онил нехотя:
     -- И все-таки, Пулат Муминович, покажите нам, с чего начинаете, -- тайн
от секретаря обкома у вас не должно быть.
     На конезавод, расположенный в колхозе "Мос­ква", прибыли через полчаса.
Когда входили на тер­риторию, Пулат Муминович заметил, что вслед за высокими
гостями двинулись люди из джипа -- до сих пор они держались в отдалении.
     Неожиданных визитеров встретил ветеринар и директор в одном лице Фархад
Ибрагимов,  извест­ный  в  прошлом  не только  в  стране,  но и  за  рубежом
наездник.  Увидев  Арипова, он побледнел и  укориз­ненно посмотрел на Пулата
Муминовича: мол, что же ты меня не предупредил. Фархад поздоровался со всеми
за руку, но Арипову руки не подал -- вроде  как не заметил. Пулат  Муминович
увидел,  как  от гнева пятнами покрылось лицо аксайского хана, но  сдержался
хан, затаил обиду.
     Пять лет назад Арипов приглашал Фархада к себе на  работу, на такую же,
что и  у Пулата Му­миновича,  но  Ибрагимов,  пробыв  две  недели  в Ак­сае,
несмотря ни на какие уговоры, щедрые посулы и угрозы, ушел, сказав: я холуем
не могу служить  и за полторы тысячи рублей  -- такую ставку  опре­делил ему
аксайский  хан. Крепко они повздорили  тогда  в конюшне,  где стояли любимые
лошади Акмаля-ака. Арипов привычно замахнулся плетью, как делал много раз на
дню, хотел ударить строптивого Ибрагимова, да не  вышло -- перехватил Фархад
плетку, сломал  ее и  бросил в  денник  к необъез­женной лошади.  Поздновато
вбежали телохранители, успел испортить  настроение Арипову бывший на­ездник,
сказал все, что о нем думает, но бока Фархаду крепко тогда намяли -- с месяц
валялся в больнице.
     "Не  в больницу  его надо было  отправить, а  в мою  подземную тюрьму и
приковать цепью к ре­шетке",  -- зло подумал Арипов, не ожидавший встре­тить
здесь своего бывшего конюшенного.
     Медленно двинулись вдоль денников, молодняк шарахался,  косил  глазами,
неожиданно ржал -- та­кого  количества людей в конюшне они не видели. Фархад
особенно  оберегал  эту  ферму,  боялся  любой  инфекции,  не  любил,  когда
подкармливали  довер­чивых  скакунов,  --  здесь стояли лучшие  лошади,  его
надежда.
     Тилляходжаев на конезавод приехал впервые и  теперь вроде сожалел,  что
не  может  сам представить высокому гостю свое хозяйство, но по привычке шел
впереди и отделывался восторженными сло­вами:
     -- Смотри, Акмаль, какой красавец!
     Или:
     -- Вот это жеребец, настоящий Буцефал!
     Но Арипов не слышал никого, забыл даже про  Фархада, взгляд его тянулся
вперед. Как только про­шли в глубь конюшни,  он обогнал  Наполеона и чуть ли
не бегом кинулся вдоль свежевыкрашенных денников.
     --  Вот  он,  Абрек!  --   закричал  вдруг  радостно  и,  не  дожидаясь
торопившегося вслед секретаря обкома, вошел в стойло к знаменитому Абреку.
     Фархад, державшийся рядом  с Пулатом  Муминовичем,  не ожидал от  гостя
такой прыти и невольно крикнул:
     -- Выйдите немедленно из клети, Абрек в не­дельном карантине!
     Но Арипов уже ничего не слышал, он гладил шею гнедого красавца и шептал
как одурманенный:
     -- Абрек, милый, конь мой золотой, я нашел тебя.
     И странно: строптивый Абрек склонил к  нему изящную шею и терся  нежной
губой о лицо Арипова.
     -- Признал, признал меня сразу! --  ошалело завопил  Арипов, как только
все собрались у денника.
     Фархад попытался  войти вслед за Ариповым  в клеть, но Пулат Муминович,
почувствовав недоброе, ухватил Ибрагимова за руку и  удивился, как трясло от
волнения бывшего жокея.
     Прошло пять минут, десять. Арипов, словно забыв про людей, разговаривал
с Абреком. Анвар  Абидович  обратился к Акмалю-ака раз, другой, но тот никак
не прореагировал, а войти в стойло к Абреку, как вошел Арипов, не решался --
слышал, что Абрек не совсем управляемый жеребец, боялись его даже конюхи.
     Пока все наблюдали, как гордый Абрек  ластится к незнакомому  человеку,
люди  из  джипа   подошли   вплотную   к   деннику,  и   Арипов,  неожиданно
повер­нувшись, приказал:
     -- Уздечку мне!
     Кто-то  из  сопровождающих   услужливо  подал  не­обыкновенной  красоты
уздечку,  тяжелую  от  сереб­ряных  шишаков  и ярко-красных  полудрагоценных
камней.
     -- Нравится? -- спросил Арипов, все  еще продол­жая играть с Абреком, и
конь как бы согласно кивнул головой и легко дал возможность взнуздать себя.
     Люди в проходе конюшни аж ахнули --  Абрек не был  так  покорен  даже с
конюхами,  выхаживав­шими  его с рождения. Удивительную власть и  по­нимание
лошади  демонстрировал  Арипов --  навер­ное, он с ними  ладил  лучше, чем с
людьми.
     Фархад, завороженный,  как  и все, наблюдал сцену в деннике и удивлялся
поведению Абрека: он-то знал знаменитого ахалтекинца другим.
     Но когда хозяин Аксая стал выводить лошадь  под уздцы из стойла, Фархад
словно скинул оце­пенение  гипноза и, вырвав руку из руки секретаря райкома,
кинулся навстречу с криком:
     -- Не дам!
     Раскинув  руки,  он  прикрыл  собой  дверь  денника, не  давая  Арипову
возможности  выйти  с  конем.  Все  случилось  так  неожиданно  и  всех  так
размагнитила сцена игры Арипова с Абреком, что телохранители аксайского хана
замешкались. Опомнились они только тогда, когда Арипов сам с силой толкнул в
грудь Фархада и приказал:
     -- С дороги, собака!
     Но Фархад и не думал  выпускать незваного гостя с  конем. Арипов увидел
те  же пылающие гневом глаза, как и  пять лет назад,  когда избивали бывшего
чемпиона в Аксае.
     -- Что же вы стоите, уберите этого сумасшед­шего конюха с дороги!
     И нукеры втроем навалились на Фархада сзади.
     Не успел Арипов сделать с Абреком и десяти  шагов к выходу, как Фархад,
разбросав державших его людей, вырвался и, догнав коня, вцепился в уздечку:
     --  Нет,  Абрека ты для своей прихоти  не  полу­чишь,  конь принадлежит
государству!
     --  Какому  государству?  --  переспросил  Арипов  вполне  искренне, не
понимая настойчивости Фархада.  И вдруг он в мгновение  налился злобой. Лицо
вновь пошло красными  пятнами -- видимо, вспомнил  свое унижение, когда этот
конюх,  лошадник, полчаса  назад не подал ему  руки,  и  неожиданно для всех
окружа­ющих он ударил плетью,  которую никогда не  вы­пускал из рук, Фархада
прямо по  лицу.  Страшной силы удар рассек бровь  и затронул  левый глаз  --
Фархад невольно прикрыл глаза ладонью, а обезу­мевший от злобы аксайский хан
продолжал стегать  его плетью. Первым кинулся  спасать директора ко­незавода
Наполеон --  он  ближе  всех  находился к  вы­сокому гостю, но  Арипов резко
оттолкнул секретаря обкома: мол, не вмешивайся не в  свои дела. Тилляходжаев
знал, что  в гневе тот может  забить человека  до  смерти, и вновь попытался
остановить разошед­шегося любителя чистопородных скакунов.
     --  Ах, и  ты,  оказывается, заодно с ним, -- вдруг  взъярился  гость и
ударил  плетью Анвара Абидовича, да так  сильно, что  пиджак на его плечах с
треском  лопнул,  и  тут  уж  распоясавшегося  хана  сгреб  в  охапку  Пулат
Муминович.
     Страшная, жуткая до неправдоподобия сцена...
     Откровения К.,  из которых следовало, что даже  такой большой  человек,
как  Кунаев,  член  Политбю­ро,  первый  секретарь  ЦК огромной  республики,
вы­ходит,  марионетка  в руках  помощника-авантюриста и  полковника из  ГАИ,
сняли напряжение с души -- мысль о самоубийстве пропала окончательно. "Что я
хочу изменить, чего добиться, --  рассуждал  он в ту бессонную ночь под  шум
штормящего моря,  -- если люди выше  меня, проповедуя  одно, живут и  думают
совсем иначе".
     Конечно, он, как  и  всякий  другой  человек,  жи­вущий в республике  и
мало-мальски  соприкасаю­щийся с рычагами власти, слышал об Арипове. Но  все
казалось  таким бредом,  нелепицей, что  не  хо­телось  верить,  да  и  мало
походило на  правду.  Го­ворили,  что  однажды  в  Аксай не  пустили  нового
секретаря  обкома  партии.  Такие  же  парни,  как  те  из джипа, спросили у
шлагбаума:
     -- Кто такой, зачем, с какой целью? -- хотя об­комовская машина с тремя
гордыми нулями гово­рила сама за себя.
     Пришлось секретарю обкома, как мальчишке, объяснять, кто  он такой и по
какому поводу едет в Аксай.  Но и доклад и предъявление документов ничего не
решили.
     --  Езжай, дядя, домой и  запомни: к нам ездят только по приглашению, а
сегодня Акмаль-ака за­нят, велел не беспокоить.
     Так и  уехал хозяин области,  член ЦК,  депутат Верховного  Совета СССР
несолоно хлебавши.
     Через несколько  дней  произошла  еще  одна стыч­ка с владыкой Аксая, и
секретарь  обкома  собрал экстренное  бюро,  пригласил строптивого директора
скромного агропромышленного объединения, чтобы  поговорить  как коммунист  с
коммунистом.  Про­ждали члены бюро обкома час, другой -- нет Акмаля Арипова;
послали начальника областной милиции, генерала,  и тот вернулся ни с  чем: и
генерал  не  указ. Тогда секретарь  обкома написал собственно­ручно  грозную
записку  и  послал  нового  гонца. Через час записка  вернулась  назад -- на
обратной стороне малограмотный хан последними матюками отматерил  партийного
лидера  области,  обозвал щенком  и  дал срок  угомониться: мол, в противном
случае он за его жизнь не ручается.
     Как  мог  поверить  в  такое  нормальный  человек!  Не  верил  и  Пулат
Муминович. Сейчас, когда на­ступил час возмездия за развал, растление партии
и народа, выясняется,  что ничего не  придумано,  ни одной  детали,  все,  к
сожалению, так и было.
     Многое теперь  выясняется,  становится  достоя­нием гласности, но  даже
доказанное, появившееся в прессе, кажется диким, абсурдным, ирреальным.  Как
старались перещеголять  друг друга Тилляходжаев и Арипов,  на  что только не
пускались!
     Например, об аксайском хане не создали худо­жественного произведения, а
о  Наполеоне  успел вый­ти  в республике роман и  на узбекском и на  русском
языках.  И отдельным изданием, и  в  двух  журналах,  да и в Москве в  одном
уважаемом  издательстве очень старались угодить,  спешили, да не  успели  на
какой-то месяц -- арестовали Анвара Абидовича, и тираж пошел под нож. Очерки
в  газетах,  журналах, пожалуй, в  счет  не  шли -- разве  только в  крупных
изданиях в Москве за эти материалы платили щедро.  Одной бойкой  журналистке
за  дифирамбы  аксайский  хан подарил  бриллиантовое кольцо.  Хотя  и щедрым
казался  Акмаль-ака борзописцам, бухгалтерию на всякий случай  он вел четко:
где куплено, что куп­лено, когда и кому подарено, за какие услуги, и счет из
магазина  подклеивался.  Сохранился  товар­ный чек и на бриллиантовое кольцо
для персональ­ной журналистки.
     Но зато фильм о  себе  Арипов  снял раньше, чем  заркентский  секретарь
обкома. Постарались узбекские  кинематографисты  на славу:  чего стоит  одна
крутая сцена, когда в пургу прямо в пропасть  гонят отару, а аксайский  хан,
якобы  спасая народное добро  ценой  своей жизни,  стоит  на  краю обрыва  и
успевает   ух­ватить  одну  обезумевшую  овцу.  Впечатляет  сцена!   Правда,
документалисты не показывают  отару,  спе­циально загнанную  в  пропасть для
выразительности  кадра. Снимали  четыре дубля --  Акмаль-ака  никак  не  мог
эффектно  ухватить  бедное  животное.  Но  в  конце  концов, когда от  отары
остались рожки да  ножки,  нужный кадр получился -- сам Феллини по­завидовал
бы!
     Долго не мог  успокоиться Наполеон, узнав,  что и на  экране запечатлел
себя Арипов, и срочно стал искать подходы  к кинодеятелям  в Ташкенте. Но не
тут-то было: вежливо, но отказали. Наверное,  Ак­маль-ака позаботился, чтобы
не  рекламировали кон­курентов. Но не зря Анвар Абидович  три года учился  в
Москве  --  помогли  друзья:  прикупленные на  деньги Верховного, вывели  на
студию Министерства обороны.
     "Это  тебе  не местная  ариповская  самодеятель­ность",  --  похвалялся
Тилляходжаев приятелям. И фильм  заказал о  себе более интеллектуальный:  не
стал загонять баранов в пропасть, хотя кто-то подал  идею,  в пику  Арипову,
гнать в ущелье табун лошадей. Но  кони не овцы, могли и затоптать, потому  и
при­шлось  отказаться, хотя  Наполеон  и  очень сожалел.  Сценарий  написала
Шарофат,  и  весь фильм озвучен ее  стихами -- хорошо дал  заработать  своей
любовнице Анвар Абидович, опять же за счет государства.
     Если  узбекские  кинематографисты,  не  уложив­шись  в смету,  получили
щедрое  финансирование  аксайского  хана, то  секретарь  обкома  себе  этого
позволить не  мог. Он просто-напросто снял 287 тысяч, отпущенных  области на
культуру  для  сель­ских жителей, и финансировал  фильм о  себе, назвав  его
скромно "Звезда Заркента". Хлопкоробы, у ко­торых украли почти триста тысяч,
не  успели  увидеть киношедевра  Шарофат  --  единственными  его  зрите­лями
оказались  следователи по особо важным делам из Прокуратуры СССР, занявшиеся
художествами секретаря обкома.
     Пулат  Муминович  хорошо  знал,  да  и  кто  этого   не   знал,  что  и
Тилляходжаев, и Арипов  --  люди,  при­ближенные  к  Верховному:  они  часто
встречались,  и, как  утверждала молва,  он  чуть ли не ежедневно го­ворил с
ними по телефону. Отчего же оказался так слеп и глух "отец нации" -- ведь он
еще считался и "инженером человеческих  душ",  слыл известнейшим романистом,
его  книги роскошно издавались  мил­лионными  тиражами. Да потому, вероятно,
что сам мало чем отличался от соревнующихся вассалов, но у него, надо отдать
должное, и уровень был выше, и масштабы иные, государственные.
     Поднаторев  на  приписках хлопка,  он не гнушался  втирать  очки на чем
угодно.  Нужно  было  к какой-то  дате  рапортовать  о  пуске обогатительной
фабрики в  Ангрене,  где запланирована и  линия по  добыче золота, --  он  и
рапортовал.  Правда, карьеры для ком­бината только закладывались -- не беда:
привезли  тайком из  Марнжанбулака два  состава  руды  и  от­лили  к  юбилею
килограммов десять золота.
     Красивая  пирамида высилась  на столе  президи­ума  в день открытия  --
многие глаз не могли ото­рвать, бдили и люди из госхрана.
     После  пышных  речей вручили  им  опечатанный  "дипломат",  загруженный
кирпичами,  а золото  пода­рили "отцу  нации"  на  память.  Из  того  золота
Вер­ховный заказал искуснейшему ювелиру по  особым  чертежам две театральные
сумочки. Специалисты  оце­нили работу кудесника  по  сто тысяч каждую.  Одну
сумочку  секретарь ЦК  подарил  жене вождя,  а другую собственной супруге --
дарить так дарить! Эксперты утверждают, что ни у Екатерины II, ни у королевы
Англии подобного ридикюля не было, -- знай наших!
     Слышал Пулат  Муминович  вести и  пострашнее  о художествах Наполеона и
Арипова  и опять же не принимал  на  веру: уж  слишком смахивало на байки  о
диком   Западе,   да  и   прослеживался   почерк  итальянской  мафии,   хотя
присутствовал и местный колорит.
     Рассказывают,  что некий  Абрам Ильич, препо­даватель  одного из  вузов
республики,  частенько  по­падал  в  вытрезвитель,  --  имел  он слабость  к
спирт­ным напиткам. Человек  тихий,  интеллигентный, он исправно  платил  за
милицейский сервис, не дебо­ширил. Иногда обходилось и без штрафа -- звонили
из  высоких инстанций,  и загулявшего доцента на  той  же машине, с почетом,
доставляли домой. Но с годами у доцента стал портиться нрав.
     -- Знаете, кто я такой?! Узнаете  -- ахнете! --  стал говорить он своим
старым  знакомым,  работникам  медвытрезвителя,  знавшим  преподавателя  как
род­ного: и какое  белье  он  носит,  и  какие  носки пред­почитает,  и  чем
похмеляется по утрам.
     Однажды   пожилой   майор,   начальник  этого   спец­учреждения,  устав
уговаривать расшумевшегося Аб­рама Ильича,  сказал: ну ладно, расскажи  нам,
кто ты.
     Абрам Ильич, поддерживая одной рукой спада­ющие штаны, ремень на всякий
случай  там  отби­рают, ткнув в  потолок  указательным  пальцем с мас­сивным
перстнем, гордо произнес:
     -- Я двадцать четыре раза доктор наук и сорок восемь раз кандидат!
     Двадцатичетырехкратному доктору  наук  майор самолично налил рюмочку из
личных запасов и уложил спать.
     В следующий раз Абрам  Ильич  вновь  стал  до­казывать, кто он, и снова
майор  согласился  выслу­шать  распетушившегося  клиента  --  выговорившись,
доцент шел мирно спать.
     Так случалось несколько раз  подряд, но каждый раз Абрам Ильич набавлял
себе число  докторских степеней, и майор однажды, не  выдержав хвастов­ства,
пренебрежительно махнул рукой и сказал:
     -- Меньше надо пить, Абрам Ильич: прошлый раз вы говорили, что двадцать
шесть раз доктор наук, а сегодня уже двадцать восемь!
     Как взорвался тут обычно спокойный доцент!
     --  Да,  --  сказал  он,  --  за  эти  три  месяца  по  моим докторским
диссертациям  защитилось  двое,  оттого  и  двадцать  восемь! --  И,  словно
протрезвев от гнева, назвал темы диссертаций и кто по ним защитился.
     Диссертации  у Абрама  Ильича оказались самые разные, но  в основном по
обществоведению --  пре­валировала  тема дружбы народов, варьировалась она в
семидесяти вариантах. Имелись  и труды по  ли­тературоведению: положительный
герой  современной  прозы,  поэзии,  драматургии,  или тема  труда в  прозе,
поэзии, драматургии, или национальный характер в прозе, поэзии, драматургии.
     Отдельную  полку  занимали докторские  и  кан­дидатские  диссертации по
произведениям Верхов­ного,  но эти  труды  Абрам Ильич  давал не  всякому --
стоили они дороже всего.
     В  огромной, довоенной  постройки,  квартире до­цента  две  комнаты  до
потолка были уставлены дис­сертациями на все случаи  жизни, все -- строго по
темам, одних каталогов насчитывалось двадцать че­тыре. Надежный, не  знающий
перебоя   и   простоев  научный   конвейер.   Если   требуемая   диссертация
от­сутствовала у Абрама Ильича, он тут же связывался с коллегами по научному
бизнесу в Москве, Ле­нинграде,  Киеве, Тбилиси, Новосибирске, и научный труд
через неделю приходил авиабандеролью. Фирма работала четко, оперативно.
     Такие разговоры возникали несколько раз,  и ос­торожный  майор вынужден
был  предупредить  тех  людей,  о  чьих  научных  трудах  ведутся любопытные
дискуссии в вытрезвителе. Абраму Ильичу жестко посоветовали  держать язык за
зубами, и доцент  не только  замолчал, но с год не попадал в гости к майору.
Но потом опять  случился какой-то срыв, и  все  повторилось снова, и на этот
раз Абрам  Ильич распинался друзьям-собутыльникам  по  па­лате о докторской,
написанной за секретаря обкома;  хвастнул, что от него же  поступил заказ на
док­торскую для жены начальника ОБХСС области ко дню ее рождения.
     Через  день после  того,  как  тридцатикратный  док­тор наук упомянул о
диссертации Наполеона, его сбил тяжело груженный самосвал. Машину со щеб­нем
оставили на месте преступления. Пулат  Муминович знал  подробности трагедии,
потому что грузовик оказался угнанным из гаража автобазы его района. То, что
машину угнали специально для  убийства, у следователей сомнения не вызывало,
настораживало  другое:  почему  не  нашли  транспорт  поближе  или  в  самом
Заркенте.  Очень  деятельное личное  участие  в  расследовании  преступления
при­нимал полковник Халтаев, но  угонщика-убийцу так и  не  нашли.  В  конце
концов,   как   и  рассчитывали,  списали  смерть   на  дорожно-транспортное
происше­ствие  и  на то, что Абрам Ильич, как обычно, был  пьян, хотя  вдова
уверяла, что он уже  три  дня  не  брал  в рот спиртного, страдая  болями  в
желудке.  Боли  болями, но экспертиза  установила наличие алкоголя в крови и
желудке  погибшего, могли и  влить  бутылку  водки -- типичный  прием, когда
со­вершают преднамеренный наезд...
     Ночь  подходит к концу. Пулат Муминович знает, что сегодня  уж точно не
уснуть, не  пытается он  даже  прилечь, собираясь  встретить  своего  шофера
Усмана бодрствуя.  Он хочет переключиться на  се­годняшние  дела  в  колхозе
"Коммунизм": решили на горных  склонах у Карасу, неподалеку от  его любимого
моста, разбить  тридцать гектаров виног­радника -- семья Ахмаджановых просит
сдать  ей