Под ногами был заплеванный мерзкий асфальт, несло гарью.
   - Манечка, чего мы ждем? - спросил он наконец недовольно. -  Я  домой
хочу.
   - Ангел мой, - сказала бабушка, - мы ждем твою маму, но поезд  что-то
опаздывает, потерпи чуть-чуть...
   Голос бабушки как-то не  соответствовал  возникшему  в  мальчике  при
слове "мама" волнению. И  только  вспомнив  кое-что,  он  понял,  в  чем
причина несоответствия. С такой же интонацией Манечка говорила с молодой
соседкой, у которой муж был чернокожий. Дочь этой пары,  иссиза-смуглая,
глазастая, с пепельными  губами  и  худыми  нервными  ногами,  была  его
сверстницей.
   - Как Ванечка себя чувствует? - елейным  голоском  запевала  соседка,
одновременно не давая своей кудрявой дочери приблизиться к мальчику.
   - Нормально, - сквозь зубы отвечала бабушка  Маня,  глядя  поверх  ее
сожженного перекисью перманента.
   - Упитанный тем не менее, - ворковала  дальше  соседка.  А  мосластая
вертлявая девчонка выкручивалась из материнских  цепких  рук,  шипела  и
корчила рожи, будто ее поджаривали на углях.
   - Почему это  "тем  не  менее"?  -  отбросив  дипломатию,  спрашивала
бабушка, теперь, в свою очередь, тоже как бы задвигая внука за спину.
   - Я хотела сказать, что он не слишком рослый мальчик. Но  все  они  в
этом возрасте таковы. Ведь правда?  Несмотря  на  то  что  мама  у  него
высокая.
   - Откуда вы знаете, вы же ее никогда не видели?
   - Так говорят. - Соседка, понизив  голос,  заглядывала  за  бабушкино
плечо, ища глазами мальчика и одновременно притискивая  готовую  впиться
зубами в ее запястье девчонку. - А кстати, где сейчас ваша дочь?  Что-то
ее не видно...
   -  В  тюрьме,  -  рубила  Манечка,  достаточно  отчетливо  для   ушей
любопытной соседки, но не настолько громко, чтобы это услышал мальчик. -
Всего хорошего.
   Ванюша, нам пора в магазин!
   Мальчик, однако, разобрал это  незнакомое  для  него  словo,  но,  по
неосознанной осторожности, к Манечке с  расспросами  не  приставал.  Это
позже,  годам  к  девяти,  в  нем  появилась  потребность  кое   в   чем
разобраться, и тогда он, напрягшись, попытался  сложить  мозаику  своего
безмолвного детства. Одной из  картинок  и  была  та,  увиденная  им  на
вокзале, когда оскаленная, облитая чем-то  серо-черным  морда  тепловоза
показалась совсем близко. Манечка при  этом  застыла  столбом,  забыв  о
мальчике, так что ему пришлось оттащить ее от края  перрона  к  грязному
боку газетной будки, чтобы гремящий зверь не зацепил ее.
   Поезд застыл,  дрогнув.  Из  его  утробы  начали  вываливаться  люди,
которые волокли чемоданы, тюки и ящики, громоздя их на щербатом асфальте
перрона. К ним бежали, толкаясь, другие; кроме того, вдоль поезда взад и
вперед озабоченно прохаживались третьи. Это напомнило мальчику рынок, на
который Манечка его как-то взяла с собой, и  с  тех  пор  он  с  опаской
относился к любому большому скоплению народа.
   Сейчас, чтобы не дать крикам, шуму  и  чужому  возбуждению  захватить
его, он закрыл глаза. А когда открыл - перрон был пуст, Манечки же рядом
не было.
   Она стояла, маленькая и беспомощная, у облупленной тумбы  фонтанчика,
не источавшего ни капли воды. Навстречу медленно, с прямой спиной,  неся
в руке серо-зеленый рюкзак, шла  высокая  худая  женщина  в  темно-синем
платке, повязанном наподобие  шлема.  Даже  издалека  мальчик  поразился
синеве глаз этой женщины и  ее  неулыбающемуся  ненакрашенному  рту.  Он
подбежал к Манечке, обхватил ее руками и почувствовал, как  она  дрожит.
Женщина  опустила  рюкзак  в  пыль  и  также  обняла  бабушку.   Манечка
затряслась так, что ему пришлось как бы и придержать ее слегка, чтобы не
упала... Тут женщина, выгнув по-змеиному свою высокую  шею,  глянула  на
него сверху через Манечкино плечо, прямо ему в лицо брызнули слезы  -  и
бот уже она сидит перед ним на корточках и  гладит  его  плечи,  волосы,
щупает его спину, попку, коленки и шепчет: "Не хочу  плакать,  не  буду,
наконец-то, мой малыш...", а Манечка рыдает уже в полный голос...
   К ним стали подходить какие-то люди, и женщина, подмяв его  на  руки,
пошла к вокзальному тоннелю. Ее синий платок  сбился  на  плечи,  открыв
коротко остриженные черные волосы, и вдавился ему в подбородок.  Мальчик
подвинул  ,  губы  ближе  к  щеке  этой  женщины  -  кожа  была  нежной,
бархатистой, пахла грушей. Она сильнее прижала его к  себе  и  побежала;
позади с рюкзаком и своей сумкой,  путаясь  в  длинном  плаще,  семенила
запыхавшаяся Манечка...
   Мама оказалась суровым человеком, но это как раз  и  понравилось  ему
больше всего:
   - Как ты очерствела, Лина, - говорила ей с укором бабушка, - сына  не
приласкаешь, не погуляешь с ним, не почитаешь ему.
   - Погуляешь тут, - отвечала мама. -  В  этой  тьму-таракани  скрыться
негде от посторонних  глаз,  только  выйдешь  на  улицу  -  тебя  так  и
ощупывают с ног до головы. Щупачи...  Ненавижу  этот  город...  И  зачем
Ивану мои ласки - он и так знает,  что  я  его  люблю  больше  жизни,  я
продержалась эти пять лет только одной мыслью, что мы когда-нибудь будем
вместе.
   Они и были первое время вместе - до зимы, до весны, до  лета.  И  так
как она уже больше никуда не пропадала, он привык к ее внешней суровости
и сдержанности, а также  к  ее  отсутствию  -  мальчик,  как  и  прежде,
проводил большую часть времени вместе  с  Манечкой  в  этом  чудном,  не
похожем ни на что доме...
   В конце лета на кухне, допустим, солили огурцы. Вначале их  привозили
на  тележке  к  подъезду  из   овощного   полуподвального   магазинчика,
звавшегося "Дары осени". Затем бабушкин знакомый слесарь сносил их прямо
в деревянных ящиках на кухню. Маня  сваливала  огурцы  в  кучу,  а  тару
отправляла назад, в магазин. В  это  время  мальчик  должен  был  огурцы
сортировать, то есть отбирать крупные и  желтые,  а  небольшие  огурчики
бросать в ванну, полную холодной воды. Затем...
   Затем на газовой плите грелась в двух больших кастрюлях вода,  огурцы
еще дважды промывались в ванне струей из шланга, а на полу выстраивались
трехлитровые банки, в которые бабушка набивала  пахучую  жесткую  траву,
чеснок, еще что-то.
   Затем... Он никогда не выдерживал до конца этих манипуляций -  уходил
спать. А Манечка допоздна  гремела  на  кухне,  которую  поутру  мальчик
обнаруживал пустой и чистой, полной острого запаха рассола. Огурцы же  в
банках - строем стояли вдоль  стены  в  темной  маленькой  комнатушке  у
входной двери, где никто никогда не жил...
   Маня этими солеными огурцами впоследствии  торговали  на  продуктовом
рынке недалеко от стадиона "Пионер". на брала мальчика с  собой,  и  эти
походы относились к числу самых кошмарных эпизодов  его  детства.  Одной
рукой бабка волокла позади себя внука, поскольку тот ни за что не  хотел
с ней отправляться.
   В другой, дрожащей от напряжения ее длани раскачивалось эмалированное
ведро, до краев нагруженное огурцами в рассоле. Крышка  погромыхивала  в
такт тяжелой поступи хозяйки, рассол выплескивался на асфальт. На  рынке
их поджидала соседка, не та, молодая, с дочерью-негритянкой, а другая, с
третьего этажа, грузная и крикливая алкоголичка...
   - К дьяволу эти твои огурцы! - сказала мама в конце лета. - Мне Ивана
в школу подготовить надо.
   - Линочка, у нас нет денег...
   - К дьяволу! - повысила голос мама. - Думаешь, я не представляю,  как
все это происходило, как ты ругалась в магазине,  как  тащила  ящики  на
себе, а потом с этим говном возилась, чтобы выгадать  на  базаре  жалкие
гроши... Ты ведь торгуешь поштучно! Поштучно?
   - Не кричи, Лина, пожалуйста...
   - А Ванька? Его небось мутит от этих твоих  огурчиков...  Дались  они
тебе...  Ты  ведь  его  с  собой  таскала  торговать,  таскала?  -   уже
поспокойнее полуспросила мама.
   - Какая же ты стала злая, Полина, - проговорила Манечка, -  не  я  же
виновата в том, что нам с Ванюшей именно так пришлось жить...
   Мальчик в это время поспешно застегивал штанишки, чтобы  в  паузе  их
раздраженной перепалки незаметно выскользнуть из туалета и перебежать  в
свою комнату. Туалет находился тут же, в кухне, и улизнуть  оттуда  так,
чтобы его не заметили, было делом нелегким. Покончив  с  пуговицами,  он
осторожно  отодвинул  ситцевую,  в  цветочек,  занавеску  и  выглянул  в
стеклянное оконце, выходившее к газовой плите  и  злополучной  огуречной
ванне. Мама стояла спиной к столу, яростно уталкивая  крутое  тесто  для
вареников. Манечка почти полностью находилась в ванне  -  оттуда  торчал
только ее круглый зад, - отдраивала дно  от  ржавых  пятен.  Момент  был
подходящий, оставалось только бесшумно снять крючок и прыжком преодолеть
обе наружные  ступеньки,  но  тут  Манечка  выпрямилась  как  пружина  и
повернулась к маме. Мальчик понял, что  они  снова  уставились  друг  на
друга, так что проскочить незамеченным ему не удастся, - и замер.
   - Да, да, ты не ослышалась, я иду на работу.  Сколько  можно?  Больше
года мы живем на твои деньги, но я не виновата, что меня никуда не брали
в этом паршивом городе. Здесь  у  меня  был  один-единственный  знакомый
человек я его случайно встретила, и он...
   - Случайно?
   - А ты думаешь, бывает по-другому? Что я его  специально  искала?  Мы
познакомились еще шесть лет назад.
   - В Москве?
   - Мама, оставь этот сыскной тон! Ни  в  какой  Москве  он  не  бывал.
Здесь, в этом Харькове, я работала два дня, тогда еще... В общем, давно,
и  познакомились  с  ним...  А  теперь  мы  встретились,  у  него   тетя
администратором в гостинице...
   - Как называется?
   - Не все ли равно! - вскрикнула мама. -  "Интурист"  называется.  Это
что, имеет значение для тебя?
   - И кем ты намерена там работать?
   - Горничной. О черт! Что ты на меня так уставилась? Ты полагаешь, что
такая женщина, как я, да еще и недавно отсидевшая,  может  стать  только
проституткой? Или разливать пиво на вокзале? Ты за кого меня принимаешь,
умная моя, ученая мамочка?
   - Господь с тобой, Лина, - испуганно сказала бабушка  Маня,  -  делай
как знаешь... Погоди, деточка, куда же ты?..
   Поняв, что нужный момент настал, потому что мама уже курит у  себя  в
комнате, а бабушка так расстроена, что ничего вокруг себя не  видит,  он
перепрыгнул ступеньки и, не выключая  света,  прошмыгнул  мимо  плачущей
Манечки.
   - Ваня! - раздался из  маленькой  комнаты  мамин  голос.  -  Куда  ты
запропастился?
   Он чинно вошел. Мама курила, брезгливо держа сигарету  в  облепленных
тестом пальцах.
   - Ты где был?
   - В комнате, книжку смотрел, - произнес  мальчик,  мысленно  попросив
прощения у того, кто сказал, что лгать - великий грех.
   - Ты, что ли, умеешь читать?
   - Давно уже, - ответил мальчик, - меня Маня в пять лет научила...
   - Грамотеи, - буркнула мама, погасив окурок и вставая, - отлично.  Ну
а как насчет цифр? - - Считаю до двадцати...
   - О Господи! - вздохнула мама. - Как подумаю, что ты  пойдешь  в  эту
школу, страшно становится. Я бы тебя всю жизнь при себе держала. Куда ты
смотришь?
   Прямо ему в лицо, глаза в глаза, смотрела огромная жаба, и такая  она
была живая и так  близко,  что  мальчик  застыл.  Окно  маминой  комнаты
находилось особенно глубоко в земле, оно было меньше  соседних  и  почти
всегда оставалось приоткрытым, так-то жаба восседала прямо перед  щелью,
образованной оконными створками. Мальчик видел даже, как она поеживается
от тока прохладного воздуха.
   Тварь была цвета мокрой пыли, с бугроватой кожей и смотрела  на  него
влажным немигающим взглядом.
   Он сразу же вспомнил, как когда-то  давно  впервые  увидел  здесь  же
точно такую жабу и криком позвал Манечку, поскольку  не  знал,  что  это
такое за ним подглядывает. Тогда Маня его  успокоила,  сказав,  что  это
обычная   земляная   жаба,   которая   ищет   себе   жилье   на    зиму,
лягушка-квакушка, и что если ему это не  нравится  -  она  эту  живность
прогонит. "Вообще-то, - сказала  тогда  Манечка  как  бы  в  сторону,  -
существует поверье, что увидеть земляную жабу вот так - это к смерти, но
в нашем случае все объяснимо: мы  живем  в  подвале,  где  всякой  твари
хватает. Так что сейчас мы ее попросим  попрыгать  где-нибудь  в  другом
месте".
   Жабу изгнали, а зимой  к  Мане  приехала  племянница,  тетя  Тома,  с
крошечным ребенком, восьмимесячной девочкой.  Тетя  уехала  от  мужа  из
Ленинграда и прожила у них три  недели,  потому  что  девочка  в  поезде
простудилась и умерла от воспаления легких...
   - Лина, - сказал мальчик, - в народе  говорят,  что  видеть  земляную
жабу - это к смерти.
   - А ты не смотри, - произнесла мама, - ступай читай свои книжки.
   Готовься в школу эту дурацкую. Иди, Ванька, что ты, лягушку в  первый
раз видел?
   Некогда мне ею заниматься, у меня там вареники не  долеплены...  Иди.
Ты вообще чересчур что-то любишь взрослые разговоры слушать,  пойдем,  я
свет погашу - нету там больше никого за окном, нету...
   Насчет разговоров она ошибалась. Были среди них такие которых мальчик
слышать не мог, - так уж получалось. Уже более полугода он ходил в школу
и теперь не полностью сосредоточивался на жизни в доме.  Он  стал  живее
подвижнее, но иногда так утомлялся, что мама установила для него жесткий
режим: теперь к девяти вечера он уже засыпал, уложенный  твердой  рукой.
Так что содержания одного разговора между бабушкой Манечкой и мамой  он,
естественно, никогда не узнал.
   Лина вошла в маленькую темную комнату, включила  настольную  лампу  и
плотно зашторила окно. В помещении было душновато,  пахло  лекарством  и
прокисшим компотом из кураги, который забыли  убрать  после  обеда.  Она
взяла нетронутый стакан длинными  смуглыми  пальцами  и  понесла  его  в
туалет, по ходу щелкнув  выключателем  на  кухне.  Огромная  кухня  ярко
озарилась трехрогой голой, без плафонов,  люстрой,  и  Лина,  вздрогнув,
запнулась о ступеньку. Резким движением выплеснула  содержимое  стакана,
пустила воду и, не оглядываясь на жутко молчаливое кухонное окно,  пошла
прочь, гася за собой свет. Окно кухни, выходящее на другую сторону дома,
в отличие от прочих было вровень с землей.
   Летом его использовали в качестве выхода во двор,  потому  что  иначе
приходилось добираться до арки вдоль всего длинного корпуса. И хотя Маня
еще до холодов заколотила часть окна узкими досками,  ее  дочери  всегда
казалось, что даже в оставшееся пространство пройдет кто угодно  -  тени
перед окнами ей мерещились с первого дня возвращения.
   Маня лежала все  так  же  неподвижно,  отвернувшись  к  стене.  Врач,
которого  Лина  пригласила,   получив   деньги   от   адвоката,   ничего
существенного младшей из женщин не сказал, только  посоветовал  изменить
диету и начертил новую схему приема лекарств.  Он  как  бы  окончательно
приговорил Манечку  к  смерти,  но  очень  толково  объяснил  Лине,  как
действовать, чтобы облегчить страдания больной.
   Теперь Лина покупала обоим, Ване и его бабушке, очень дорогие  фрукты
и сладости и добывала по аптекам импортные болеутоляющие  и  снотворные.
Маня смотрела на эту суету достаточно апатично, однако лекарства пила по
схеме, зная взрывной характер дочери.
   Лина придвинула стул к кровати и села, проговорив  в  спину  Манечки,
обтянутую новой байковой ночной сорочкой:
   - Мамочка, как ты себя чувствуешь?
   - Кто у тебя был после Нового года,  Лина?  -  глухо  спросила  Мария
Владимировна в стену. - Опять твой Алексей?
   - Нет, мама. Он редко сюда приходит. Последний раз  он  был  в  конце
января, и ты это прекрасно знаешь.
   - Что ему от тебя нужно? - сказала Манечка, грузно переворачиваясь  и
вкатывая голову на подушку. Лина тут же вскочила и поправила  одеяло  на
ее груди. - Что нужно от тебя женатому человеку?
   - Откуда ты знаешь?
   - Ты сама мне об этом сказала в первый его приход. Ты ничего  никогда
не умела от меня скрывать. Да и незачем тебе прятаться  от  меня.  Я  не
хотела бы потерять тебя теперь, когда мы, как в твоем детстве, дружим  и
ты опять - моя. - Манечка,  боясь  расплакаться,  отвернула  лицо.  -  Я
разучилась говорить, Лина. В последние месяцы я столько передумала,  что
слов уже нет... Но меня что-то в тебе  беспокоит...  Ты  мне  ничего  не
рассказываешь о себе, все время прячешься...
   - Мне нечего скрывать, мама. Приезжал адвокат Семернин.
   - Дмитрий Константинович?
   - Да.
   - Почему он не заглянул ко мне?
   - Ты отдыхала. Он был проездом, зашел узнать, как у меня дела.
   - Вот! И ты молчала.
   - Мама, - сказала Лина, - о чем тут рассказывать? У него своя  жизнь,
у нас своя. Послушай, ты не  против,  если  я  начну  ремонт  в  третьей
комнате?
   Манечка была не против - она привыкла все  дела  доводить  до  конца,
однако спросила:
   - Где ты возьмешь деньги?
   - Я ведь работаю, мама,  -  сказала  Лина,  отворачивая  лицо,  будто
что-то на столике Мани было  не  в  порядке.  -  Немного  поднакопилось.
Мальчик растет, и у каждого будет по комнате.
   - В общем, ты действительно неплохо  зарабатываешь,  -  примирительно
заметила Манечка, - недостаток твоей работы состоит лишь в том;  что  ты
дежуришь по суткам. Я очень беспокоюсь, как Ванечка один там ночью.
   - Он привык. Не нужно волноваться...
   И тут они заговорили о  мальчике,  потому  что  чаще  всего  взрослые
говорят о детях, когда те спят. Если бы не это  обстоятельство,  мальчик
узнал бы о себе много любопытного.
   - Иногда он мне кажется странным  ребенком,  -  сказала  Лина.  -  Он
постоянно о чем-то думает, и меня пугает его напряженно пытливый взгляд.
   - Тебе все равно когда-нибудь придется ответить на все его вопросы, -
оживляясь, проговорила Манечка, и  глаза  ее  заблестели.  -  Туго  тебе
придется.
   - Мне нечего от него скрывать. Он мой сын, и я люблю его.
   - Ваня не похож на тебя, - сказала  Манечка,  -  я  имею  в  виду  не
внешность. Он будет так же, как и ты, красив. Но он  не  похож  на  тебя
духовно - ты была всю жизнь строптива, вызывающа, и  единственным  твоим
желанием,  думаю,  с  момента  рождения  было  стремление  к  абсолютной
свободе. Мальчик же целеустремленно ищет истину...
   Это была опасная тема - жизнь Лины. Помимо  нее,  обе  они  тщательно
избегали в своих вечерних беседах упоминания о мужчинах  Лины  и  вообще
всего, что касается интимных сторон жизни.  Но  ближе  к  весне  Манечке
становилось  все  хуже,  и  все  напряженнее  становились  их   вечерние
разговоры.
   С ужасом, словно крушение мира, мальчик пережил  недельный  грохот  и
грязь  ремонта.  Комнату  ему  показали,  но  запретили  в  ней  играть;
квадратную, в голубых обоях комнату без мебели,  с  выкрашенным  суриком
полом и большим окном, снаружи которого была приварена стальная решетка,
- как и кухонное, это окно подоконником было вровень с асфальтом двора.
   Мебель привез дядя Алеша за месяц до смерти Манечки и остался в  этой
комнате вместе с мебелью...
   Бабушка Маня вдруг стала стремительно  худеть  и  мучиться  болями  в
ногах и пояснице. Лина бросилась искать массажистку. Но все тот же врач,
назначив курс  уколов,  массаж  посчитал  бесполезным.  Манечке  сделали
положенное число уколов; весну,  вселение  Алексея  Петровича  Коробова,
каникулы мальчика она встретила с лихорадочным румянцем на худых щеках и
наркотическим блеском в запавших глазах,  с  горькой  улыбкой  припухших
губ,  ожидая  ежевечерних  коротких  бесед   с   дочерью.   Мальчик   же
сфокусировал все свое внимание на мужчине, который обитал  теперь  в  их
доме.
   Тот был приветлив с ребенком, но и только. Мама приносила ему обед  в
эту  новую  комнату  на  большом  подносе,  покрытом  белой   полотняной
салфеткой.
   Покормив Манечку, а позже мальчика на кухне  за  столом,  на  котором
стояла облезлая жестяная хлебница, кувшин с желтоватой кипяченой водой и
стаканом, она отсылала сына в комнату делать уроки. Затем, перекусив  на
ходу, тщательно готовила еду мужчине и с подносом отправлялась  к  нему.
Обедал Алексей Петрович обычно в четыре и вновь уходил до по