особенно на тех, кто организует пышные
похороны и назна­чает детям пенсии.  Если бы он оказался в роковой час дома,
трагедия  случилась  бы  наверняка  --  Пулат  Муминович   имел   прекрасное
автоматическое  ружье "Зауер" и иногда, по осени, выезжал на охоту. У себя в
комнате он организовал бы все как следует, не дал промашку, навел на мысль о
случайном выстреле, несчастном случае. Но, к счастью, шок вскоре прошел.
     Наверное, он быстро справился  с депрессией, по­тому что вспомнил своих
сыновей-дошколят, Хасана и Хусана, молодую жену Миассар, сыновей-студентов в
Ташкенте  от  брака с  Зухрой, которым предстояло одному за другим  защищать
дипломы, -- каково им будет без него?  Он помнил свое сиротство, интер­наты,
хотя до детдомов  в данном случае  не дошло бы, наверное, -- Миассар сильная
женщина. Но  мысль  о судьбе детей заставила взять себя  в руки,  и мысль  о
самоубийстве отодвинулась на второй план.
     Нельзя сказать, что покой, самообладание вер­нулись к нему окончательно
-- он все еще находился в подавленном состоянии. В его возрасте и поло­жении
потерять власть равносильно катастрофе. Больше  двадцати лет он был хозяином
района, и  вдруг стать рядовым гражданином --  это все равно что прозреть на
старости от врожденной  слепоты, узнавать мир, людей заново, совсем другими,
потому что в голове уже давно устоялся образ мира.
     А  чем  он будет  заниматься,  как  добывать хлеб  свой насущный,  если
исключат из  партии? Ведь как инженер он  давно дисквалифицировался.  Пойдет
куда-нибудь  завхозом  с  окладом  в  сто  рублей или все-таки  возьмут  его
инженером куда-нибудь на  строительство с зарплатой в сто шестьдесят? Как на
такие жалкие деньги прокормить, обуть, одеть семью, дать детям  образование?
Мясо в районе стоит шесть рублей килограмм.
     Ворох неожиданных вопросов обрушивается вдруг на Пулата Муминовича -- о
таких проблемах жизни он раньше не задумывался, некоторые и не пред­полагал.
Одна безрадостная  дума вытесняет другую, и нет в перспективе просвета, если
потерять дол­жность и партбилет.
     Что делать? Как жить  дальше?  Сохранить честь и достоинство? Он знает,
наслышан  о  слабости  пер­вого,  его надменности,  величии,  наполеоновских
ам­бициях:  если приползти на  коленях,  присягнуть  на верность, покаяться,
может, и помилует, -- ведает Махмудов и о таких случаях.
     Но   не   может  Пулат   Муминович   представить   себя   кающимся   на
кроваво-красном ковре; он  запрещает себе  даже думать об этом  и произносит
мысленно: лучше уж смерть! Как потом считать себя мужчиной, отцом, глядеть в
глаза любимой Миассар?
     Перебирая новые варианты жизни, из которых ни один  не обещал радостных
перспектив,  хотя он и пытался  убедить себя,  что не  так страшно  работать
инженером  или  рядовым  советским  служащим -- жи­вут же миллионы людей  на
скромные  зарплаты, не  ропщут и  вроде  счастливы,  вдруг  он подумал,  что
напрасно  не придает  значения  последней  угрозе  Тилляходжаева,  сказанной
вдогонку: возможно, бюро проголосует за то, чтобы отдать его под суд.
     За  что --  Пулат  Муминович не  думал;  зная  ме­стные  нравы,  он  не
сомневался,  что за поводом  дело  не станет. Вот этот вариант действительно
пугал  своей  мрачностью,  и  жизнь  рядовым  инженером  или прорабом уже не
показалась ему столь беспро­светной.
     "Сколько мне могут дать -- три, пять, десять лет?" Знал, что мелочиться
не станут, -- гигантомания пер­вого сказывалась и на  приговорах строптивым.
Лю­бой срок виделся крахом, смертью. В области, прав­да, не у него в районе,
понастроены лагеря  заклю­ченных,  и  он знал,  какова там  жизнь,  условия,
нравы, знал  и о том, что  бывшее начальство, осо­бенно партийное, в тюрьмах
выживает редко.
     В подавленном состоянии, внутренне шарахаясь  от одной неприятной мысли
к другой, просидел  Пулат Муминович в  номере  до позднего вечера. Сгущались
сумерки, и следовало зажечь огни, но страх, пропитавший душу, словно отнял у
него силы, парализовал  волю,  и он, как  прикованный, продол­жал  сидеть  в
кресле -- темнота в дальних углах про­сторной комнаты навевала тревогу. Весь
день у него не было  и  крошки хлеба во  рту,  но голода он не ощущал, хотя,
наверное,  выпил  бы, но спускаться в ресторан,  встречаться с  людьми,  где
многие его  знали, Махмудов  не  хотел. Неизвестно, как  долго  просидел  бы
секретарь райкома в таком  настроении и как дальше  развивались  бы события,
если б вдруг  не раздался громкий стук в дверь.  Очнувшись от тягостных дум,
Пулат Муминович решил, что не к нему, в соседний "люкс", но настойчивый стук
повторился.
     "Неужели так быстро раскрутили дело и меня требуют на срочное бюро?" --
подумал хозяин номера и поднялся. Включив свет, он на  секунду  задержался у
зеркала, поправил  галстук,  прическу -- ему  не  хо­телось выглядеть  перед
гонцом жалким и подав­ленным.
     У двери стоял Эргаш Халтаев, сосед, начальник районной милиции, рослый,
гориллоподобный че­ловек. Три  года назад перевели его из соседней области к
нему  в  район --  раньше  он  занимал  более высокую должность,  да  крупно
проштрафился,  и  его  убрали подальше от  глаз,  от людских пересудов. Пока
окончательно не  угасли страсти в связи с прежним делом,  сидел  он в районе
тихо, смирно, особенно не  высовывался,  но  вот  с  приходом  Тилляходжаева
расправил крылья, запетушился. Нет да нет, райкому приходилось вмешиваться в
дела  ми­лиции. Короче,  у  них сложились  довольно натянутые отношения. Но,
увидев соседа, Пулат Муминович  искренне обрадовался: ему хотелось сейчас  с
кем-нибудь  поговорить, а может, даже излить  душу  -- такое  состояние, как
сейчас у  него, наверное, бывает раз в жизни. Не  каждый  же день мы всерьез
задумываемся о самоубийстве.
     --  У  меня  тоже в  Заркенте  оказались  дела,  --  говорил, улыбаясь,
Халтаев, -- за день  не управился. Оформляясь в гостиницу, увидел внизу вашу
фа­милию, думаю,  дай  загляну  на всякий случай,  мо­жет, понадоблюсь,  тем
более днем, в обкоме, слышал от помощника, что первый вызывал вас на красный
ковер.
     -- Да,  было дело, --  как  можно беспечнее  ответил  Пулат  Муминович,
приглашая гостя в комнату.
     -- А может, мы пойдем  поужинаем, мне не уда­лось сегодня пообедать, --
предложил начальник ми­лиции, оглядывая номер.
     -- Я бы с удовольствием поужинал и даже  выпил, но, честно говоря, идти
в ресторан нет настроения, мне кажется, что если не весь Заркент,  то жильцы
нашей ведомственной гостиницы наверняка  знают, что я побывал на  знаменитом
ковре, и мне не хочется выслушивать соболезнования и сочувствия  -- сейчас я
больше нуждаюсь в конкретной под­держке, помощи делами, поступками.
     Халтаев внимательно посмотрел на своего сек­ретаря райкома.
     -- Но вы так не отчаивайтесь,  безвыходных по­ложений не бывает. Просто
вы   не   привыкли  к  раз­носам,  вы  ведь   у  нас  в  области  передовой,
про­грессивный руководитель, обласканный, и даже  ор­ден Ленина имеете. А  у
первого,  я его  давно знаю, манера такая --  сразу  любого лицом в грязь; к
по­добной  обработке  действительно трудно  привыкнут