день, -- он им  и стал, и вел  отсчет своей жизни вровень с державой, и не
меньше.
     Кстати,  любимая  и часто  употребляемая фраза  сек­ретаря заркентского
обкома "Коммунист  должен  жить скромно"  принадлежала  Верховному -- верный
ученик просто-напросто ее  украл, как  крал все, что плохо лежало.  Решил не
отставать от "отца  нации" и  его дружок, аксайский хан, присвоивший себе  в
качестве  дня  рождения  Первое  мая   --  всемирный  праздник  тру­дящихся;
наверное,  ему в этот день казалось, что все парады, демонстрации, гуляния в
стране  происходят  в его честь. Ублажил он и  свою жену, обозначив ей  день
ангела 8  Марта, чтобы легальнее  принимать  под­ношения, а  может  быть,  и
обкладывать двойной данью подчиненных, раз выпало человеку,  по счастью, два
праздника сразу.
     Любопытно   не  тщеславное  примазывание   своих  ничтожных  жизней   к
праздничным датам страны, а, скорее, другое:  до  сих  пор  не удается найти
подлинных документов о первых годах  жизни ни Верховного, ни его приятеля из
Аксая.
     Арипов питал патологическую тягу к животным.
     Как в свое время Тилляходжаев где-то вычитал,  что  к семге лучше всего
идет  водка,  и  всю  жизнь  держался правил  хорошего  тона,  изложенных  в
по­варенной книге, так и аксайский хая где-то когда-то услышал, что тот, кто
окружен лошадьми,  проживет долго.  Оттого он постоянно множил  свой  табун,
строил дворцы-конюшни, и  кони у  него содержались в десятки раз  лучше, чем
люди.  Имел он  и льва, и павлинов,  и пруды с диковинными рыбами, де­ржал и
злобного  пса  Карахана,  перекусавшего  в округе не один  десяток  человек.
Карахан и иноходец Саман волновали его больше всего на свете.
     Но все живое  вокруг,  включая  и людей,  он любил стравливать.  Обожая
бывший  учетчик  тракторной  бригады петушиные  бои,  перепелиные,  собачьи.
Ус­траивал редкие по нынешним временам развлечения:  грызню между жеребцами.
Любимый  Карахан слыл  известным бойцом  в  Узбекистане, загрыз  в  схватках
несколько  десятков  соперников.  Хозяин  настолько уверился  в силе  своего
волкодава,  что объявил од­носторонний приз  в двадцать пять тысяч тому, чья
собака  одолеет Карахана.  Нашелся человек,  приняв­ший  вызов, и состоялось
грандиозное шоу  на  пе­реполненном стадионе, куда согнали народ радо­ваться
мощи  пса  великого  хозяина.  Но  Карахан потерпел поражение, и спас его от
смерти  только  пистолетный выстрел. А обещанный  приз  хозяину  победителя,
лишившемуся  редкой  бойцовской соба­ки, Арипов  так и не  выдал  -- не имел
привычки расставаться с награбленным.  В хорошем  настроении он  часто любил
повторять: я жадный, я очень жад­ный человек, и при этом громко смеялся.
     Маниакальная идея о жизни длиной в сто -- сто пятьдесят лет  никогда не
покидала  его,  оттого  он  долгие  часы  проводил   во  дворцах-конюшнях  с
мраморными  колоннами,  резными дверями. Уст­раивал  в  конюшнях  совещания,
приемы; повсюду там под рукой оказывались телефоны. Завернув­шись в  дорогой
долгополый  тулуп -- пустой,  на  редких, ручной  работы текинских коврах он
про­водил  порою  целые  ночи  вместе  со  своим лю­бимцем  Саманом  и  псом
Караханом. С лошадьми он ладил, и даже с самыми дикими, своенравными, злыми;
был только один случай, когда его  укусил молодой жеребец донской породы. Он
тут же вынул пистолет и пристрелил его;  оружием он пользовался  часто,  и в
настроении долгие часы сам чистил его, никому не доверял.
     Лошадей он держал много оттого, что любил стравливать жеребцов -- такую
ханскую  прихоть  мог позволить себе  не  всякий  хан.  Страшное,  до  жути,
зрелище, когда, хрипя, бьются грудью,  копытами озверевшие животные,  словно
львы выгрызают  друг у друга куски живого  мяса. И  кровь  хлещет по молодым
сильным крупам, и ржание  поверженных похоже на  стон раненых.  Побежденного
жеребца  тут же прирезают,  и к вечеру готовится традиционный  бешбармак. Он
вообще  обожал конину:  из  самых  лакомых кусков готовили  ему  специальную
колба­су -- казы.
     В  застолье,  расправляясь  с  остатками бойцов­ского  коня,  он  любил
рассказывать о нем: какой породы, откуда доставлен, какие у него прежде были
победы. Что-то каннибальское чудилось вниматель­ному  и тонкому  человеку  в
этих пиршествах, пе­реходящих в оргии...
     Но  как  бы  ни  отвлекались  мысли  Пулата   Муминовича  на  Халтаева,
Наполеона, аксайского хана, они бумерангом возвращаются к нему. Впрочем, все
те, о ком он  думает сегодня ночью, включая каратепинского секретаря обкома,
уже  держат ответ перед партией  и государством;  увильнул  из  тех, кого он
знает, лишь полковник, но Пулат Муминович твердо убежден -- пока. Он уверен,
что придется расплачи­ваться  всем, и ему самому, и  всей  халтаевской рати.
Вспоминая поименно дружину начальника милиции, ее предводителя и их делишки,
Пулат Муминович вдруг  понимает, что не просто это будет  сделать -- вон как
держатся  хозяева  жизни,  попробуй  их взять. Успели,  наверное, позаметать
следы. И неожиданно уясняет, что все опять  упирается  в него  самого, в его
партийную совесть: никто не предъявит ему счет ни за Нору, ни за учительницу
Даниярову, да и за полковничью рать, наверное, тоже.
     Признайся кому Пулат Муминович,  что послед­ние годы,  кроме тех, когда
арестовали и  осудили  Тилляходжаева, он не  всегда самостоятельно при­нимал
решения,  ему бы  никто  не  поверил.  Да,  да,  не  поверил. Если  судья  в
футбольном  матче захочет подыграть  какой-нибудь  команде,  то это едва  ли
увидит  и  поймет  весь  стадион или  об этом  сразу догадается  проигравшая
команда.  Тут  способов мно­го, и  трудно судью, как карманника, поймать  за
руку -- можно ведь что-то не заметить или, наоборот,  разглядеть то, чего не
было, да и правила толковать можно по-всякому. Так и с ним.
     Разве Наполеон когда-нибудь требовал противо­правных действий или денег
-- никогда.  Кто, кроме него самого, докажет, что  кругом, на всех ключевых,
денежных  постах  в  районе  сидят  люди  Халтаева  --  Тилляходжаева?  Люди
Яздона-ака и дружки Халта­ева оседлали не только доходные места, но и  стали
депутатами разного ранга, от районного до респуб­ликанского.
     --  Хорошая  штука -- депутатская неприкосновен­ность, --  не раз пьяно
говорил  за пловом  начальник милиции и всячески старался  обезопасить своих
людей депутатским мандатом.
     "Чем больше  общественных званий и наград, тем  меньше шансов сесть" --
этот  мрачный  юмор  тоже   принадлежал   полковнику,   а  любимая  и  часто
употребляемая  его фраза: "Посажу!"  В  его произ­ношении она имела  десятки
оттенков: от  нее  по­катывались  со смеху, и  от  нее бледнели лица. Он так
сжился  с  нею,  что и  расшалившейся любимой  внучке  говорил по  привычке:
"Посажу!"
     Со времени ареста Тилляходжаева прошло три года. Пулат Муминович не раз
задумывался, почему из прежних секретарей райкомов он один  уцелел  на своем
посту. Много думал, анализировал  и  при­шел к бесспорному выводу,  что  его
район и оказался единственным непотопляемым кораблем, потому что так задумал
злой талант Тилляходжаева,  -- нет, ему нельзя было отказать ни в уме, ни  в
хватке.
     Сегодня  Махмудову  с  опозданием становилось ясно,  что еще  во  время
своего вертикального взлета Наполеон  думал  о тылах, чувствовал,  что  годы
все­дозволенности  когда-нибудь кончатся. Вот тогда-то он  и  присмотрелся к
его району, благополучному из благополучных, да и к нему самому, кого меньше
всего можно было обвинить в некомпетентности, беспринципности, алчности. Все
правильно рассчи­тал, и район не стал отбирать ради своих прихле­бателей или
родственников,  и  на  сто  тысяч  от  Раимбаева  не позарился,  ибо знал --
разворуют,  рас­тащат  новые  хозяева  за  год-два  все  подчистую,  а   ему
требовалась курочка, долго несущая золотые яйца. Секретарь обкома нуждался в
яркой, богатой витрине, благополучном, без  приписок, районе и во главе  его
человеке, широко мыслящем, хорошо образованном, самостоятельном, но в чем-то
обязанном  ему  лично или, если сказать грубее, сидящем у него  на крючке. И
удался  же замысел! Если  не  ползал,  как другие, на красном  ковре, то  на
поводке все равно оказался.
     Самостоятельность?  Да,  он, пожалуй,  больше дру­гих ею и пользовался.
Всех задушили  хлопком, а ему  позволили взамен убыточного хозяйства завести
конезавод,  ориентирующийся на  элитных  скакунов.  Он вообще  постепенно  и
незаметно почти освобо­дился от хлопка в районе, взяв на себя  обязательства
обеспечивать Заркент овощами и фруктами.
     Разрешил все  это Тилляходжаев, словно  пред­чувствовал, что за хлопок,
за приписки  и полетят в будущем  головы. Ни в одной своей затее, с  которой
приходил в обком, Махмудов не получал отказа. Может, оттого  его выслушивали
внимательно, что приходил он не с голой идеей и прожектами, в которых хозяин
области был  большой  мастак  и сам,  а  с расчетами. Инженерная  подготовка
мосто­строителя,  где постоянно имелось  несколько вари­антов проекта, чтобы
делать сравнительный анализ, очень нравилась первому  секретарю, и он ставил
его   в   пример  другим.  Что-что,  а  варианты  тот  срав­нивал  быстро  и
безошибочно.
     Кто бы понял Пулата Муминовича, если бы он вдруг надумал снять с работы
председателя райпотребсоюза или главу районного общепита? Никто. Хозяйства и
того  и другого  -- лучшие в  области, не раз отмечались на  республиканском
уровне. По­вара Яздона-ака дважды представляли узбекскую кухню  в Москве, на
ВДНХ  в дни республиканской  декады,  а план, рентабельность, себестоимость,
вы­работка у них  поистине на  высоте -- передовики из передовиков, все углы
знаменами заставлены, да  и  жалоб  ни из  коллективов, ни  на  коллективы в
рай­ком не поступало. Кто же это поймет? Да,  не про­стые люди  обложили его
со всех сторон -- ловкие, умные, голыми руками и без крепкой поддержки их не
взять.
     За эти  годы  Пулат  Муминович понял,  что Яздон-ака  и есть доверенный
человек Тилляходжаева, оттого он  уже в первый же день знакомства в чай­хане
махалли Сары-Таш пикировался  с Халтаевым, стараясь  сразу поставить того на
место,  ибо  знал,  что  деньги  будет  ковать все-таки  он. Вот его хватке,
энергии, коммерческому нюху, такту, умению вла­ствовать, не бросаясь в глаза
окружающим, следо­вало поучиться.
     Года четыре назад, когда еще был на коне На­полеон, Халтаев  однажды за
столом сказал завист­ливо:
     -- Яздон-ака?  Он,  конечно, миллионер, и  сколько их у него,  никто не
знает -- три, пять? Он на своих деньгах  и дал  подняться Тилляходжаеву. Все
три  года, пока  он учился в академии,  мы  вдвоем  с Яздоном-ака  регулярно
посещали его, и не с пус­тыми руками, конечно.
     Жизнь в Москве очень дорогая, а Анвар Абидович -- человек  с замашками,
претензиями, и дру­зей, как мы поняли,  он заводил на будущее.  На  тридцать
персон и на  пятьдесят накрывали мы  столы в  "Пекине" или  напротив,  через
дорогу, в "Софии" -- любил он эти два ресторана.
     Яздон-ака в  райком без повода  не приходил  и близости с Махмудовым не
афишировал  --  дела  ре­шал  через  Халтаева,  соблюдая  негласно  принятую
субординацию.
     "Люди, имеющие  реальную  власть,  не  должны ее выпячивать"  --  кредо
Яздона-ака Пулат Мумино­вич узнал поздно.
     С его  появлением в райцентре за  полгода  вырос шикарный ресторан.  Он
украсил бы  любой столич­ный  город. И  подрядчик тут же  нашелся,  и проект
появился.  Заведение  с  момента  открытия  сразу  ста­ло  популярным:  сюда
приезжали  покутить  даже  из  ближайших  городков  --  видимо,  оно  так  и
задумы­валось Яздоном-ака. Что-что, а  индустрию развле­чений и человеческие
слабости  он   изучил   хорошо.  Повсюду  понастроили  легкие,   со   вкусом
оформ­ленные  шашлычные,  чебуречные, лагманные,  пи­рожковые, кондитерские,
цеха восточных  сладостей.  Пекли самсу, манты, жарили тандыр-кебаб, коптили
цыплят, благо в районе имелась птицефабрика. На многолюдных перекрестках уже
к полудню дыми­лись огромные казаны плова и кипели трехведерные самовары.
     Если  кто думает, что торговля живет за  счет недовеса, обмера, обмана,
за счет того, что недодает сдачи, тот глубоко  ошибается: это уже пройденный
этап, младенчество. Нынче такие доходы не  устра­ивают, да  подобных  мелких
воришек Яздон-ака и на версту не подпустил бы к делу.
     "Клиента надо любить  и уважать,  кормить кра­сиво, вкусно --  вот наша
задача", --  постоянно твердил он  своим подчиненным  и в идеале мечтал, что
каждая семья,  рано или поздно, станет  его посто­янным потребителем. У него
уже работало несколько  точек, где принимали заказ на лепешки, самсу, нарын,
хасып и доставляли готовое, с пылу с жару, на дом на мотороллерах.
     Какова реальная мощь общепита, вряд ли кто, кроме хозяина, знал, потому
что  две  трети заведений принадлежало ему  -- он их построил  и содержал на
свои  капиталы,  в  бумагах  они  не  фигурировали.   Это  не  сложно,  если
контролирующие  органы сидят  у тебя  на довольствии.  Яздон-ака  настойчиво
тре­бовал  качества; если  он куда-нибудь приходил обе­дать или  ужинать или
брал домой что-нибудь из  печеного или сладостей, означало одно: контроль по
всем  параметрам. Он  не  любил  и  не  допускал, чтобы  его  обманывали. От
качества зависела реа­лизация, от реализации --  прибыли, впрочем, обма­нуть
его  непросто: он знал с  точностью до рубля, сколько стоит казан плова  или
лагмана,  или сколько выйдет  порций шашлыков из  туши  барана.  Дейст­вовал
жесточайший хозрасчет -- списаний на порчу и  за нереализованные обеды он не
принимал.
     Грех скармливать скоту продукты -- утверждал он, впрочем, скоту от него
ничего не перепадало, хотя у него  имелась и откормочная  база, и  подсобные
хозяйства. В подсобных хозяйствах тоже таилась крупная статья дохода. Каждое
воскресенье  Яздон-ака с помощниками скупали  на базаре у частника молодняк.
Выпасы  откормочного  хозяйства  находи­лись  рядом с  колхозными стадами  и
отарами, а  поскольку у  государства  подсчет скота  по  головам, то  вместо
годовалой  телушки и  тщедушного  барашка в  загоне  Яздона-ака  то  и  дело
оказывался огромный бык  или жирная,  курдючная гиссарская овца кило­граммов
на  сто  двадцать.  Не за  красивые глаза,  конечно,  происходил  обмен,  но
Яздон-ака  выигры­вал, и  крепко, бесперебойно  снабжая  свои  точки  свежим
мясом.  Хитроумно  выстроенный  и  разрек­ламированный конвейер -- подсобные
хозяйства,  от­кормочная база -- магически действовал на  многих,  и думали,
что  Яздон-ака придумал рецепт решения Продовольственной программы. Огромные
наличные суммы, вкладываемые в дело,  удваивались ежеме­сячно  -- только так
понимал рентабельность,  само­окупаемость Яздон-ака. Оттого старались хорошо
оплачиваемые искусные повара, потому вдруг сразу полюбился  людям  в  округе
общепит.
     Но тот, кто думал,  что сфера  интересов  Яздо­на-ака  связана только с
общепитом, грубо ошибался. Он  крепко держал руку на пульсе района,  начиная
от нефтебазы и  кончая междугородным автобусным движением. Число маршрутов и
автобусов на авто­предприятии, где работал главным инженером сын Яздона-ака,
Шавкат, увеличилось ровно в десять раз!
     Председателем райпотребсоюза,  как выяснилось  позже,  стал  двоюродный
брат Яздона-ака, Салим,  который тоже тогда присутствовал в махалле Сары-Таш
на встрече, организованной Халтаевым. Са­лим Хасанович  и сам,  конечно, был
не промах,  но без Яздона-ака ему вряд ли удалось бы поднять обычный средний
райпотребсоюз  на  заметную  вы­соту.   Половина  всех  дефицитных  товаров,
получа­емых  областью за прямые  поставки партнерам за рубеж  меда, арахиса,
лекарственных  трав, кураги, кишмиша, кожи,  каракуля, костей  и прекрасного
белого вина "Ок мусалас", теперь попадала на склады Салима Хасановича.
     Если бы хозяйственники имели такую же ре­альную власть, как и партийные
работники,  то  не  происходила бы  утечка  умов  из народного  хозяйства  в
партийный  аппарат,  и   Тилляходжаев   наверняка  оказался   бы  выдающимся
предпринимателем, по­скольку деньги  он мог найти, что называется, на пустом
месте.
     Однажды  он  попросил  Пулата  Муминовича сроч­но  построить склады для
гражданской  обороны, ска­зав,  что экстренное задание  поступило  сверху. В
целях обороны --  значит,  быстро,  качественно и в срок. И такие помещения,
оборудованные по по­следнему слову складской техники, возвели  быстрее даже,
чем Яздон-ака ресторан.
     Через неделю после сдачи объектов Пулата Му­миновича вызвали в обком по
поводу  ввода школ к  новому учебному году. На совещании  с грозным докладом
выступил начальник  пожарной службы  го­рода: среди  прочего он заявил,  что
ставит  обком  в известность  --  с  завтрашнего  дня пломбирует  по­мещения
торговой  базы области как не  обеспечи­вающие  сохранность социалистической
собственно­сти. Сообщение  свалилось как  снег на  голову, вы­двигали всякие
предложения,  но  ни  одно  не решало  проблемы. Просили  дать  отсрочку  на
полгода, но пожарник твердо стоял на своем и твердил, что пойдет на отсрочку
только под личную ответствен­ность первого секретаря обкома.
     Тогда Тилляходжаев и обратился с просьбой к Пулату Муминовичу: передать
временно  торговой базе новые помещения  складов  гражданской оборо­ны.  Так
самые богатые  склады с ключевыми това­рами, дефицитом  оказались  там,  где
хотел Наполеон.
     Но  Пулат  Муминович   и  додуматься  не  мог,  что  это  ловкий   ход,
рассчитанный  Яздоном-ака.  Дога­дался он  лишь тогда,  когда  стал получать
секретные  письма  о  предстоящих  удорожаниях  хрусталя,  ме­бели,  ковров,
паласов,  серебряных изделий, золота,  кожи, парфюмерии, спиртных  напитков,
одежды, обуви, трикотажа, -- что ни  год, дорожало то одно, то  другое, иные
вещи сразу в два-три раза,  чтобы через год вновь попасть под повышение цен.
Пред­седатель  Госкомцен  страны так  старался,  что рвение его  не осталось
незамеченным, и он получил Звезду Героя Социалистического Труда.
     Пулат  Муминович понимал, что  на повышении цен, как на валютной бирже,
можно  сказочно  раз­богатеть,  если,  конечно,  заранее  знать  и  побольше
попридержать товаров.
     А понимал Махмудов потому, что в начале ше­стидесятых годов, когда ни о
каких предкризисных явлениях и инфляции не  могло  быть и речи, ибо, судя по
газетам, страна семимильными шагами  спе­шила догнать и перегнать Америку, а
партия тор­жественно провозгласила, что нынешнее поколение советских людей в
восьмидесятых годах будет жить при коммунизме, произошло единственное, особо
не замеченное населением, двойное увеличение стоимости коньяка.
     Пулат  Муминович,   получив  секретное   письмо   из  области,   вызвал
председателя райпотребсоюза и попросил опечатать склады с остатками коньяка.
     Хозяин торговли района удивленно развел ру­ками и сказал:
     --  Помилуйте, какой коньяк, мы его весь про­дали:  было у  нас  четыре
вагона,  отставали от  плана  и весь  выбросили в продажу. Жалко, себе  пару
ящи­ков  на  свадьбу  не  оставил,  -- сокрушался  тот иск­ренне и тут же из
кабинета Пулата Муминовича вызвал главного бухгалтера.
     Из бумаг  выходило, что как раз вчера перевели в банк огромную сумму за
реализацию спиртных напитков. История и закончилась бы, если бы ночью его не
поднял   звонок  тестя,  Ахрора  Иноятовича.   Он  сказал,  что  располагает
достоверными  сведени­ями  о  том,  что  торговые  дельцы  каким-то  образом
пронюхали о предстоящем повышении  цен, сосре­доточили три десятка вагонов с
коньяком  на  базе  его  райпотребсоюза,  подальше от Заркента,  и  ждут  не
дождутся дня, чтобы сорвать  огромный куш.  Пре­дупредил, что с утра к  нему
приедет комиссия с чрезвычайными полномочиями,  и потребовал,  чтобы  он сам
принял  в  ней  участие.  Факты  подтвердились,  и  большая  шайка  торговых
работников тогда ока­залась на скамье подсудимых.
     Конечно, в  те г