невольно набегала
бес­покойная мысль: неужели это  стройное, элегантное, поразительной красоты
милое создание, которому повсюду смотрят вслед, -- моя девушка?
     С  опаской  он  отрывает  мысленный  взгляд  от  муарового  банта  алой
кофточки,  несколько  задер­живается на высокой, изящной шее с тонкой ниткой
потерявшего  от  времени  живой  блеск  натурального жемчуга. Он знает,  что
ожерелье переходило из поколения в поколение, и вот настал ее черед но­сить,
чему  Нора  несказанно  рада.  Пулат знает,  что  раньше  у мусульман жемчуг
ценился выше брил­лиантов.
     -- Где фамильный жемчуг?  -- часто говорила  она шутя,  делая  при этом
испуганные  глаза,  время  от  времени   проверяя,  на  месте  ли  ожерелье,
привезен­ное некогда прадедом Норы из Константинополя.
     Помнится, и он втянулся в игру: целуя ее  в последний раз у калитки, он
всегда торжественно говорил на прощание:
     -- Проверим, на месте ли фамильный жемчуг?..
     На него,  как с экрана, крупным планом надви­гается ее прекрасное лицо.
Но нет  ни привычной смешинки, лукавинки в глазах, ни улыбки, редко сходящей
с  ее  доброжелательного лица, и  он тут  же  вспоминает, когда он видел  ее
именно такой.
     Он видит  старинный перрон Оренбурга,  еще не задушенный  неуправляемым
пассажиропотоком,  да­же  слышит  доносящийся  из   прилегающего  к  вокзалу
железнодорожного парка духовой оркестр, играющий вальс. Ясно видит новенький
вагон ташкентского скорого и себя на подножке.  Она не отпускает его  руки и
делает несколько шагов вместе с  медленно  набирающим ход поездом. Вот тогда
она молча  смотрела на него  такими  же  печальными глазами, хотя для печали
вроде не  было причин. Он обещал ей приехать на Новый  год, а весной,  когда
получит диплом, увезти с собой по назначению.
     Сердце девичье не обманешь: она почувствовала  если не беду, то тревогу
за их судьбу и до последнего момента не разжала пальцев. Поезд силой  вырвал
его  руку из ее горячей руки, и печальные глаза Норы  преследовали Пулата до
самой  Москвы. "С  чего  бы она  так?" -- думал тогда  он  беспечно --  ведь
намерений  обмануть и в мыслях у него не было, он вполне искренне называл ее
невестой.
     -- Нора, милая, давняя любовь моя, прости, -- срывается невольный шепот
с губ Махмудова.
     Если бы сегодня Пулат не признался в преда­тельстве  Инкилоб Рахимовне,
не повинился, не за­хотел честно разобраться в  своей жизни, провести  в ней
глубокую  ревизию, наверное, вряд ли  вспом­нил  бы такую Нору. Ведь у арыка
хотелось вспом­нить легкий  и красивый флер, в котором больше романтики, чем
реальности:  парк  "Тополя",   джазо­вый  оркестр  Марика  Раушенбаха,  лихо
игравший модный  в ту пору "Вишневый сад", сплошное тор­жество медных труб и
саксофонов, или томный "Караван" Эллингтона, когда солировал сам  Раушенбах,
кумир  местных  джазменов,  первый  денди в  Оренбурге.  Под  занавес, когда
уходило  начальство,  тишину старинного  парка  сотрясали такие рок-н-роллы.
Если быть  честным  перед  собой,  ведь только это  и  промелькнуло в памяти
сначала, даже лица Норы не припомнил, лица своей невесты.
     --  Подлец, --  как-то нерешительно  произносит  Пулат,  и  искать себе
оправдания ему не хочется.
     В  жизни   человека  наступает  день,  когда  прихо­дится  отвечать  за
предательство.  И  пусть  карой  будет   только  расплата  покоем,  душевным
комфортом, если это счет к самому себе, -- нелегок судный день.
     "Кругом виноват", -- думает Пулат, оглядывая двор, где многое посажено,
взращено  своими  руками; любит он, когда выпадает время, покопаться в саду,
но со свободным временем негусто. И то, что  у  него ухоженный тенистый сад,
неплохой виноград­ник и  даже небольшой малинник за дощатой ду­шевой, все же
заслуга  не  его,  а  садовника Хамракула-ака,  появившегося  в усадьбе  лет
пятнадцать   назад.   Однажды   он  попытался   вспомнить,  как,  при  каких
обстоятельствах объявился во дворе тихий, услужливый, набожный дед, но так и
не вспомнил, да и спросить, уточнить  не у кого было -- Зухра в то время уже
умерла.   Мысли  о  садовнике  ему  не­приятны,  и  Пулат  берет  чайник   и
направляется к летней  кухне;  ночная тень могучего дуба сдвинулась еще чуть
левее,  и возле газовой  плиты светло, не нужно зажигать свет. Пока закипает
чайник, Мах­мудов прохаживается по дорожке,  упирающейся в калитку Халтаева;
он ходит взад-вперед, словно хо­чет ворваться во  двор начальника милиции  и
спро­сить у гориллоподобного соседа,  кто  же пристроил  к  нему  садовником
Хамракула-ака, -- уж Халтаев-то наверняка знает, кто.
     Он слышит сзади свисток закипевшего  чайника  и возвращается  в  кухню.
"Разберусь  сегодня  и  с  Халтаевым,  и с садовником",  --  успокаивает  он
не­видимого  оппонента, свою совесть, и направляется с чайником  к айвану. С
чаем думать как-то легче, да и после обильного плова мучает жажда.
     Прошлое  властной  рукой  держит думы,  и  перед  ним  вновь  всплывает
грустное лицо  Норы,  бледное,  с  вмиг запавшими  глазами,  сухими, жаркими
гу­бами -- таким, словно  в укор, сегодня оно предстало перед ним. А ведь он
больше  в жизни не  встречал такой  хохотушки и озорницы; тогда, на вокзале,
предчувствие беды, расставания украло с ее лица краски и погасило  глаза. Он
помнит, как по вос­кресеньям они ходили  вдвоем на Урал, и на пляже он часто
просил  ее  закрыть глаза и любовался  юной, пахнущей  незнакомыми  цветами,
удивительно  неж­ной  кожей  лица,  словно  подсвеченной изнутри  не­ведомым
огнем.  Он невольно касался  ее  лица,  как  бы желая  смахнуть  румяна,  но
запоздало вспоминал, что она не пользуется косметикой.
     Никогда  не  могла  она долго лежать  с  закрытыми  глазами, не хватало
терпения,  шутя оправдывалась: мне тоже хочется видеть тебя, запомнить, ведь
ты  скоро уедешь.  Как  ни старался, он не  мог  уловить тот миг, когда  она
распахивала  глаза,  всегда  это  происходило  неожиданно, внезапно, хотя он
вроде и был готов поймать ее первый взгляд, несколько удивленный и  вместе с
тем  радостный, ожидающий чуда, откровения от окружающего, --  поразительный
взгляд или поразительные глаза юности, еще  не знавшие в жизни ни  беды,  ни
обмана. Доверчивый взгляд ее  вызывал  неверо­ятный прилив нежности, которой
он в себе никогда  не предполагал.  Распахнутые  глаза,  освоившись с миром,
лучились ясным светом, что вмиг  пре­ображало лицо Норы: оно становилось еще
пре­краснее, одухотвореннее  -- такое лицо хотелось ему увидеть сегодня хоть
на миг, но оно не давалось ему...

     Если бы Пулат был вполне откровенен перед собой, то следовало вспомнить
и Закира Рваного, рослого, крепкого парня с темными, по-цыгански  волнистыми
волосами. Правда, о Закире он знал не все и старался не вспоминать о нем.
     Закир отдал флоту четыре года на Тихом океане и с тельняшкой никогда не
расставался -- в те  годы привязанности были крепкими.  Странная приставка к
имени возникла из-за отметины на лице. Рваный  шрам от ножа на левой щеке не
портил его крупных, не лишенных приятности черт. Рваный -- кличку он получил
до  флота,  --  уходя  на  службу, пользовался  уже  большим  авторитетом на
Форштадте, а значит, и во всем  городе. Это  был редкой смелости  парень,  и
многие  искали дружбы с  ним. На флоте его окрестили иначе --  Скорцени,  не
только за внешнее сходство  и шрам, но прежде всего за отчаянную  храбрость.
Среди морских десантников отличиться трудно, но он и в мирное время вернулся
домой с орденом -- спас жизнь командиру части во время учений.
     Махмудов,  человек  не  высокомерный,  а скорее  наблюдательный,  после
службы в армии в Москве, а тем более после четырех лет вольной  студенческой
жизни  в  ней,  отчетливо  замечал  провинциализм  Оренбурга,  хотя  и  сюда
докатился джаз,  новые танцы и  даже новая мода, резко преобразившая внешний
вид молодых людей. Любопытную наблюдал он кар­тину в "Тополях": танцплощадка
как  бы  четко по­ровну  делилась на приверженцев  моды новой волны,  тут же
окрещенных всюду по стране "стилягами", и молодых людей, одетых традиционно,
скажем так. Нужно оговориться, что столь контрастное деление касалось прежде
всего  мужской  половины;  женщины  более восприимчивы к  новому,  не  любят
отставать заметно  друг  от друга, и разнобой у  них не был столь  очевиден,
хотя внимательному глазу и тут, наверное, было бы что разглядеть.
     Представьте себе: стоит молодой человек  в го­лубых,  невероятно  узких
брюках-дудочках, в туфлях  на тяжелой белой  каучуковой подошве, в свободной
клетчатой рубашке, а рядом парень в тщательно отутюженных  клешах немыслимой
ширины и не­пременно в белой рубашке апаш, расстегнутой чуть ли  не до пупа,
под которой  гордо  красуется  тель­няшка.  Причем и  те  и другие  искренне
считали нелепой одежду ребят противоположного лагеря.
     Вот такое переломное время в молодежной среде застал Пулат в то лето на
своей   преддипломной   практике  в  Оренбурге.  Нужно  знать  или  хотя  бы
догадываться о местечковых нравах тех  лет, когда культ силы преобладал  над
всем,  чтобы  понять,  что  вольная  Нора отнюдь не  имела свободного выбора
поклонников. Крутым  характером  надо было  обла­дать,  чтобы устоять  перед
угрозами форштадтской  шпаны, кстати, слов на ветер не бросавшей. Кра­савица
Нора с Форштадта, по их твердому убежде­нию, должна была принадлежать только
парню с Форштадта,  и именно Закиру  Рваному.  Иной исход, даже если  и были
равнодушны к Норе, они считали бы позором для себя, для Форштадта, чью марку
берегли  пуще своей жизни.  Наивно по нынешним  временам? Конечно, но тысячи
семей сложились в те  годы, и не только в Оренбурге, по жестоким местечковым
нравам, и ничего -- живут, много среди них и счастливых.
     Если Нора, одна из лучших модисток популяр­ного салона "Люкс", шагала в
авангарде новой  мо­ды и самоутверждалась  в  ней,  то Закир оказался  явным
антиподом.  Закиру, по крайней мере  тогда,  казалось, что он  и под страхом
смерти, под пи­столетом не наденет узкие штаны, тем  более го­лубые, а уж  о
том, чтобы он в  угоду моде расстался с тельняшкой, или, как говорили тогда,
тельником,  не  могло быть  и речи.  Подобное перерождение он расценил бы не
меньше как  измену  флоту. Для него не имело значения,  какие юбки, кофточки
носила  его  возлюбленная,   хотя   и  приятно   было  видеть  ее  нарядной,
выделяющейся среди  подружек. Ему льстило,  когда  дружки-приятели говорили:
смот­ри,  пришла  твоя  красавица  Нора,  и опять в ши­карном платье! Он  не
только  ничего не имел против ее увлечения, но даже клялся,  что она будет у
него всю жизнь ходить "в  бархате  и соболях",  -- слышал  он такую песню на
Севере, где на годок остался после  флота подзаработать на золотых приисках.
Со­болей он не подарил ей,  а вот роскошную чернобурку привез. Отдал ему эту
чернобурку  с  благодарностью  для  будущей невесты  один  таежный  охотник,
кото­рого Закир защитил случайно  от  блатных  в  обще­житии, --  забили  бы
насмерть и пушные трофеи, до­бытые за долгую сибирскую зиму, могли отобрать.
     Познакомился Закир  с Норой  на балу во Дворце железнодорожников, когда
она училась в десятом классе, а он прибыл на двухнедельную побывку после тех
самых учений, на  которых спас жизнь командиру  части. Служить ему оставался
еще год. Нельзя ска­зать, чтобы у них заладились отношения: ни писать она не
обещала, ни фотографии на память  не дала, хотя он и  попросил.  Но девичьим
умом Нора по­няла: влюбился морячок. Влюблялись в нее в ту пору каждый день,
и поэтому она не  удивилась и не обрадовалась. Живя на Форштадте, рано начав
крутиться  в "Тополях", она наслышалась о Закире  Рваном с соседней улицы, о
его похождениях, и знала Светланку Соколянскую,  за которой он при­ударял до
флота. Ей,  конечно, польстило, что  такой  авторитетный  парень, как  Закир
Рваный, волновался, говоря с ней, нравилось ощущать зависть многих девчонок.
     Да, десяти календарных дней отпуска оказалось вполне достаточно,  чтобы
уезжал бравый моряк без памяти влюбленным в темноглазую, стройную школьницу,
жившую  на углу  Чапаева и Оружейной  в  старинном,  красного  кирпича доме,
отстроенном тем самым  прадедом, что некогда  привез  жемчужное  ожерелье из
Константинополя. Прадед и дед Норы некогда торговали в крае чаем.
     Фотографию Норы  он все-таки  увез  с собой  во Владивосток  -- не  тот
парень Ахметшин,  чтобы не  раздобыть карточку  любимой. Не  любитель писать
письма,  Закир  несколько  раз  написал  ей, но Нора  ни на  одно письмо  не
ответила.
     -- Приеду, разберусь, --  мрачно говорил Закир  то­варищам  по  тесному
кубрику, но фотографию над головой на стене не убирал.
     Вернулся  на  Форштадт  Закир  ровно  через  два  года,  снова в  канун
новогодних праздников, и опять же на балу у железнодорожников подошел к ней,
словно  никуда и не уезжал. Нора,  как  обычно,  была в окружении  друзей  и
поклонников,  но Закир, не замечая их,  увел ее  танцевать. В тот новогодний
вечер вокруг Норы образовалась  пустота -- куда-то  вмиг подавались ухажеры.
Нора еще не  поняла  но­вых обстоятельств, сочла  это результатом  коварства
соперниц и строила на этот счет всякие  догадки, но  одна подружка объяснила
все очень просто.
     -- Закир объявился, -- сказала она ей, как не­смышленышу.
     Вернулся  Ахметшин  в  таксопарк,  откуда его  и  призвали  на  службу.
Командование Тихоокеанского  флота прислало письмо благодарности коллективу,
воспитавшему доблестного  краснофлотца, рассказало о подвиге,  за который их
земляк  награжден боевым  орденом.  Встретили его как героя, чему он  весьма
поразился, ибо вряд ли кому сам сказал бы о награде.
     В  те дни из гаража горкома передали в таксопарк на баланс черный "ЗИМ"
-- наверное, получили но­вую машину, быть может, новую модель "Волги". "ЗИМ"
служил  горкомовскому начальству лет семь,  но поскольку  находился в  одних
руках,  для  таксо­парка  вполне  годился. Претендентов на машину ока­залось
хоть отбавляй, но  тут  Ахметшин как бы выручил  руководство, снял проблему.
Отдать  ма­шину  орденоносцу-краснофлотцу  проголосовали и  в  парткоме, и в
профкоме.
     С Севера Закир приехал  при деньгах, попал в удачливую артель,  а  там,
если  подфартит, за год можно заработать больше, чем  в иное время за десять
лет. Заработком  своим он ни с кем не делился,  хотя и рисковал головой. Это
сейчас  всерьез начинают говорить о  рэкетирах, а  рэкет существовал всегда,
только  не  имел звучного иностранного оп­ределения. Еще до армии ему, тогда
зеленому пар­нишке, врезалась в память одна сцена.
     Как-то он оказался  в "Тополях" задолго до тан­цев,  от  нечего  делать
решил заглянуть в бильярдную. В дверях бильярдной наткнулся на старших ребят
с  Форштадта. Со  многими из них  у Закира  сло­жились  натянутые отношения,
потому  что он,  как молодой  волк-первогодок,  определял  свое  положение в
форштадтской  стае, а тут позиции просто так  не  сдавали. Но сегодня  он не
узнавал задиристых пар­ней -- они словно сопровождали высокого офици­ального
гостя  и,  как  всякая  свита,  ловили каждое слово худого  бледного парня в
тесноватом босто­новом костюме.
     Закир  не  знал  Османа  Турка, но  слышал,  что  тот  со  дня  на день
освободится  из  тюрьмы. В  те годы,  когда  Осман получил срок, Закир  слыл
при­лежным  пионером и  шпану, какая  бы  она  ни  была знаменитая в округе,
презирал, мечтая  стать  сы­щиком. Закир и  теперь  не хотел этой встречи, в
будущем не  рассчитывал ни  с кем делить  власть и  влияние  на Форштадте --
такие честолюбивые  за­мыслы зрели  в его душе.  Отступить, отойти куда-то в
сторону не представлялось возможным -- столкну­лись лоб в лоб, и он оказался
вынужден со всеми поздороваться за руку.
     -- Эх, выпить бы, отметить возвращение Осма­на, -- сказал Федька Жердь,
накануне в пух и прах проигравшийся в карты.
     Братия  сидела на мели, оттого и  смолчала. У Закира имелись деньги, но
он  не собирался их поить,  так как  не считал их  для  себя авторитетом, уж
лучше он  своих, молодых  корешей, уважит. Не глянулся ему и Осман Турок. "И
этого  задохлика  с  шальными  глазами  некогда  боялся   весь  город",   --
презрительно подумал он.
     -- Я  угощаю,  --  сказал вдруг  Осман небрежно,  до­ставая из  кармана
пиджака  пачку "Казбека", и  худой рукой показал в сторону летнего буфета --
некогда такие заведения водились во всех парках страны.
     Закир отступил  в  сторону  и  хотел  остаться  в  биль­ярдной,  словно
приглашение его не касалось, но  Ос­ман уловил его  настроение и  неожиданно
произнес:
     -- А ты что, Рваный, не рад моему возвраще­нию? -- вроде сказал обычные
слова  неприметным и  даже  ласковым голосом, но  что-то похолодело внутри у
Закира. Не зря, наверное, этим именем блатные запугивали друг друга.
     "Не лох, не лох, если сразу навел справки", -- думал Закир, шагая рядом
с Османом, -- значит, до­ложили о его амбициях, которые он не скрывал.
     В  загородке  летнего буфета на воздухе большин­ство столиков оказались
заняты,  толпился  народ  и  у раздаточного  окошка:  подавали, кроме вина и
водки, разливное бочковое пиво. Усадив  шумную компанию за свободный столик,
Осман сказал Закиру:
     -- Идем, поможешь мне,  -- и пошел во двор к заднему входу обшарпанного
заведения.
     Дверь оказалась распахнутой  настежь, но на по­роге лежали пустые ящики
из-под вина.  Осман не­брежно расшвырял их ногой  в глубь подсобки.  На шум,
оставив клиентов, прибежал буфетчик, рабо­тавший в паре с женой.
     --  Салам-алейкум, Шакир-абзы, наверное, соску­чился по мне? -- спросил
весело Осман и обнял потного лысеющего толстяка.
     Закиру показалось, что они давние приятели.
     --  Вернулся, значит, -- ответил тот без  особого  восторга и, не зная,
куда от волнения девать руки, мял грязный фартук.
     --  Отмотался,  --  бодро уточнил гость, -- и  первым  делом  решили  с
друзьями  к  тебе: обмыть, так  ска­зать, возвращение в родные края. Обслужи
по-бы­строму  -- мы  хотим еще  на танцы  попасть, обрадо­вать и  прекрасный
пол...
     -- Что подать? -- спросил потерянно буфетчик.
     -- Нас шестеро. Три пузыря водки, закуски как следует -- имеем аппетит,
а позже дюжину свежего пива из новой бочки, разумеется, с раками.
     Шакир-абзы, хорошо  знавший и  Закира Рва­ного, который тут тоже не раз
гулял  с  друзьями,  метнулся  на кухню и быстро  вынес на  подносе закуски:
крупно  нарезанную  колбасу,  сыр,  жирную копченую сомятину  и  малосольные
огурцы, и пря­мо из ящика  достал  три заказанные бутылки  водки.  Поднос  с
закусками он  подал  Закиру,  а водку  передал  самому  Осману.  Закир  чуть
задержался,  подумав, что  вдруг  Осману  надо помочь рассчи­таться, но  тот
вместо денег протянул буфетчику руку в наколках и, сказав небрежно "рахмат",
не спеша двинул из подсобки.
     Зная Шакира-абзы, о жадности которого ходили легенды, Закир потерял дар
речи, но во дворе тут же спросил у Турка:
     -- А деньги?
     -- Какие деньги? -- не менее удивленно переспро­сил Осман. -- Ты хочешь
сказать -- я не взял у него сдачи?
     Закир  растерялся  пуще  прежнего,  подумал, что ловкие  пальцы Османа,
некогда  начинавшего кар­манным воришкой  в трамваях, а позже ставшего одним
из  известных  картежных  шулеров, уже  ус­пели  вложить  незаметно в карман
буфетчика "бе­лохвостую" -- так прежде называли на жаргоне сто­рублевку.
     Наконец  до  Османа  дошла  наивность  Закира,  которой  он  в  нем  не
предполагал, и он аж заколотился  в смехе; бутылки в руках так звенели,  что
казалось -- вот-вот разобьются.
     -- Ну  насмешил ты меня, Рваный,  век не за­буду, -- сказал он, погасив
смех  и утирая  тыльной  стороной ладони слезившиеся  глаза. Затем, поставив
бутылку  на  поднос, который по-мужски  неловко  де­ржал Закир на  вытянутых
руках, добавил: -- Запом­ни, не я ему, а он мне должен по гроб жизни.
     -- Он что, проиграл тебе в кар