атит
нести эту сентиментальную чушь.
   Как она все-таки черства, думала Манечка,  глядя  на  замкнутое  лицо
дочери. Однако именно замечания Манечки о том,  что  нельзя  так  быстро
набирать вес, это вредит и матери, и ребенку, подействовали  на  Лину  -
она стала более тщательно следить за собой.
   Это привело Лину к тому, что, задумав изменить  диету,  она  вплотную
занялась кухней и в новом своем увлечении преуспела.  Марк  оставлял  ей
деньги на еду, а сам обычно обедал вне дома. Но теперь  он  все  чаще  с
удовольствием отведывал ее стряпню, изготовленную по  старым  кулинарным
книгам.  Завтракали  они,  как  правило,  вместе,  а   ужинал   Марк   в
одиночестве, потому что Лина или отговаривалась тем, что уже поздновато,
или же просто, не дождавшись его, уходила спать...
   В  тот  памятный  воскресный  вечер  адвокат  привез  их   домой   и,
простившись, уехал, а они вошли в квартиру Марка, уже готовую для  жизни
вдвоем. Она стала неузнаваемой. Из спальни бесследно исчез восемнадцатый
век, а вместо него появился арабский гарнитур - две современные  кровати
и невысокая тумбочка между ними,  на  которой  стояла  грибообразная,  с
колпаком из голубого стекла, настольная лампа. Слева  помещался  широкий
трехстворчатый шкаф. Одно отделение занимали вещи Марка, а в двух других
расположилось содержимое чемоданчика Лины,  оставив  пространство  шкафа
более чем на  три  четверти  незанятым.  Справа,  на  пустом  столике  у
зеркала, стояли орхидеи и редкие тогда, безумно дорогие, ставшие  спустя
пару лет очень модными духи "Анаис". На слова Марка "Это  тебе..."  Лина
пробормотала: "Зачем же? Спасибо..."
   Он оставил в спальне всего одну большую  цветную  гравюру,  виртуозно
исполненную старым  французским  мастером  с  картины  Буше  "Поклонение
Венере", а остальные перенес в первую комнату.
   Там Марк не тронул  ничего,  лишь  переставил  мебель.  В  результате
гостиная стала свободнее, светлее, вдобавок же вместила еще и вынесенные
из спальни книги. И здесь также были цветы.
   Лина ушла в спальню - распаковать чемодан и  переодеться.  Когда  они
возвратилась и села в кресло, за столик, на  котором  стояла  наполовину
пустая чашка кофе, Марк, приподняв рюмку с коньяком, произнес:
   - Твое здоровье! Новобрачная кивнула.
   - Лина, - сказал он, отставляя рюмку, - мне бы  хотелось  обсудить  с
тобой некоторые детали нашего совместного существования. - И,  помолчав,
продолжил:
   - Пока не родится ребенок, я хотел  бы,  чтобы  ты  чувствовала  себя
хозяйкой в этом доме. Я, к сожалению, не смогу  заниматься  провизией  и
прочими хозяйственными проблемами. Обычно я ем вне дома. Но  изредка,  в
прошлом, мне доставляло удовольствие потоптаться у плиты. Думаю, что мои
привычки не изменятся. Но ты не должна себе ни в  чем  отказывать,  лишь
ставь меня в известность, нужны ли тебе деньги. Это  первое.  Второе.  Я
хотел бы купить тебе кое-какую одежду...
   - Мне ничего не нужно, - сказала Лина.
   -  Нет,  -  покачал  головой  Марк.  -   Тебе   понадобится   одежда,
рассчитанная на твое нынешнее положение. Вдобавок, хоть  и  редко,  тебе
обязательно придется бывать со мной там,  где  без  жены  мое  появление
покажется странным. Для этого ты  должна  соответственно  выглядеть.  Те
наряды, которые у тебя есть...
   - Участие в твоей светской жизни не входило в условия.
   - Лина, ты не права, - мягко отверг  Марк.  -  Не  буду  тебе  сейчас
ничего объяснять, но это касается моего бизнеса.
   - Марк, я не умею притворяться, - сказала Лина, не совсем понимая,  о
чем, собственно, идет речь, - наш фиктивный союз меня  устраивал  прежде
всего тем, что мне больше не нужно бывать там, где мне все  осточертело.
Что не будет этих приемов, ресторанов, вечеринок в узком кругу...
   - Ты не вполне меня поняла, - перебил ее  Марк,  -  немного  позднее,
когда ты физически не сможешь быть  рядом  со  мной,  когда  тебе  будет
мешать живот, дурное настроение, страхи, слезы...
   - Откуда ты знаешь?
   - Я шучу. Но если серьезно: месяца три еще постарайся  выглядеть  как
бы моей настоящей супругой. Лина промолчала.
   - Где-то в середине  недели  сходим  в  хороший  салон,  приведешь  в
порядок лицо, руки... Я заметил: у тебя начала немного шелушиться  кожа.
И врач - мы побываем у врача. Я не предлагаю ничего такого, что могло бы
как-то ущемить тебя.
   - Делай как знаешь, - произнесла Лина. - Только  медового  месяца  не
получится.
   - Да, - улыбнулся Марк, -  в  условия,  как  ты  выразилась,  это  не
входило.
   Но смотреть-то на тебя можно?
   - Смотри, куда я денусь...
   - А поцеловать иногда тоже можно?
   - Слушай, Марк, - вспыхнула Лина, - у меня складывается  впечатление,
что ты просто забавляешься мной. От скуки. В этой твоей забаве я участия
принимать не намерена. Я буду делать так, как ты скажешь,  чтобы  помочь
тебе в чем-то. Такова моя добрая воля. Однако я  не  хочу,  чтобы  между
нами возник даже намек на двусмысленные отношения, которые, как правило,
оборачиваются пошлой любовной игрой. Ты понял?
   - Вполне, - произнес Марк.
   - Поэтому я скажу тебе прямо: спать вместе мы  больше  не  будем.  Не
улыбайся, пожалуйста, ты страшно самоуверен... Тебя это огорчает?
   - Разумеется.
   - Марк! Погоди, дай мне договорить, не нужно  целовать  руку...  Пора
прекратить этот спектакль. Стыдно вспомнить, как ты вел себя у  Манечки,
демонстрирую любовь и преданность... Ты, наверное, и Митю уговорил через
каждые пять минут вопить "горько!".
   - А разве тебе в самом деле было неприятно?
   - Мне все равно, что там тебе показалось, - сказала Лина, глядя,  как
он, гибко вытянувшись, встал и начал кружить по комнате.
   Затем присел перед ней на корточки, и руки его  коснулись  ее  колен.
Она вздрогнула, как  от  ожога,  и,  понимая,  что  необходимо  все-таки
завершить этот никчемный разговор, произнесла:
   - Понимаешь, я не могу  утверждать,  что  ты  мне  физически  так  уж
неприятен. Это было бы не правдой. Мне вообще сейчас не хочется близости
с мужчиной.  Меня  бы  устроило  такое  положение  вещей,  когда  бы  ты
относился ко мне... Не как к женщине. Это трудно?
   - В чем проблема, Лина? - сказал Марк, поглаживая ее руку. -  Вот  уж
меньше всего на твоем месте я терзался  бы  этими  милыми  глупостями...
Поживем - увидим. Главное, чтобы ты была спокойна и ребенок там,  внутри
тебя, чувствовал себя лучше всех. Иди спать, я  сейчас  уеду,  а  завтра
тебе позвоню.
   - Тебе так необходимо ехать? - помолчав, спросила Лина.
   - Необходимо. И вот еще, о чем я забыл тебя попросить. Без надобности
входную дверь никому не открывай  и  на  телефонные  звонки,  касающиеся
меня, ничего не отвечай. И хотя за нашим подъездом присматривают, потому
что на пятом обитает высокий  милицейский  чин,  мало  ли  что...  Между
прочим, именно у этого генерала мы вскоре побываем в гостях.
   - Ты с ним знаком?
   - Да. Ты запомнила все, что я сказал?
   - Конечно... Ты все-таки уходишь?
   - Да, - сказал Марк, - тем более что мне не хочется  принуждать  тебя
провести со мной ночь. Здесь тебе будет и одной неплохо. Привыкай.
   Звука  двери,  захлопнувшейся  за  ним,  Лина  уже  не  слышала.  Она
настолько устала, что погрузилась в сон почти мгновенно, и  наутро,  без
Марка, почувствовала себя так, будто давным-давно живет в этом доме...
   По прошествии  недели  в  ним  в  гости  начал  наведываться  Дмитрий
Константинович, что давало Лине возможность как бы отрепетировать  новую
для нее  роль  хозяйки  гостеприимного  дома.  Впрочем,  адвокат  на  ее
старания совершенно не обращал  внимания.  Приходил  он,  собственно,  к
Марку, и оба скоро забывали о ее присутствии, уткнув  носы  в  нарды,  а
Лина, потоптавшись, уходила в спальню, прихватив книжку.
   - Как ты себя чувствуешь? - в одиннадцать заглядывал к ней Марк.
   - Нормально.
   Через час он сообщал, что Митя остается ночевать.
   - Где же он будет спать?
   - Я достану раскладушку.
   - Хорошо, - отвечала Лина, не уточняя,  каким  образом  грузный  Митя
устроится на этой хлипкой конструкции. - Долго  не  сидите.  Мне  завтра
рано к врачу.
   - Угу...
   - Мне не хотелось бы тревожить Дмитрия Константиновича.
   - Опять полдня проторчишь в очереди?
   - Ты же сам велел мне встать на учет в районной поликлинике.
   - А когда Германов велел нам быть у него опять?
   - В начале апреля.
   - Как ты себя чувствуешь?
   - Хорошо, - говорила Лина, и Марк исчезал.
   Иногда поутру она находила квартиру пустой и  понимала,  что  адвокат
куда-то  увез  Марка  на  ночь  глядя.  Она  уже  привыкла  к  внезапным
исчезновениям мужа,  но  вынуждена  была  нехотя  признаться  себе,  что
скучает без него. Марк  вел  себя  с  Линой  естественно  и  просто;  их
совместная жизнь протекала словно работа хорошо отлаженного механизма. И
если  он  позволял  себе   холодновато   баловать   Лину   подарками   и
предупреждать  все  ее  желания,  то,  казалось,  делал  это  лишь   для
собственного удовольствия.
   Он не искал больше ее близости, кроме того единственного раза,  когда
в субботний вечер внезапно погас свет во всем доме.  Было  уже  довольно
поздно, и из телефонных переговоров с соседями по подъезду  стало  ясно,
что света не будет до утра. Они только что вернулись  из  Дома  кино,  и
Лина еще не успела переодеться; Марк водрузил на подзеркальник в спальне
тяжелый канделябр, зажег еще одну свечу в гостиной  и  толстый  восковой
огарок на кухне, прилепив его к фаянсовому блюду.
   Он вошел  в  спальню,  когда  Лина  уже  сняла  платье  -  джинсовое,
застегивающееся спереди на всю длину множеством медных пуговиц, чулки  и
неуклюже выпутывалась из слишком тесного  горла  свитера,  надетого  под
низ.
   Наконец, сняв и отбросив его, Лина уставилась на Марка.
   - Я приготовил сок и тосты, - проговорил тот, не двигаясь и глядя  на
ее плечи.
   - Мне нужно... Я хотела бы сначала в ванную. Там ведь темно?
   - Да, - сказал Марк, - я посвечу. С удовольствием.
   - Тоже мне удовольствие, - сказала Лина с  досадой.  -  И  свет  этот
некстати. Я совсем разучилась владеть своим телом,  оно  перестало  меня
слушаться...
   - Зато у тебя превосходный вкус...
   - Почему?
   - Ты купила прекрасное белье.
   - Правда? Как это ты видишь в темноте?
   - Оно на ощупь такое мягкое, тонкое.  Что  ты  дергаешься,  Лина?  Ты
стала еще красивее. Твое лицо с синевой вокруг глаз, нежная кожа, у тебя
пополнела грудь... Не бойся меня. Вот, снимем эти штанишки, одни, другие
- совсем тоненькие. Я хочу попробовать,  как  там  у  тебя,  когда  есть
ребенок... Я буду осторожен. Ох какая ты длинненькая...
   - Пусть  будет  темно,  -  проговорила  Лина,  судорожно  сглотнув  и
отступая к кровати, подальше от зеркала и канделябра, на  который  Марк,
не отпуская ее, дунул через плечо, но лишь поколебал рыжее пламя.
   - Ты не откажешь мне?
   - Нет, - сказала  Лина.  Голова  ее  кружилась.  Едва  она  коснулась
подушки, стало совершенно темно,  и  Лина  почувствовала  рядом  сильное
гибкое тело Марка.
   - Я буду осторожен, - шептал он все тише и  бессвязно,  -  повернись,
пожалуйста, и немного согни свои чудные коленки. Вот так...  так...  Еще
чуть-чуть расслабься. Господи Боже, как горячо и сладко у  тебя  внутри!
Где ты, дитя мое, ты слышишь меня в своем раю?..
   Лина, вытянувшись, лежала на спине и чувствовала, как дрожат ее губы,
которые целует Марк.
   - Я хочу в душ, - пробормотала она, отворачиваясь. - Глупый какой, ты
меня задушишь. Кроме того, я хочу есть...
   - Как скажете, госпожа моя. - Марк вскочил и чиркнул спичкой. - Но  в
ванную я не отпущу тебя одну... Осторожно, вот  так,  держись  за  меня.
Двух свечей достаточно, и даже вода  почти  горячая...  Можно,  я  помою
тебя? Какая ты сегодня послушная... Это удивительно...
   - Марк,  -  сказала  Лина,  закрыв  глаза  и  подставляя  воде  лицо.
Поднятыми руками она держала волосы, стараясь не замочить их, в то время
как он мягкой намыленной губкой  осторожно  кружил  по  ее  уже  заметно
выпуклому животу с темной вертикальной полоской ровно посередине.  -  Ты
слышишь меня? Ты очень хорош и замечательно все это умеешь, но не  делай
больше такого со мной...
   - Ты уверена, что хочешь именно этого?  Я  не  ослышался?  -  спросил
Марк, зажмурившись и  перенеся  свои  действия  ниже  крохотного  пупка,
наполненного влагой. - Тебе было так плохо?
   - Нет, - сказала Лина, отбирая  у  него  губку,  -  подержи-ка  лучше
полотенце. Мне было чуть-чуть больно. Давай  вернемся  к  этим  забавам,
когда я рожу.
   - Согласен, - сказал Марк, - ради такой  перспективы  я  готов  ждать
сколько угодно...
   Теперь они частенько болтали перед сном, и ничего не было странного в
том, что, убегая по делам, Марк целовал Лину, а когда  возвращался,  она
брала из его рук плащ и шляпу, вешала в стенной шкаф, затем  подвязывала
пестрый фартук и отправлялась на кухню  разогревать  обед.  Единственной
темой, которой они не касались в разговорах, было будущее ребенка.
   Как-то  Марк  завел  разговор  о  живописи,  но,  увидев,  что   Лина
откровенно скучает, вскоре умолк.
   - Почему ты этим занимаешься? - спросила Лина, почувствовав некоторую
его обиду. - Я имею в виду не финансовую сторону дела.
   Они сидели в гостиной. Марк листал  каталоги  западных  галерейщиков,
делал пометки в блокноте, а Лина,  устроившись  в  кресле,  без  особого
энтузиазма пыталась  довязать  кофту,  которую  пару  лет  назад  начала
Манечка.
   - Мне всегда было интересно разгадывать, что находится по ту  сторону
холста, - сказал Марк.
   - Не понимаю...
   - Видишь ли, есть художник и есть  его  детище.  Творец  и  создание,
субъект и объект. И так далее. Каждый художник вкладывает приблизительно
одинаковую меру труда и вдохновения в свое создание. Однако в результате
получается или гениально, или никак. В этой арифметике я не принимаю  во
внимание моду, конъюнктуру и  сам  материал.  Можно  папиросным  окурком
создать шедевр. Так  остается  человек  и  чистый  холст.  Я  могу  себе
представить, что в этом человеке происходит,  когда  он  приближается  к
абсолютно безмолвному квадрату пустоты. Но вот картина закончена,  и,  к
величайшему несчастью художника, жившего - я  уверен  -  все  это  время
истинной жизнью, ее необходимо продать, подарить, отдать в  чужие  руки,
словом, вновь остаться один на  один  с  собственным  одиночеством.  Это
понятно?
   - Да.
   - Вот я всегда и пытался разгадать, кто на самом деле  стоит  за  той
или иной работой. Мы отбрасываем легенду, и остается тайна...
   - И что же ты можешь сказать, к примеру, об этом  художнике?  -  Лина
легко поднялась, отбросила вязанье и, подойдя к стене, повернула лицом к
Марку картину из тех, что он принес накануне. - Расскажи мне, кто  стоит
за этим? - с вызовом произнесла Лина и тут же осеклась.
   Она  узнала  эту  работу.  Млечно-голубое  российское  небо,  пылящая
дорога,  ракитник  и  нежный  покой...  Лина  запомнила   ее   в   самый
неподходящий  момент  -  когда  художник,  довольно  известный   мастер,
которому она изредка, подрабатывая, позировала пару лет назад, отшвырнул
кисть в угол мастерской  и  обезьяньим  движением  сгреб  голую  Лину  в
объятия. Она отрывала от себя его сильные, перепачканные красками ладони
и, чтобы не видеть распаленного мутного взгляда его рыжих  глаз,  капель
пота на веснушчатом  плешивом  черепе  и  морщинистых,  как  у  ящерицы,
свисающих  мешочками  щек,  смотрела  прямо  перед  собой  на   картину,
повешенную высоко на дощатой перегородке.
   - Н-ну... - засмеялся Марк,  -  это  не  очень  удачный  предмет  для
исследования. Красивая,  но  элементарная  работа.  Я  купил  ее  только
потому, что художник сейчас очень бедствует. Если угодно, мне стало жаль
этого Сорокина.
   Хотя, признаюсь, моя прибыль гарантирована -  есть  большие  любители
именно такого добра.
   - Он очень берег эту работу, едва ли не слезу пускал, глядя на нее, -
сказала Лина. - А меня ты там, случайно, не видел? В образе  такой,  что
ли, русалки?
   - Видел, - улыбнулся Марк.
   - Узнал?
   - Как не узнать: глаза синие на пол-лица, черные ресницы.  Только  ты
там  не  русалка,  а   русская   царевна,   вполне   одетая   и   обутая
соответственно.
   - Что же ты не купил?
   - А он не захотел продавать...
   - Вот как, - проговорила Лина. - Когда  я  позировала  ему  и  раз  в
неделю приезжала в эту мастерскую на Каляевской, он мне показался вполне
удачливым, старым и бесконечно изолгавшимся человеком. Он хорошо платил,
и эти деньги выручали нас с Манечкой... И что же он, впал в нищету?
   - С голоду не умирает, но, видно, после всех несчастий последних  лет
с трудом собирает себя по частям.
   - Что за несчастья?
   - Жена ушла, мастерская горела, болезни всяческие...
   - Бог с ним, - с  досадой  сказала  Лина,  -  противный  он  все-таки
человек, и мне кажется, Марк, лучше не ведать, кто именно стоит, как  ты
выражаешься, по ту сторону холста. Настоящее искусство всегда вызывает в
зрителе противоречивые чувства, и только время расставляет все по  своим
местам, когда художника и нет уже на свете. Не люблю я об этом говорить.
Манечка мне полжизни  твердила  о  непреходящих  ценностях  -  еще  одна
иллюзия вечной жизни. Что ни говори, а голодный человек ничего  великого
создать не в состоянии, а значит, все-таки продать себя ему придется. Не
люблю я художников, актеров, писателей и их  бесконечную  болтовню.  Мне
иногда  кажется,  что  все  так  называемые  творческие  личности  хотят
единственного: чтобы их услышали. Все.
   - Этого хочет каждый человек, Лина.
   - Никогда не хотела, -  сказала  она.  -  Хотела  научиться  чему-то.
Хотела жить безбедно. Хотела стать сильной. Мне нечего сказать людям  на
сегодняшний день, и, думаю, вряд ли я кому-то  интересна  по-настоящему.
Вы с Манечкой могли бы жить душа в душу, она бы тебя на руках носила...
   - Знаешь, Лина, - проговорил Марк, - я иногда думаю, что именно мы  с
тобой были бы идеальной парой. В райском саду... если не ошибаюсь...
   - Глупости, - перебила  Лина,  -  ты  очень  эгоистичен,  тебе  нужна
простая женщина, слепо обожающая тебя, я же по природе своей...  Что  ты
так на меня смотришь? В качестве идеальной пары мы не годимся, для этого
нужно хотя бы любить друг друга.
   - Адам и Ева не знали, что такое любовь. Никто этого не знает.
   - Марк, - сказала Лина, - во мне уже ребенок шевелится. Я не понимаю,
о чем ты говоришь. Мы, трое, существуем каждый сам по себе. Ты,  я,  он.
Мне очень жаль, но я не испытываю никаких чувств по поводу того, что нас
трое. Ты ведь этого и хотел?
   - Да, - произнес Марк. - Ты совершенно права. Он подумал о  том,  как
бесконечно далека эта спокойная, молодая и красивая женщина  от  нелепых
мыслей, вроде пришедшей ему сейчас: что было бы, если б когда-то,  очень
давно, искуситель в Эдемском саду не прошептал невинной деве на ушко то,
что он прошептал? Что это было, о чем? О вечности позади, об опрокинутом
времени, о дереве жизни, растущем  корнями  вверх,  о  кукольном  театре
любви, о неутоленном желании и одиночестве обоих? Если бы змей  все-таки
промолчал?
   Мысль мелькнула и пропала бесследно. Марк, усмехнувшись, встал,  взял
картину Сорокина,  повернул  ее  лицом  к  стене  и  отправился  звонить
генералу Супруну, чтобы  сообщить,  что  они  с  женой  будут  счастливы
засвидетельствовать   свое   глубокое   уважение    юбиляру    в    день
шестидесятилетия Петра Алексеевича...
   Невысокий и крепкий, как молодой редис, генерал, приняв из рук  Марка
громоздкий пакет, тут же передал его бойкому парнишке лет  девятнадцати,
улыбнулся широким, докрасна выбритым лицом и  уткнулся  вислым  носом  в
руку Лины.
   Ей показалось, что он вовек не разогнется, что  пауза  до  неприличия
затянулась - его круглая, обтянутая тонким английским свитером спина уже
более минуты маячила перед  ее  глазами,  -  но  Петр  Алексеевич  резко
выпрямился, р