зможно, это еще
больше испортило бы самочувствие Анвара Абидо­вича:  он вроде  как  сжился с
образом и время от времени поглядывал в угол -- сходство с придворным поэтом
вряд ли внесло бы в его душу радость, а может, даже и оскорбило.
     Но  Шарофат,  считавшая,  что  хорошо  знает  своего любовника,  крепко
ошиблась: сегодня у  Анвара Аби­довича как раз поднялось настроение, он  уже
мыс­ленно подытожил, не  хуже  чем на компьютере,  сколько же  золотых монет
успел скупить свояк за год, и по самым скромным подсчетам выходило немало --
как  тут  не  радоваться  неожиданно  свалив­шемуся богатству.  А ход насчет
психиатра, невольно подсказанный Шарофат,  -- да ему цены нет! И все за один
вечер, за одно свидание! Он настолько расчувствовался от удачи, что невольно
встал и  по­целовал  Шарофат.  Нежный жест Анвара  Абидовича  она  расценила
по-своему и тоже растрогалась -- в общем, оба были счастливы.
     Но  Шарофат обрадовала его еще одним  персо­нальным тостом. Дело в том,
что  за  то время,  что они  не  виделись, Анвар  Абидович успел  защитить в
Ташкенте  докторскую диссертацию; до  сих пор  они были вроде на равных: оба
кандидаты  фило­софских  наук   и  оба  защищались  в  Москве.  Наполеон  не
располагал  ни  временем,  ни интересом вычи­тывать  свою  диссертацию, и он
доверил это ответ­ственное дело Шарофат.
     Докторская не содержала никаких открытий, но чувствовалась твердая рука
профессионала,  и  все же Шарофат внесла несколько замечаний по суще­ству, и
материал высветился по-иному, появилась какая-то самостоятельность суждений.
Оттого  Ша­рофат  считала  себя  еще  одним соавтором докторской диссертации
своего  любовника и очень гордилась  этим. На торжествах по случаю защиты  в
доме Тилляходжаевых Шарофат не присутствовала --  на­кануне у  нее произошел
неприятный разговор с  сестрой, и  вот  теперь  они  как  бы  вновь обмывали
защиту. Напоминание о том, что он, оказывается, еще и доктор наук, прибавило
настроения  секретарю  обкома,  и  они   окончательно  забыли  о   тягостном
разговоре,  связанном  с  полковником.  В  конце  обеда, заканчивая застолье
коньяком  с  непременным кофе, к  которому они  оба пристрастились в Москве,
Анвар Абидович так расчувствовался, что искренне спро­сил:
     -- А хочешь, и тебе на  день рождения закажу докторскую  диссертацию --
Абрам Ильич успеет, он голова...
     Шарофат обрадовалась, но благоразумие взяло верх:
     -- Нет, только не  сейчас. Неудобно мне сразу  вслед за вами, разговоры
пойдут. Лучше подожду... года через два.
     На том и порешили.
     Пока Шарофат убирала со стола, Анвар Абидович прохаживался по квартире,
покрутился  возле биб­лиотеки,  которую  хозяйка  дома  собирала  с  большой
активностью и,  понятно, с его помощью,  но желания  взять в  руки книгу  не
возникало.  Возле огромного  стереофонического  телевизора  "Шарп"  рядом  с
ви­деомагнитофоном  он  увидел  стопку   кассет;  судя  по  новым  глянцевым
коробкам, эту партию фильмов полковник конфисковал недавно  -- раньше у него
черно-белых кассет "Басф"  не было. Вот фильмы На­полеона интересовали, и он
включил сразу и деку и телевизор.
     Дома  из-за  детей,  да  и  Халима  возражала,  не  удавалось  смотреть
порнографические  фильмы  --  они-то больше  всего  и  привлекали  секретаря
обкома; его  постоянно занимала мысль: откуда же  столько  аппетитных женщин
для  съемок  находят  на  Западе? Фильмы  они  обычно  смотрели с Шарофат, и
азар­тный Анвар  Абидович время от времени взвизгивал от страсти и восторга,
ширял в бок любовницу и говорил:
     -- Смотри, не кандидат наук, а что вытворяет -- высший класс, учись! --
и громко смеялся.
     Подобная  откровенная вульгарность сначала  сму­щала Шарофат, но  потом
она перестала  ее  замечать. Опьяненный  всевозрастающей  властью  в крае  и
ре­спублике, Наполеон  день ото дня становился не­обузданнее, пошлее; он уже
не прислушивался ни к  чьему-либо мнению, ни  к чьим-то замечаниям, перестал
обращать внимание  и  на ее советы.  Был только  один  человек, которому  он
внимал с почте­нием, но с тем он встречался редко, и тот вряд ли догадывался
о сущности любимого секретаря обкома.
     Перебрав  пять-шесть кассет, он  наткнулся на интересовавший его фильм,
но смотреть в глубоком велюровом кресле, в котором иногда засыпала Ша­рофат,
не стал, откатил телевизор в спальню,  ближе  к "корвету"  -- они  и  прежде
смотрели домашнее кино в постели.
     Минут  через  десять  на  его  страстные призывы  появилась  в  спальне
Шарофат, но фильм смотреть  отказалась, потому что уже трижды смотрела его с
мужем и дважды с подружкой. Сослалась же на то, что  хочет заняться  ужином,
побаловать богдыхана -- так и сказала -- домашним лагманом и сло­еной самсой
с бараньими ребрышками. Наполеон покушать любил, и  идея Шарофат пришлась по
душе -- гулять так гулять, но отпустил ее на кухню все же с сожалением.
     Но  минут через  десять  нажал на  пульт  дистан­ционного управления  и
выключил  телевизор  --  смотреть  секс-фильм,  когда  рядом   нет  красивой
жен­щины, показалось ему неинтересным, не  возникал  азарт, к тому же  опять
выплыла  откуда-то мысль  о  Купыр-Пулате, и отмахнуться  от  нее  легко  не
удалось,  хотя  и  попытался. Впрочем,  мысль не со­всем  о  Купыр-Пулате --
волновал  больше  его  ахал­текинский  жеребец Абрек,  на которого позарился
Акмаль Арипов. Конечно, аксайский хан  мог вы­ложить Махмудову  и сто  тысяч
долларов, имел  он  и  контрабандную  валюту,  а мог  отсыпать  и  золо­тыми
монетами  по льготному курсу,  только ведь Пулат Муминович  думал о деньгах,
что  поступят в  казну;  вряд ли  зеленоватые доллары, как  и  ни­колаевские
червонцы, волновали  его,  иначе бы он сам прибрал  к  рукам остатки золотой
казны Саида Алимхана, хранимой до сих пор садовником Хамракулом.
     Жеребец  мог стать причиной разрыва с аксайским ханом -- он  уже не раз
намекал Анвару Абидовичу: мол, давай употреби власть, на твоей же территории
пасется Абрек, твой же вассал Купыр-Пулат.
     А ссориться Наполеону с Акмалем Ариповым не  хотелось, и не оттого, что
оба  в  одной  упряжке и оба доверенные люди  Верховного, а  оттого, что тот
стремительно набирал силу и в чем-то поль­зовался  большим влиянием, чем он,
хотя  Анвар  Абидович  --  секретарь  обкома крупнейшей  области, а тот лишь
председатель агропромышленного  объ­единения,  а  уж  по  финансовой  мощи и
сравниваться смешно.
     --  Я  -- Крез, а ты --  нищий, --  сказал  ему как-то аксайский хан по
пьянке, шутя, но его слова  запали в  душу Тилляходжаеву -- тогда  он и стал
усердно копить  золото.  И сегодня, заполучив случайно ос­татки  казны Саида
Алимхана и мысленно прибавив золотишко, собранное свояком Нурматовым, он уже
не считал себя нищим, хотя с аксайским Крезом ему еще тягаться и тягаться.
     Председателя Октябрьского агрообъединения  опасался не только  Наполеон
-- беспокоили  его рас­тущее влияние и  амбиции и самого Верховного: он-то и
высказал мысль, что за Акмалем нужен  глаз да глаз. Наверное, если бы Арипов
находился  на партийной работе,  Верховный держал бы его  рядом, в Ташкенте,
или отправил куда-нибудь по­слом в мусульманские страны, как поступал всякий
раз,  чувствуя   конкуренцию  или   сильного  человека  рядом,  и   контроль
обеспечивался  бы  сам  собой,  а  теперь  менять  что-то  в  жизни  Арипова
оказывалось  поздно. Он имел свое ханство в республике,  расхожее  выражение
"государство в  государстве" тут не подходило. И осуществлять  за ним догляд
оказывалось делом непростым: он в полном смысле перекрыл все дороги, ведущие
в Аксай и из Аксая, и  денно и  нощно на  сторожевых вышках  дежурили люди в
милицейских  фуражках, хотя им вполне  могли по­дойти  басмаческие  тюрбаны.
Оттого и  дружбы с  ним терять  было нельзя -- единственная дорожка  в Аксай
могла закрыться,  и тогда думай, что он там замышляет,  кого против тебя или
против  Верховного настраивает.  Как бы  Акмаль  ни  был  хитер и коварен, а
пьяный  за столом, спуская пары,  кое о  чем  всегда проговаривался.  Только
нужно было умело слушать и с умом поддерживать разговор.
     Нет, ссориться ему с любителем  чистопородных скакунов нельзя  никак, и
все  упиралось в упрямца  Махмудова: не  мог же  он сказать ему,  как любому
другому, --  отдай коня Акмалю  и не кашляй! Да, другому, видимо, и говорить
не пришлось бы: только  намекни, сам сведет Абрека в Аксай -- кто не знает в
крае Арипова,  любой за счастье сочтет, что  удо­стоился  чести  посидеть за
одним  с  ним дастарханом.  А  ответ  Пулата  Муминовича  он  знал  заранее:
обя­зательно сошлется  на конезавод, на государственные  интересы, наверное,
еще  и  пристыдит,  скажет,  по­чему   потворствуете  байской   прихоти,  не
по-партий­ному это. Чего доброго,  и на народ ссылаться на­чнет; говорят, он
всерьез верит, что народ --  всему хозяин. Возможно, поэтому его любят? Нет,
путь  напрашивается  один:  нужно  сломить,  запугать,   за­ставить  служить
Махмудова заркентскому двору, тог­да и вопрос с жеребцом решится сам собой.
     "Надо  уравнять его жизнь и жизнь жеребца!" -- мелькнула вдруг догадка,
и от  зловещей мысли он расхохотался, восхищаясь своим умом. Смех донесся до
кухни,  где Шарофат чистила  лук  для  самсы,  и  она  порадовалась хорошему
настроению   человека,   желающего  хоть  внешне  смахивать  на   китайского
императора.
     "Да,  смутные  настали времена,  --  продолжает  рас­суждать  секретарь
обкома,  --  очумело начальство  от шальных  денег, вышло  из-под  контроля.
Теперь, пожалуй,  и сам Верховный  не знает,  сколько  хлопка приписывают на
самом   деле:  пойди  проверь,  все   ждут  не  дождутся  осени,  когда   из
государственной казны  польется золотой дождь, успевай только  ха­пать. Хотя
год от года все больше ропщет народ, пишет в  Москву  о том,  что до  первых
снегов держат голодных людей на пустых полях; о детях,  забыв­ших, что такое
школа и детство; о  желтухе,  что  косит  старого  и  молодого;  о бутифосе,
отравляющем  все живое  вокруг; о молодых женщинах, задерганных  жизнью,  не
видящих впереди просвета и перспектив  и для себя,  и своих детей  и  оттого
сжигающих себя. Страшные живые факелы пылают иногда в сезон свадеб! Но слава
Аллаху,  что  письма  эти возвращаются  в  Ташкент,  к  самому Верховному  с
пометкой: "Разберитесь", а тут и разбираются на местах, добавляют еще плетей
строптивым  и  непо­корным,  чтобы  и  другим  неповадно было  жаловаться на
счастливую жизнь в солнечном Узбекистане.
     До  чего дошли, --  возмущается  Анвар Абидович,  -- жаловались на  его
друга, аксайского хана, гонцов в Москву снаряжали, да  не вышло ничего, хотя
сумели добиться комиссии ЦК КПСС. Казалось, куда выше, да не знали  они силы
и  власти Арипова, его миллионов.  Для пущей  объективности проверку жалоб с
людьми из ЦК КПСС возглавил работник Президиума  Верховного Совета Узбекской
ССР, де­путат Бузрук Бекходжаев,  он и  вынес окончательное  решение: ложь и
клевета.  Мол, лучшего хана, то  бишь  председателя, Героя Социалистического
Труда, депутата  Верховного Совета Акмаля Арипова,  нет и не будет. Ликуй  и
радуйся народ, что  повезло вам с  таким уважаемым на  всю страну человеком.
Недешево досталось  такое  заключение аксайскому хану. В поте лица  пришлось
поработать продажным  следователям из прокуратуры республики, чтобы на­звать
белое черным, а черное -- белым.
     "Ворон  ворону  глаз не  выклюет", -- сказал какой-то дехканин, узнав о
вердикте  высокой  правительственной  комиссии.  Конечно, эти слова  тут  же
до­несли  Акмалю,  и  тот  той же ночью своей рукой отрезал язык  дехканину,
чтобы не сравнивал ува­жаемых людей с птицей, питающейся падалью..."
     Нет, народ  не очень тревожит Наполеона. Он убежден, что народ терпел и
терпеть  будет,  а если взбунтуется  -- вон какая карательная  сила в руках,
говорят,  на  одного  работающего два милиционера  приходится.  Гложет  душу
другое:  разжирев  на  хлоп­ковых  миллионах, каждый  начал тянуть одеяло на
себя, возомнил себя  великим и мудрым. Взять того  же Акмаля: кто знал этого
неуча,  бывшего  учетчика  тракторной  бригады,  а  поди  ж  ты  --  сегодня
мини­стры, секретари обкомов в ногах валяются.
     А каратепинский секретарь обкома что  о себе возомнил: в обход Ташкента
открыл прямой авиа­рейс  Каратепа -- Москва  и Каратепа -- Ленинград! Кто-то
подумает,  что о благе людей своей области  заботился,  -- ничего подобного:
показал первому, что и он не лыком шит. За  два года первоклассный  аэропорт
со взлетным полем  для тяжелых самолетов  отгрохал:  мол,  знай наших!  Нет,
такое чванство  ни  к  чему хорошему не  приведет, сказал ему на  по­следней
встрече  Верховный с грустью,  а  он  мудр,  политик,  время  чует, и  Анвар
Абидович полностью разделяет его мнение, и не  только оттого, что  ког­да-то
поклялся на Коране служить ему верой и правдой.
     Дошло до слуха Верховного, что каратепинский партийный вожак мнит  себя
столь  сильной  лично­стью,  что  однажды,   выступая   в  большом   рабочем
коллективе,   сказал,  что,  мол,   я  получил   от  вас   со­циалистические
обязательства на будущий год, где вы, обращаясь в обком, называете меня "наш
Ле­нин". Нескромно это, товарищи,  не  по-партийному, хотя я  и  горд  такой
оценкой  моей  работы  трудовыми  массами. Говорят,  слова секретаря обкома,
потонули в  громе  аплодисментов, начало которым  задали ком­мунисты.  Умело
запущенное  в обиход, в  сознание  людей  "наш Ленин"  --  это  тоже  в пику
первому, его не проведешь.
     Нет, Анвару Абидовичу раздоры между колле­гами, хозяевами  областей, ни
к  чему, ему выгодно единоначалие,  его  задача крепить  власть  Верховного,
вождя, а  для  этого  и  союз  с Акмалем Ариповым, которого  они между собой
называют басмачом, тоже  пока годится. "Если бы  удалось стравить аксайского
хана с каратепинским  секретарем обкома, -- размеч­тался Наполеон, -- вот бы
порадовался Верховный..."  Но  шансы тут минимальные, и мечта быстро гаснет.
Конечно, предоставлялся верный  шанс расправиться с Ариповым руками комиссии
ЦК  КПСС,  но  не­понятно,  почему Бекходжаев  спас любителя  чисто­породных
скакунов от верной гибели: в пику Вер­ховному или, наоборот, по его просьбе?
     Может, понимали, что, развенчав легенду о вол­шебном  хозяйственнике, о
его  "семи  этажах рен­табельности", подрывали  миф  о сказочной респуб­лике
Узбекистан, витрине Востока, где все цветет и пахнет и труженики каждый день
едят плов и танцуют андижанскую польку?
     А может, пожалели заодно репутацию известных писателей и журналистов, и
не  только  Ташкента,  что воспевали ложные достижения  деспота, не за­мечая
произвола, рабовладельческого строя  вокруг, хотя  только пожелай увидеть --
выйди  из-за  богато  накрытого стола,  шагни в первый переулок  безлюд­ного
Аксая...
     А  может,  просто дрогнул  Верховный,  постарел, испугался  акмалевских
нукеров, которыми и сам при случае пользовался?
     Все домыслы останутся теперь загадкой,  тайной для  Анвара Абидовича --
не спросит же он об этом прямо у Верховного.
     "Но будь моя  воля,  -- рассуждает Тилляходжаев, --  я бы расправился с
Ариповым  руками  Москвы --  такие люди  нужны были  шестьдесят лет назад  в
басмаческом движении,  когда  гуляли в  крае,  наводя  ужас,  Джунаид-хан  и
курбаши Курширмат, а теперь другое время, иные методы..."
     А тут и новые перспективы  вроде  для некоторых открылись -- зачастил в
республику с  инспекцион­ными визитами зятек  Леонида  Ильича,  генерал  МВД
Чурбанов. И в степной Каратепе, и в благородной Бухаре,  и в святом Хорезме,
и других областях встречали  генерала  по-хански. Да и как же не встре­чать,
если его  в Ташкенте  принимали как главу  иностранной  державы  по  высшему
разряду,  со  всеми почестями  дипломатического  этикета: военным  па­радом,
пионерами, толпами  согнанных  на улицы людей и даже торжественное заседание
ЦК посвя­тили приезду сиятельного зятя, отчитались  как бы перед  ним,  стоя
приветствовали  его  в  зале  и  пре­зидиуме,  ладоши  поотбивали  в  бурных
аплодисмен­тах. И каждый в областях норовил заручиться его  дружбой в  своих
интересах на  будущее  и  настоящее,  в  поисках самостоятельного выхода  на
Москву.
     Анвара Абидовича на этот  раз оттерли от  важного гостя -- проморгал он
момент,  хотя  заезжал молодой генерал с женой и в Заркент, и принимал он их
не хуже, чем в Каратепе, но откровенно на дружбу  не навязывался, держался с
достоинством,  чем  на­верняка  удивил  гостя.  Считал  генерала  выскочкой,
временщиком, сделавшим карьеру  выгодной женить­бой, как его свояк Нурматов,
и  понимал,  что  власть  у того, пока жив  тесть. У  Анвара Абидовича своих
друзей в Москве хватало, тех, с кем он учился много лет назад в академии, --
советы и помощь Верховного оказались кстати, многие  его  однокаш­ники круто
пошли в гору. Вот тут перспективы серьезные, основательные; они знают, кто у
них в Узбекистане настоящий друг  и на кого  нужно ста­вить карту, только бы
подвернулся  случай.  Нет,  зять, пусть  даже  и  генерал-полковник,  первый
за­меститель министра, -- слишком зыбко, несерьезно...
     И  после  каждой  его  инспекции  начинались  кад­ровые  перемещения  в
республике. Своих людей ста­вит на ключевые посты, даже оттер на вторые роли
Яллаева, министра внутренних дел, старого товари­ща  Верховного,  заменил на
Пирмашева. Хотя  один другого  стоит,  тот  пример,  когда от  перемены мест
слагаемых сумма  не  меняется; Анвар  Абидович  знал обоих  хорошо:  алчные,
жестокие люди.
     "Может, в противовес им выпестовал Верховный  Арипова и потому не отдал
его на  растерзание Мо­скве?" -- мелькнула неожиданная догадка.  Рашидов  --
человек дальновидный, мог предусмотреть и этот шанс: нужна узда и для МВД --
слишком большая власть у них на местах.
     Нет,  он ни  в коем  случае не должен  поддерживать  смуты  и раздоры и
тянуть одеяло на себя  прежде времени, как пытаются делать иные каратепинцы,
бухарцы, джизакцы и самые влиятельные "господа  ташкентцы",  ну  и  конечно,
Акмаль Арипов, который представляет не область и даже не род, клан, а самого
себя. "Я  -- тимурид", --  говорит он тем, кто интересуется его родословной:
оттуда, мол,  у  меня тяга к власти, могуществу, богатству,  и кровь меня не
страшит, а пьянит.
     Надо бы всех вновь вернуть под знамена Вер­ховного: мол, пусть,  уходя,
он  и назовет имя пре­емника -- вроде как справедливо  и у каждого есть свой
шанс.  Но  Анвар-то  Абидович знал, что  в  этом случае  возможности  у него
предпочтительные, и не только оттого,  что более образован,  родовит, доктор
наук, учился  в столице,  имеет прочные связи и выходы  на Москву, а  прежде
всего тем,  что он ближе всех Верховному по духу,  -- в этом Тилляходжаев не
сомневался.
     Серьезные мысли гложут  душу Наполеона, он забывает  и  про секс-фильм,
который не досмотрел,  и про Шарофат, и про аппетитный ужин, что спе­циально
готовится для него, и даже про золото полковника Нурматова, в чьей роскошной
постели  он  удобно расположился. И опять  всплывает  в  па­мяти, вроде  как
некстати, Пулат  Муминович.  "Как  с  ним  все-таки  поступить?" --  впервые
всерьез за­думывается  Анвар  Абидович.  И  вдруг  думает,  что  неплохо  бы
использовать  авторитет,  уважение   в  на­роде  в  своих  целях:  например,
предложить  Махмудова Верховному -- тот, наверное,  сумеет определить  место
человеку, не погрязшему в воровстве и бес­честии, порою нужны и такие люди.
     И вспоминается  ему  долгий зимний вечер в Мо­скве в  здании узбекского
представительства, где он провел приятные часы наедине с Верховным, -- тогда
он уже заканчивал аспирантуру и рвался домой.
     Сейчас он  не помнит, по какому  же поводу  пер­вый высказал такую  вот
мысль, да  это и несуще­ственно, важно,  что она теперь оказалась к месту и,
считай, спасла Пулата Муминовича от тюрьмы.
     "Русские,  -- говорил он