ы спины.
Глеб согнулся, но стон сдержал.
   - Так, Игорек. Вдарь ему еще, а то он, кажется, не  понял,  -  сказал
наставник. Последовал еще один удар. Глеб, скорчившись, упал на пол;  он
тяжело дышал однако по-прежнему не издавал ни звука.
   - Ах ты, гнида! - сквозь зубы процедил Игорек. - А вот так не хочешь?
- Он пнул Глеба ногой в живот - тот на миг  отключился,  и  это  помогло
пережить боль.
   - Ладно, хватит пока, - заметил капитан  Чекасов.  -  Посмотрим,  что
скажет на допросе.
   Игорь плеснул в лицо  Глеба  водой,  затем  вместе  с  Чекасовым  они
поставили подозреваемого на ноги.
   - Смотри, пойдешь в  несознанку  -  живым  отсюда  не  выйдешь,  -  с
добродушием Синей Бороды сказал капитан.
   Больше всего  это  напоминало  кошмар  в  стиле  Кафки,  когда  герой
просыпается  и  понимает,  что  превратился  в  огромную  отвратительную
многоножку. Все остальное в мире остается  на  своих  местах,  земля  не
переворачивается, все продолжают привычно жить, как  жили,  и  только  с
тобой происходит ужасное, немыслимое превращение.
   Глеб  Пуришкевич  внезапно  превратился  в  сексуального  маньяка   и
садиста-убийцу.
   По крайней мере, именно  это  он  понял  из  разговора  милиционеров,
которые надели на него наручники, а потом били дубинками.
   Все началось с того, что к Глебу на платформе, где он ждал электричку
на  Петербург,  подошел  молодой  милиционер   и   попросил   предъявить
документы. В последнее время это с Глебом иногда случалось,  хотя  и  не
слишком часто: он  не  был  похож  ни  на  кавказца,  ни  на  хохляцкого
гастарбайтера. Паспорт оказался при нем, и он  спокойно  передал  его  в
руки блюстителя порядка.
   Каково же было изумление Глеба, когда милиционер вместо  того,  чтобы
со словами "Все нормально" вернуть  паспорт  владельцу,  положил  его  в
нагрудный карман и грозно приказал: "Пройдемте гражданин".
   С этого момента началось то, чему нельзя подобрать слова, потому  что
это был не "ужас" и не "кошмар", а нечто более страшное.
   Очков  он  лишился  уже  на  Школьной.  Местные  менты  не   особенно
изощрялись - били просто: кулаками в морду. Глеб пытался спасти очки, но
они слетели и разбились в первые же секунды. В рапорте это избиение было
зафиксировано  как  "оказание   задержанным   сопротивления   работникам
милиции".
   Неплохо бил в морду и дежуривший в тот день по  Ладожскому  отделению
капитан Чекасов.  В  отличие  от  деревенских  служителей  правопорядка,
которые били молча или плоско матерились, Чекасов не забывал  напоминать
Глебу о том, что он "мразь" и "чмошник",  а  также  "говно,  которое  он
размазал бы по стене, да будет слишком вонять".
   Его задачей было показать задержанному, что попасть в милицию  -  это
тебе не к теще на блины, и если он  будет  слишком  залупаться,  то  ему
поддадут так, что мало не покажется. Поэтому, съездив "вампиру" пару раз
в солнечное сплетение, Чекасов  удалился,  оставив  Глеба  корчиться  на
деревянном настиле одной из двух одиночек.
   Все были уверены, что очкарик-интеллигентик распустит нюни, в  первые
же полчаса признается во всем и подпишет что  угодно.  Однако  этого  не
произошло.
   Заместитель  начальника  майор  Гусаков  воспринял  это  как   личное
оскорбление. Тут, конечно, сыграл  роль  и  следователь  -  этот  квелый
Самарин, совершенно неспособный взять  подозреваемого  за  жабры.  Но  и
Пуришкевич неожиданно не проявил желания колоться. "Ну, блин, ты у  меня
волком  завоешь",  -  сказал  Гусаков,  когда  Пуришкевича   уводили   с
провального (как считал Гусаков) допроса, который вел Самарин.
   После этого Глеб превратился в грушу, на которой отрабатывают удары.
   Чекасов приводил с собой милицейскую молодежь,  чаще  других  Игорька
Власенко, совсем молоденького сержантика с еще по-детски округлым лицом.
Когда тот молчал, то становился похож на примерного пай-мальчика, но это
впечатление мигом испарялось, стоило ему только процедить  сквозь  зубы:
"Что, падла! А ну встать! Я кому сказал!"
   С такими словами он и обратился к Глебу,  когда  вместе  с  капитаном
Чекасовым пришел за ним, чтобы "подготовить" к ночному допросу.
   - Мне нужно увидеть Пуришкевич из кардиологии по очень срочному делу.
   Дубинин умел говорить с людьми так, что перед ним  открывались  двери
закрытых на переучет магазинов, его пропускали туда,  куда  "Посторонним
вход воспрещен", а однажды он даже проник в райком  во  время  закрытого
партийного собрания. Так  что  попасть  в  больницу,  когда  нет  приема
посетителей, было для него детской игрой.
   Софья Николаевна стояла у окна и напряженно  смотрела  на  светящиеся
окна напротив. Когда ей сообщили, что к ней пришел  мужчина,  она  резко
повернулась и решительным шагом вышла в коридор.
   - Бабка-то сразу как подобралась, - заметила одна из больных.  -  Тут
все умирала, не поймешь, в  чем  душа  держалась...  А  теперь,  смотри,
скачет, как коза.
   - Это мой батя рассказывал, - вступила в разговор  женщина-прапорщик,
- в Крыму  во  время  войны  дело  было.  В  горах  находился  санаторий
кардиологический, и там лежали доходяги,  вроде  нас  с  вами,  а  то  и
похуже. Люди, которые задыхаются, забравшись на три ступеньки. Так  вот,
началась война, и они попали в партизанский отряд.  И  хвори  как  рукой
сняло.  Эти  же  люди  по  горам  чуть  ли  не  пушки  на  себе  тягали.
Представляете! И ничего. Сердце не прихватывало. А как война  кончилась,
снова все до одного попали в кардиологический  диспансер  -  с  теми  же
самыми болезнями. Вот и наша бабулька сейчас вроде того.
   - Значит, с сыном-то что-то серьезное,  -  заключил  тонкий  голос  с
койки у окна.
   С Глебом действительно случилось что-то серьезное.  Софья  Николаевна
поняла  это,  как  только  увидела  Осю  Дубинина.  Она  знала   его   с
незапамятных времен и прочитала на его лице -  произошло  худшее.  Самое
плохое.
   - Соня, - Осаф Александрович взял подругу под локоть, - вспомни,  что
делал Глеб двадцать второго октября? Ты уже была в больнице?
   - Двадцать второго? Какой это был день недели?
   - Среда.
   - У нас тут  неприемный  день,  и  Глеб  ездил  на  дачу.  Надо  было
посмотреть, что там и как. Да, вспомнила, как раз на следующий  день  по
телевизору просили прийти всех пассажиров той электрички, на которой  он
ехал. Глеб, конечно, никуда  не  пошел,  хотя  я  считаю,  это  был  его
гражданский долг.
   - Да, - мрачно кивнул Осаф Александрович, -  в  той  электричке  была
убита женщина.
   - Господи, - одними губами прошептала Софья Николаевна.
   - Да...
   Они замолчали.
   - И ты думаешь...
   - Я пока ничего не думаю. Но  то,  как  началось  следствие,  мне  не
нравится.
   Я обещаю тебе, что во  всем  разберусь.  Прости,  что  пришлось  тебе
сказать, но ты и сама бы обо всем узнала.
   - Ты обещаешь... - начала Софья Николаевна и замолчала.
   - Обещаю во всем разобраться. И не допущу, чтобы пострадал невиновный
человек. А ты постарайся не волноваться.
   Вместо ответа Софья Николаевна вдруг уронила голову на  грудь  своего
"милого Оськи" и расплакалась.
   Ну, успокойся. Соня... Бедная моя  девочка...  Он  довел  женщину  до
входа в отделение. Больше не сказали друг другу ни слова.
   Дубинин вышел из здания больницы, завел машину, но вместо того, чтобы
ехать домой, отправился  в  "Эгиду".  Нужно  было  срочно  узнать  адрес
старшего следователя Самарина из транспортной прокуратуры.
   По дороге Осаф Александрович погрузился в тяжелые  раздумья.  Да,  он
обещал Соне во всем разобраться. И это он сделает. Но помогать Глебу  он
станет только в том случае, если тот невиновен. Конечно, он знал  его  с
детства, но сколько людей жили бок о бок с серийными убийцами и  считали
их милейшими людьми. Однако Дубинин хорошо помнил  и  другие  факты.  За
первое убийство Чикатило расстреляли невинного  человека.  В  Смоленске,
когда арестовали Стороженко, по одному из его  убийств  давно  сидел  во
всем признавшийся человек.  Когда  в  Витебске  начали  убивать  женщин,
убийцу быстро нашли, осудили и  расстреляли.  Затем  был  арестован  еще
один.  И  только  потом  -  настоящий  преступник.  И  никто  не   понес
ответственности.
   "Если Глеб невиновен, подобного не должно случиться", -  сказал  себе
Осаф Александрович, подходя к неприметной  двери,  ведущей  в  агентство
"Эгида". Здесь круглосуточно, днем и ночью,  находился  дежурный.  "Если
невиновен... Если..."
   - Садитесь, Пуришкевич, - услышал Глеб как сквозь слой ваты.
   Без очков он плохо ориентировался в незнакомом помещении и потому  не
видел ни стула, ни указывающей на него руки.
   - Стул  справа  от  вас,  -  сказал  голос.  Интеллигентный  приятный
баритон.
   Нормальная комната. Компьютер на  столе,  на  стене  большое  цветное
пятно.
   "Календарь", - понял Глеб, Комната из прежней нормальной  жизни,  где
нет ни Игорька Власенко, ни остальных.
   - Садитесь, - повторил голос, - я следователь, которому поручено ваше
дело. Моя фамилия Березин. Михаил Игоревич.
   - Но ведь... - губы почти перестали слушаться, - был другой...
   - В настоящее время ваше дело передано мне, - твердо сказал  Березин,
- так распорядилось начальство. Что ж, начнем. Курите?
   Глеб отрицательно покачал головой.
   - Это  хорошо.  Полезно  для  здоровья,  -  без  тени  иронии  сказал
следователь.
   - Значит, так, гражданин Пуришкевич,  вы  подозреваетесь  в  убийстве
Марины Александровны Сорокиной, совершенном в электричке  Гдов-Петербург
двадцать второго октября сего года.
   - Я не убивал, - тихо сказал Глеб.
   - Послушайте, Пуришкевич, - следователь встал и начал расхаживать  по
кабинету от окна к двери и обратно, - бросьте вы эти ваши  хитрости.  Ну
чего вы добиваетесь? Против вас собраны  неопровержимые  доказательства.
Понимаете?
   Неопровержимые! Вас видели и на станции  Школьная,  и  в  электричке.
Свидетели составили ваш фоторобот, по которому вас опознали. Вы  были  с
убитой соседями по дачному поселку, поэтому неудивительно, что она вышла
вместе с вами в тамбур.
   Мы узнавали: такая  женщина,  как  Марина,  никогда  не  пошла  бы  с
незнакомым мужчиной. А вас она знала.
   Глеб хотел ответить, но Березин прервал его:
   - Подождите отвечать, Пуришкевич, обдумайте все как следует. А сейчас
я распоряжусь, чтобы вам принесли чаю. Раз вы не курите...
   Следователь вышел в коридор. Глеб остался в кабинете один.
   Было тихо и спокойно. Мягко  шумел  на  столе  компьютер,  по  экрану
которого плавали разноцветные рыбы, за окном слышалось: "Электропоезд из
Тихвина прибывает на вторую платформу левая сторона". И все, что  поздно
вечером  происходило  в  камере.  Гусаков  и  Власенко,  стало  казаться
нереальным кошмаром.
   Дверь открылась, и вошел молодой милиционер со стаканом горячего чая.
Глеб его еще не видел, впрочем, без очков он вообще не разбирал  лиц  и,
возможно, просто не помнил его. Милиционер поставил стакан перед  Глебом
и вышел.
   "А может быть, действительно... - потянулись смутные мысли,  -  может
быть, взять все на себя... Убьют, ну и черт с ними. Все равно  и  так  и
так убьют... только там - раз и конец". Мысль о том, что можно  взять  и
разом окончить страдания, каралась все более и более привлекательной. Но
тут в голову пришла другая: "Господи, что же скажет мама!" Ведь если  он
признается, все будут думать, что он действительно убил. А он не убивал.
Нет, он не убивал. Он вообще никогда не видел эту Марину...
   Дверь открылась, и вошел следователь Березин.
   - Ну, Пуришкевич, что-нибудь надумали? Что же вы не пьете чай?
   Глеб протянул руку и отхлебнул. Чай был крепкий, горячий, сладкий. Он
сделал еще несколько глотков и поставил стакан на место.
   - Я не убивал, - засохшими губами сказал Глеб. - Не убивал.
   - Все-таки стоите на своем, Пуришкевич, - вздохнул Березин. - Ну  что
ж, подождем. Посмотрим, что вы скажете вечером. - Он подошел к  двери  и
громко сказал кому-то:
   - Увести!

5 ноября, среда

   Глеб упал на грязные деревянные нары и затих. Сначала он ни о чем  не
думал, потом в голове снова зашевелились  мысли  об  ужасной  ошибке.  В
камере  было  душно,  пахло  немытыми  потными  телами,  но   это   было
безразлично. Больше всего хотелось пить. С тоской думалось  о  недопитом
стакане чая.
   Глеб вспомнил фотографию убитой  женщины.  Что-то  знакомое  в  лице,
пожалуй, было... Возможно, он и видел ее.  Но  он  никогда  бы  не  смог
сказать, где именно - в дачном поселке, на собственной  лестнице  или  в
"Публичке". Был уже такой случай: Глеб  покупал  в  "Норде"  пирожные  и
ломал голову, откуда он может знать девушку, стоящую  перед  ним.  Потом
увидел ее в библиотеке - оказалось, она не один год выдает ему книги.
   Господи, как давно это  было...  Книги...  Библиотека...  Девушка  на
выдаче...
   Да было ли это вообще?
   Снова открывается дверь. Знакомый голос капитана Чекасова:
   - Вот он, Валентин Николаевич.
   Глеб чувствует несильный удар ботинком в бок:
   - Вставай, вампир. К дознавателю.
   На этот раз его ведут не наверх, а куда-то вниз.
   "Подвал", - понял Глеб.
   Его вталкивают в большое освещенное помещение. Свет такой яркий,  что
режет глаза. Глеб пытается оглядеться - вокруг ничего нет, только пятном
темнеет у одной из стен стол. Больше ничего.
   Его сажают на табуретку, накрепко привинченную к полу, и Глеб  спиной
чувствует шероховатость стены. Она, как нарочно, не оштукатурена гладко,
будто раствор бросали и оставляли засыхать как есть.
   - Смотреть на меня!  -  слышится  голос  того,  кого  Чекасов  назвал
"Валентин Николаевич Гусаков". Дознаватель.  Глеб  пытается  сообразить,
что это за должность, но тут следует окрик:
   - Смотреть на меня! Глеб поднимает глаза.
   Дознаватель стоит прямо перед ним, и теперь Глеб может разглядеть его
лицо. Красное, мясистое и злое.
   - Ты убил Марину Сорокину?  -  жестко  спрашивает  дознаватель.  Глеб
молчит.
   - Еще раз спрашиваю.
   Гусаков достает из кармана небольшой предмет.
   Монета. Она ярко блестит в ослепительном свете, заливающем подвал.
   Дознаватель методично подбрасывает монету в воздух и ловит ее. Взгляд
Глеба как завороженный не может оторваться от  яркой  точки,  мелькающей
перед ним.
   Вверх-вниз, поймал. Снова вверх-вниз. От этого  монотонного  движения
хочется спать. Откуда-то из глубины сознания  выплывает  воспоминание  о
том, что любого человека можно  загипнотизировать,  если  раскачивать  у
него перед глазами яркий шарик.
   Вверх-вниз, поймал. Вверх-вниз... Внезапно монетка со  звоном  падает
на пол. Глеб механически опускает глаза, чтобы рассмотреть ее. И  в  тот
же миг дознаватель резким движением бьет его под  ребра  ребром  ладони.
Все тело пронзает резкая боль.  Глеб  рефлекторно  сгибается,  судорожно
ловя ртом воздух. И тут же получает сокрушительный удар по шее.
   Он мешком валится на пол. Следует резкий окрик:
   - Сесть! Поднять голову!
   Глеб подчиняется. Сесть обратно на табуретку удается не  сразу.  Ноги
не слушаются, спина и затылок  горят  огнем,  будто  пронзенные  сотнями
бутылочных осколков.
   - Ты убил Сорокину?
   Он молчит, пытаясь свыкнуться с новой болью.
   - Скотина, - констатирует дознаватель. - Ладно,  -  обращается  он  к
кому-то, кажется к Чекасову, - уведите его.
   Глеб уже стоит в дверях. Дознаватель подходит к нему и резко  бьет  в
поддых.
   - Думаешь, отделался? Учти, это еще  цветочки.  Ягодки  будут  потом.
Хочешь в молчанку играть? Поиграй, поиграй, как бы тебе эта  игра  боком
не вышла. Ясно, сука?
   - Не понял, - сказал кому-то  в  трубке  полковник  Жебров,  -  какие
нарушения?
   Да о чем вы, Семен  Семенович?  Просто  не  успели  еще.  Сегодня  же
проведем. - Он опустил трубку на рычаг.
   - Откуда? - спросил замначальника майор Гусаков.
   - Спиридонов из  прокуратуры.  Вздрючили  его,  видать.  -  Полковник
указал глазами на потолок. - Вот он и спустил кобеля.
   - И чего им надо?
   - Хрен  их  знает!  Решили  понаблюдать  за  тем,  как  ведется  дело
Пуришкевича.
   С какой стати? Ни черта не понимаю. Видите ли, их интересует, было ли
проведено опознание подозреваемого свидетелями. Только работать мешают!
   - Да, - согласился майор Гусаков, - им-то что, они настоящего дела  и
не нюхали. Да он расколется  у  меня  к  вечеру.  Размазня  эта  вшивая.
Интеллигент!
   Такое говно. Еще корчит из себя невесть что. - Лицо майора окаменело,
а глаза полыхнули ненавистью. - Шкуры своей жалко. Понимает,  что,  если
признается, без вопросов вышка.
   - Не говори, Валентин, - кивнул полковник, - получили бы признание, и
все - можно предъявлять обвинение. Считай, дело  раскрыто.  А  тут  пока
свидетелей соберем... Волокита какая... Что там с хищениями, кстати?
   - Глухо, - отозвался Гусаков, - надо подключать Самарина.
   - Хорошо. А Березин пусть все силы кинет на вампира.  Опознание  надо
организовать немедленно. Херня это все, конечно, но раз эти, - он  снова
показал на потолок, - хочут...
   Полковник  Жебров  поднял  трубку   и   набрал   номер   транспортной
прокуратуры:
   - Соедините  со  следователем  Березиным.  Полковник  Жебров.  Слышь,
Михаил, поступил приказ сверху - провести официальное  опознание  нашего
вампира. Ты уж постарайся там поактивней их собрать. Когда надо?  О  чем
ты спрашиваешь? Вчера!
   И чтобы все было чин чином. Ну ты меня понял? Действуй.  -  Полковник
положил трубку и взялся за рацию:
   - Сорок пятый? Чекасов,  ты?  Слушай,  пусть  твои  орлы  сгоняют  до
ларьков.  Что?  Да  нет,  чего-нибудь  полегче,  винца.  Ну  и   закуску
соответственно. Нет, ты меня не понял. Все-таки середина дня...
   Ровно через пятнадцать минут дверь кабинета распахнулась и  появились
два сержанта с большой болоньевой сумкой.
   - Сюда ставьте. - Полковник указал на стул в ;углу, а потом  деловито
спросил:
   - Сколько набежало?
   - Тридцать семь четыреста, - ответил Слава Полищук и покраснел.
   - Держи. - Полковник отсчитал деньги и сунул их Славику,  не  замечая
его смущения. -  Идите.  Чекасову  передай,  пусть  распорядится  выдать
вампиру пожрать.
   А то он у нас тяжело переносит общение с Валентином Николаевичем.
   Полковник Жебров не был злым человеком. Но ведь  если  соблюдать  все
правила, тогда "преступника  хрен  поймаешь,  а  поймаешь  -  хрен  чего
докажешь".
   Эту мудрую мысль он исповедовал сам и постоянно внедрял ее  в  головы
своих подчиненных. Начальник Ладожского отделения не пользовался и своим
служебным положением. Он бы очень возмутило  если  бы  узнал,  что  цена
принесенной закуски с выпивкой была в полтора раза больше, чем  та,  что
он заплатил.
   -  Чушь  полнейшая!  -  авторитетно  заявил  Сучков  и  с  презрением
посмотрел на молодого следователя:
   - Кто вам сказал такую ерунду?
   - Слухами земля полнится, - пожал плечами Панков.
   -  Агентство  О-БЭ-ЭС  -  "Одна  Бабка  Сказала",   -   хмыкнул   дед
Григорий.Поменьше ему доверяйте. Да какой из этого убийца!  Из  придурка
недоделанного!
   Чтобы он один с Бастиндой справился? Да ни  в  жизнь  не  поверю!  Ну
мальчонку еще, туда-сюда, мог бы пристукнуть. Шестилетнего. А второго  -
сомневаюсь. Да и куда он трупы дел? Не-е, - Сучков  даже  поморщился,  -
это у кого-то спьяну мания преследования началась.
   - А вы его хорошо помните?
   - Дак конечно! - воскликнул носильщик. - На вокзал-то не пускали его.
   Брезговали. Так он тут и шлялся в конце платформ.
   - Значит, Муравьев, по-вашему, не мог быть маньяком-убийцей?
   - Убийцей - нет, - убежденно кивнул дед Григорий, - а  маньяком  был,
конечно, не без того!
   - То есть? - не понял Никита.
   - Ну ходил тут, баб пугал. Снимет штаны и показывает, что там у него.
   Они-то, дуры, боятся, а он ведь безвредный. Дурак просто.
   - Вот, значит, почему его за убийцу посчитали...
   - Люди-то темные. Считают, раз тут по кустам шарахается,  значит,  он
того, ну и на него все грехи можно повесить.
   - Хорошо, о