на  писала,  как  убивалась Нора на  могиле  Закира, -- у них  уже
налаживались отношения и, по­хоже, дело шло к свадьбе.
     Тяжелое,  грустное  письмо,  но в  конце  ждало  его еще одно тягостное
сообщение.
     Писала Сталина, что  после смерти Закира Нора не  находила  себе покоя,
говорила, что этот про­клятый город  украл у нее двух  любимых и вряд ли она
когда-нибудь  теперь  будет  счастлива... К сороковинам, с разрешения матери
Закира,  Нора  заказала  гранитную  плиту  на  могилу  с  надписью: "Прости,
любимый...  Нора".  И на сороковинах  при­нимала  неистовое участие,  словно
жена, а на другой день... пропала, не оставила ни письма,  ни записки, и вот
уже который месяц ее ищут...
     Письмо Сталины Кондратов никак  не коммен­тировал,  не было  в  нем  ни
"здравствуй", ни "про­щай" -- послание само говорило за себя.
     "От   предательства  всю  жизнь  идут  круги"  --  Пулат   сегодня  мог
засвидетельствовать этот  факт.  На­верное, отправляя ему письмо своей жены,
Кондра­тов  ставил крест  на  их  дружбе,  хоронил ее. Больше они никогда не
виделись и в  переписке не состояли, хотя Пулат мог легко  отыскать в Москве
своего армейского и  студенческого друга:  Кондратов  был знаменит и имя его
часто встречалось в прессе. Что бы он сказал -- что его жизнь сплошная  цепь
маленьких предательств?
     "Нет,  как ни  исхитряйся, благородство -- это не  про нас",  -- горько
признается себе Махмудов.
     Женившись на Зухре, Махмудов пошел на ду­шевный компромисс, уверяя себя
и окружающих, что любит ее, но на самом деле в сердце  жила Нора, и он писал
ей  полные нежности письма. А  разве любовь кладут на весы  и разве важно, с
вы­сшим ли образованием любимая или просто мо­дистка?
     Но  даже не  образование склонило чашу весов в пользу  Зухры -- в конце
концов Норе шел лишь девятнадцатый год,  и выучилась бы она, если только это
стало препятствием для любви,  перетянуло дру­гое -- тяжелая, волосатая рука
отца Зухры, крупного партийного  работника. О нем, о  его щедротах и влиянии
говорило постоянно узбекское землячество, к которому Пулат тянулся в Москве.
     Зухра, зная о его привязанности в  Оренбурге, тонко и осторожно пускала
грозное оружие  в ход, боялась перегнуть  палку -- тогда еще  откровенно  не
покупали женихов -- и добилась своего.
     Отец Зухры как раз и способствовал тому, что взяли инженера Махмудова в
райком, и вакансии в промышленном  отделе дожидаться не стал,  знал: пока он
жив,  сделает  будущего  зятя  секретарем  рай­кома. И своего добился:  зять
все-таки оказался  че­ловеком толковым и разительно  отличался моло­достью в
своей среде.
     -- Теперь  ты человек номенклатуры, сидишь в обойме на  всю  жизнь,  --
говорил высокопоставлен­ный  тесть молодому  инструктору райкома. --  А  вся
твоя  блажь  с  мостами,  строительством -- ерунда. Ну, станешь  управляющим
треста -- высшее, чего может достичь практикующий строитель, а не функционер
от строительства, ну и что? Вызовет тебя такой же мальчишка, как ты сегодня,
инструктор райкома и, даже не предложив  сесть, хотя  ты  вдвое старше  его,
всыплет как следует, а  всыпать  всегда найдется за что. Карабкайся вверх по
партийной  линии  --  вот  у  кого  власть  была,  есть  и  будет.  Инженер,
хозяйственник,  ученый, писатель,  артист -- все шат­ко, зыбко, без надежды,
ценны только кадры но­менклатуры.
     Тесть  умер  рано, как и  Зухра, от рака --  видимо,  у них в  роду это
наследственное. Пулат  с горечью  подумал, что за  его сближение  с  Зухрой,
возможно, в  будущем  расплатятся  его сыновья.  Если  бы власть имущий отец
Зухры  не  ушел из жизни скоропо­стижно, Пулат наверняка занимал бы кресло в
сто­лице и присутствовал на том самом  открытии  пом­пезного филиала  музея,
чем, видимо, еще больше огорчил бы  старую  большевичку. Ведь не стал  бы он
избегать встречи со своей учительницей истории Данияровой?
     Мысли скачут от  одного события к другому,  от  лица к  лицу, смешалось
время,  пространство,  лю­ди  --  все сплелось,  скрутилось  в разношерстный
ту­гой клубок, и этот пестрый клубок -- его жизнь.

     Цепочка  ассоциаций,  протянувшись  от  давнего  торжества в  Ташкенте,
неожиданно, как и все в этот вечер, вызывает в памяти  другое  событие, тоже
отмечавшееся с размахом, ну, конечно, не  столич­ным, а на уровне района, но
не  менее  богато  и  крикливо,  чем  в  иных местах.  Тогда,  пожалуй,  дух
соревнования  витал  в стране -- кто  пороскошнее  да и погромче  что-нибудь
отметит, девятым валом ка­тилась по державе эстафета празднеств и юбилеев --
мол, "знай наших" или "и мы не лыком шиты", если не по делам, так по юбилеям
прогремим.
     Пулат  вспоминает  свое  пятидесятилетие --  это  его юбилей так  шумно
отмечали  в  районе.  Нет,  он  сам  вроде  ни  к  чему  не  прикасался,  не
организовывал -- аппарат переусердствовал, хотел  угодить.  Опять же, как  и
повсюду: какие  стандарты  на вершине, такие  и  у подножия. Потом он узнал:
юбилейной комис­сией  командовал Халтаев. В  областной газете вышла огромная
районная  статья  с  большой,  хорошо  отретушированной  фотографией.  А  уж
районная рас­старалась! Все, от передовицы до последнего абзаца, посвящалось
ему, и красавец мост  через Карасу  занимал полстраницы. Пулату даже неловко
было читать о своих добродетелях.
     -- Сахару  многовато,  --  сказал он  редактору по телефону, когда  тот
прорвался  через  секретаршу  лич­но  поприветствовать первого  руководителя
района.
     Но старый газетный волк, знавший, что почем, не растерялся, ответил:
     --  Зря  обижаете, несправедливо, не  каждого  в  день  пятидесятилетия
орденом Ленина награждают.
     "А  ведь и впрямь не всякому такая высокая награда выпадает",  -- думал
после  разговора  Пулат, и мысль  о том, что обе  статьи сильно подкрашены в
розовый цвет, пропала.
     Вспоминается ему и пиршество: после офици­альной части  в районном Доме
культуры гости пе­рекочевали сюда, во  двор.  Пришлось  разобрать  айван, на
котором  он сейчас сидит, и даже  спилить два дерева, чему очень противилась
жена, да разве удержишь Халтаева -- он хозяйничал, как в своем саду.
     Миассар, не скрывая неприязни, сказала мужу в те дни:
     -- А кому ж и  быть главным  организатором,  как не Халтаеву  -- у него
чуть ли  не  через  месяц  подобные  мероприятия,  кажется, он  только  день
рождения  своей последней  "Волги" не  справлял. Ду­мает  прослыть  добрым и
хлебосольным  хозяином,  да  ведь  люди не глупее  его,  знают, для чего  он
организует у себя роскошные застолья: чтобы ле­гально, не таясь, ссылаясь на
народные обычаи, собирать подарки, по существу взятки и дань. Чего только не
несут и не везут! И он сам, лично, встречает гостей у ворот -- желает знать,
кто что принес.
     Пулат тогда понял, что Миассар мучается, чтобы народ так не подумал и о
нем,  и категорически  наказал Халтаеву,  чтобы ничего  не  несли.  Халтаев,
конечно, пустил  слух,  что  нужно прийти  с  пустыми руками, но с  открытым
сердцем, и, зная привычки начальника милиции, многие поняли команду так, что
надо удвоить, утроить ценность подарка. Халтаев,  не  желая  огорчать  столь
щепетильного хозяина, но ведая  о нравах  края, которые  сам же  и насаждал,
придумал  хитроумный  ход.  Гости  проходили  к  юби­ляру  через  его  двор,
освободившись  от  щекотливого бремени подарка, --  такой порядок вещей всем
ка­зался логичным, хотя Пулат о многих щедрых под­ношениях так и не узнал.
     Нет, вспоминается ему юбилей, наверное, все-таки не  из-за грандиозного
пиршества, где жарились целыми тушами  бараны, подавали плов  из перепе­лок,
шашлык из  сомятины,  дичь,  отстрелянную в  горах,  форель, доставленную из
соседнего прудового  хозяйства, и не  из-за  того, что в  домашнем  концерте
славили  юбиляра  популярные  певцы  и  музыканты,   и  даже  две  известные
танцовщицы  из Ташкента, как бы  случайно  оказавшиеся в районе, и не  из-за
того,  что  восхваляли   в  стихах   и   прозе,  а  скульптор  из  Заркента,
специализирующийся  исключительно   на  образах  выдающихся  людей  области,
торжест­венно  преподнес ему гипсовый бюст юбиляра под номером 137 и объявил
во  всеуслышание, что  про­изведение номер  137  со следующего  месяца будет
выставлено на художественной выставке  в столице республики для всенародного
обозрения.  Немного запнувшись или умело  выдержав  паузу, ваятель до­бавил,
что  вернисаж посещают  и  зарубежные гости.  Последнее сообщение  почему-то
встретили громом аплодисментов. Непонятно, что имел в виду пло­довитый автор
бюстов  в натуральную величину и что подумали обрадованные  гости: может, им
ка­залось,  что, имея  подобную  орденоносную  натуру, можно  ошеломить  или
очаровать весь свет? Нет, вспоминал сегодня Пулат юбилей по иному случаю.
     Утром в воскресенье  у себя в кабинете, когда он разглядывал лежащий на
ладони орден  Ленина, сравнивая  его с тем,  что уже красовался на бюсте, но
почему-то превышал в размерах подлинную на­граду раза в три и оттого казался
фальшивым  или незаконным, раздался  робкий стук  в дверь,  и, не  дожидаясь
ответа,  словно  боясь,  что его  не  пустят,  на пороге  появился  садовник
Хамракул-ака. Войдя в комнату, садовник, ничего не  сказав, тут  же  упал на
колени перед сидящим Пулатом Муминовичем; ничего  не понимающий хозяин  дома
вскочил,  отодвигая  кресло  и  пытаясь  выйти на  свободное,  про­странство
комнаты, -- старик  как бы запер его  в углу. Живописная  картина: сановный,
импозантный Махмудов в новой  шелковой пижамной  паре  с  ор­деном  Ленина в
руке, прямо  над  ним на книжном шкафу его  бюст  в  натуральную величину, а
перед ним коленопреклоненный  старец  в живописном  тюрбане.  "Утро хана" --
наверное,  назвал бы  композицию  скульптор  из  Заркента,  если бы  обладал
фантазией.
     Пулат Муминович все-таки вырвался из зато­чения, хотя старик хватал его
за ноги. Освободив­шись, он попытался поднять грузного садовника с ковра, но
это оказалось делом не простым.
     --  Умоляю выслушать,  --  просил  Хамракул-ака,  чувствуя,  что  Пулат
Муминович норовит  выскочить за дверь или позвать кого-нибудь на  помощь. --
Халтаев как раз демонтировал в саду вчерашние соо­ружения.
     --  Только  если встанете  и  займете  кресло, --  ска­зал твердо Пулат
Муминович, оправившись от не­ожиданности.
     Старик проворно поднялся с ковра и, боясь,  что хозяина  кабинета могут
вдруг отвлечь находящиеся во дворе люди или телефон, торопливо заговорил:
     -- Спасите, во  имя Аллаха, моего  сына  --  он  на базе райпотребсоюза
кладовщиком работает, Рахматулла зовут, вы его видели, у него как  раз самый
большой склад, где начальство  дефицитом  отовари­вается. Недостача крупная,
но мы погасим долг, только бы закрыли дело...
     --  Это  компетенция  суда, прокуратуры,  ОБХСС,  милиции,  я  не  могу
вмешиваться  в их  дела. Разве вы слышали, Хамракул-ака, чтобы я выгораживал
растратчиков  и преступников?  -- жестко ответил  Пу­лат  Муминович, пытаясь
пройти  к  двери, считая,  что разговор окончен,  но старик неожиданно ловко
вскочил и загородил ему дорогу:
     --  Вы  достойный  человек, из  благородного рода,  вы хозяин  всему  в
округе,  словно  эмир, как вы скажете, так и  будет, я  ведь  прожил большую
жизнь, знаю:  ваше слово -- выше  закона! А вот и от нашей семьи  подарок по
случаю праздника в  вашем доме, возьмите, это от души, если  не вам -- вашим
детям  сгодится.  -- И пришелец  неожиданно  протянул  ему небольшой кожаный
мешочек.
     Пулат Муминович резко отвел  руку,  и мешочек выпал из дрожащих пальцев
старика -- на ковер вы­сыпались царские золотые монеты.
     -- Откуда у вас это? -- спросил побледневший Пулат Муминович.
     Хамракул-ака,  ползая  по  ковру,  собирал  блестя­щие  червонцы  и  не
отвечал;  молчание  затягивалось,  и   секретарь  райкома  хотел  пригласить
Халтаева,  посчитав  вдруг  происходящее  провокацией,  но  са­довник  глухо
произнес:
     -- Это часть  из того, что Саид Алимхан  велел сохранить твоему  отцу и
мне до лучших времен  -- мы с ним служили одному делу. Твой отец не Мумин, а
Акбар-хаджа,  благородный был человек, под страхом смерти не выдал  меня  --
думал найти у его сына покровительство и защиту...
     -- Почему вы решили, что я сын Акбара-хаджи?
     -- Вы -- вылитый отец, как две капли воды, и даже справа на щеке у  вас
такая же родинка, и голос, и походка отца. Потом я ведь узнал, где вы росли,
учились, все сошлось, и я не ошибаюсь. Если хотите, я подарю вам фотографию,
где мы  вместе с  вашим отцом в летнем дворце Саида  Алим-хана, -- при дворе
эмира был личный фотограф, и жалованье он получал из моих рук...
     Пулат Муминович ничего  не отвечает,  но  от­ходит от  двери  и  устало
садится на диван у окна. Перед диваном  стоит журнальный столик, и са­довник
кладет на него кожаный мешочек с золо­тыми монетами.
     -- Уберите, вы столько лет в  моем доме и дол­жны знать -- взяток я  не
беру.
     Старик  сгребает мешочек с полированной  сто­лешницы и торопливо прячет
за  пазуху.  Пулат  Му­минович  еще долго сидит  молча, но старик не спе­шит
уходить и вдруг жалостливо говорит:
     -- Видит Аллах,  я не хотел  бередить  вашу душу,  простите, но вы сами
вынудили -- брали бы, как все,  я  бы  смолчал. Отступать мне некуда -- сын,
самый старший, а у него пятеро детей...
     Старик говорит без  нажима, но Махмудов чув­ствует -- шантаж, но кто за
всем   этим   стоит?   Орден   Ленина  словно   жжет   ему  ладонь,   мешает
сосредо­точиться; мелькает мысль, что  и дня не успел поно­сить награды.  Но
не  зря он больше  двадцати лет  у  власти, первый человек в районе;  быстро
берет  себя в руки  --  негоже  расслабляться перед  человеком, у которого в
руках  твоя  тайна,  так  некстати  выплы­вшая,  --  ведь уже  нет  в  живых
Данияровой, еще раз выручившей бы его, и он говорит:
     -- Я помогу вам не оттого, что вы якобы знали моего отца, а потому, что
вы  много лет  проработали в  нашем доме,  в  память Зухры помогу -- она вас
очень любила, но... при одном условии...
     Хамракул-ака от волнения нетерпеливо выпалил:
     -- Согласны на любые условия...
     Но Пулат Муминович уже владеет ситуацией:
     -- Условия такие. Он должен погасить долг и в течение полугода покинуть
район, переехать в другую область, документы о хищении будут у меня в сейфе,
чтобы впредь он жил достойно  и не за­пускал руку  в государственный карман;
второй раз я спасать его не буду, даже если вы будете уверять, что вы -- мой
родной дядя.
     Старик,  пятясь  спиной  к двери, как  некогда  было  принято при дворе
эмира, рассыпаясь в благодар­ностях, покидает кабинет.
     Пулат Муминович тогда задумался  о  преврат­ности  жизни,  о  том,  что
радость и  горе могут приходить в один час. Надо  же, именно так  ис­портить
ему  праздник! Он уже  давно  забыл  о  своих документах, где  действительно
вместо  "Муминович"  должно  быть "Акбарович"  -- не  врал старик, так ему и
объяснила  Инкилоб Рахимовна, чтобы он помнил имя отца; правда, не  сказала,
что он был хаджа.
     Последний  раз об этом он  рассказал Кондратову в  институте, когда тот
отговорил  его  идти  в  деканат,  чтобы  внести  ясность в  анкету. Нет,  в
последний  раз  он  все-таки  говорил не  Сане,  а  будущему  тестю,  Ахрору
Иноятовичу; спросил прямо,  не повредит ли его высокому положению такой факт
биографии зятя? На  что отец Зухры только  рассмеялся и сказал, что рад, что
жених дочери  -- сын достойных  роди­телей, а  на  предложение  обнародовать
все-таки сей факт сказал: зачем, мол,  ворошить старое --  сын за отца давно
не ответчик.
     И  вот когда  он  достиг высот,  забыл  старую де­тдомовскую  историю и
Инкилоб  Рахимовну,  сжился  со  своим новым отчеством, объявился свидетель,
знавший  отца  и его  деяния. Неожиданный факт био­графии секретаря райкома,
скрытый при  приеме в партию, могли  истолковать по-разному, конечно, есть у
него  враги  и в  районе, и в области, многие зарятся  на район с отлаженным
хозяйством -- на готовенькое всегда желающих хватает.
     "А  может быть, и не скрыл от партии?" -- поя­вилась потом спасительная
мысль. Он же чисто­сердечно  рассказал отцу Зухры  о своей биографии, ничего
не утаил, и про Инкилоб  Рахимовну поведал, а Ахрор Иноятович ведь не просто
коммунист, а коммунист  над всеми коммунистами  области, сек­ретарь  обкома,
участник нескольких съездов  партии, депутат.  Но  только  кто поймет Пулата
Муминовича давно нет в живых всесильного Иноятова, еще ска­жут -- имел Ахрор
Иноятович  корыстную цель,  скры­вая  факт биографии  Махмудова, потому  что
выдавал невзрачную дочь за перспективного молодого спе­циалиста, получившего
образование в Москве. Се­годня он понимает,  что нельзя партию отождествлять
с  тестем,  но тогда  казалось:  признаться  Иноятову --  значит  признаться
партии; думалось, он вечен, не­зыблем. Конечно, садовник знал, чей он  зять,
и  оттого  много лет молчал --  кто бы посмел  бросить  тень на мужа любимой
дочери секретаря обкома...
     Пулат Муминович  не  на шутку испугался:  ка­залось, шла под  откос вся
жизнь, которую все-таки сделал сам,  без Иноятова,  и орден Ленина он считал
заслуженно  заработанным. Последние двадцать лет каракуль из  его  района на
пушных аукционах  Ев­ропы шел нарасхват,  особенно цвета "сур" и "антик",  а
ведь это  его заслуга -- он поддержал самоучку-се­лекционера  Эгамбердыева и
взял  каракулеводство под контроль и опеку, когда кругом  только о  хлопке и
пеклись. За валюту, за каракуль, за высокоэлитных каракулевых овцематок, что
давало стране созданное им племенное хозяйство, как считал Пулат Муми­нович,
представили его к высокой награде.
     А теперь  все находилось  под угрозой. Пойти в  обком  и  задним числом
попытаться  внести ясность в свою биографию -- вроде логичный ход, но  Пулат
Муминович  знает,  что  это не совсем так  -- изме­нилось  что-то в кадровой
политике  за  последние  три  года  с приходом  нового  секретаря  обкома  в
Заркенте.  Направо  и  налево,  словно в  своем  ханстве, раздает он посты и
должности  верным  людям.  Чув­ствует  Пулат  Муминович,   что   давно   тот
присмат­ривается к  его крепкому району и  не  прочь бы при  случае спихнуть
его,  да  повода  вроде  нет,  и авторитетом  Махмудов пользуется  у  людей;
донесли,  что  народ  Купыр-Пулатом  называет  его.   Нет,   идти  самому  к
Тилляходжаеву  и объяснять  давнюю  ис­торию не  следовало, можно  было и  в
тюрьму уго­дить  -- столько лет держал  садовником бывшего со­служивца отца,
расстрелянного как  врага народа, да еще про  золото придется рассказать  --
пойди докажи, что не брал из тайника Хамракула-ака ни одной монеты. А думает
он  так, потому что  есть  примеры, когда оговаривали ни в чем  не  повинных
людей, не угодивших новому секретарю обкома.
     С  этого  дня,  радостного  и  горестного одновре­менно, в душе  Пулата
Муминовича поселился страх, ну если не страх,  то пришла неуверенность -- он
словно ощущал за собой догляд.
     Кладовщик Рахматулла из райпотребсоюза, тихо погасив крупную  растрату,
продал дом  и переехал  с  семьей  в  Наманган,  а Хамракул-ака,  живший  по
традиции с младшим  сыном, по-прежнему работал у него  в саду,  но на  глаза
старался не  попадаться, впрочем, это  удавалось без  особого  труда:  Пулат
Муминович уходил рано, приходил затемно, но ра­боту садовника ощущал.
     Прошло полгода, история  эта начала  забываться, стал он носить орден и
даже привык к нему, хотя смутное предчувствие беды его не покидало. Нер­вное
состояние не  могло  не  отразиться  на пове­дении, он  стал  раздражителен,
появилась мнитель­ность: повсюду в словах  и поступках окружавших  его людей
чудился  подвох. Первой  перемену в на­строении мужа заметила Миассар, но ей
он  объ­яснил причину переутомлением  --  и правда,  второй  год работал без
отпуска. Наверное, протянись ис­тория  еще месяца  два, Пулат  Мумин