- воскликнул Новиков. - Это  за  каким  же  лешим  на
огневую вас занесло? Судьбу испытываете? По  снайперам  соскучились?  -  И
улыбнулся нахмуренному Алешину. - Чуете, Витя?
   Интендант подошел, спотыкаясь от поспешности, едва выговорил:
   - Товарищ капитан, я  пришел,  чтобы  получить  свое  оружие.  Я  прошу
оружие, оно записано под номером, - повторил он, глядя Новикову в грудь.
   - Присядьте, - посоветовал Новиков.
   Интендант присел, отпыхиваясь,  вытер  платком  толстую  шею,  пылавшее
лицо, подбородок. Делая это, поднимал и  опускал  руку,  было  видно,  как
тесный китель жестко давил ему подмышки. Новиков сказал полусерьезно:
   - Ну вот что, если хотите, я могу  извиниться.  Что  было,  то  прошло.
Берите из особняка все, что необходимо для  медсанбата:  простыни,  белье,
вино, продукты, - и счастливого вам пути!  От  орудий,  советую,  ползком,
иначе не вы нас, а нам вас придется отправлять в медсанбат. Кажется, все.
   Интендант справлялся с  одышкой,  пот  струями  катился  по  лицу  его,
подворотничок врезался в шею, влажно потемнел, веки набрякли.
   - У вас мое... оружие. Системы "наган", - сказал  он  упорно.  -  Прошу
вас, мое оружие. Офицеру без оружия нельзя... Оно записано под номером.  В
документе...
   - Младший лейтенант Алешин, отдайте оружие, - сказал Новиков. -  Наган!
Достали бы пистолет или  парабеллум,  наконец.  Алешин,  что  вы  медлите?
Отдайте оружие...
   Алешин, с неприязнью вперив взгляд в интенданта, нехотя вынул из  сумки
массивный наган, повертел в руке и, краснея, сказал презрительно:
   - Товарищ капитан, если каждый тыловик...
   - Отдайте, - оборвал его Новиков.
   - Спасибо. Я сам погорячился, - сдерживая одышку, выговорил  интендант.
- Я рад, что познакомился с вами, капитан. Если что будет нужно...
   - Я не умею говорить любезности, - вежливо ответил Новиков.
   - Ладно, пусть так. Может, еще увидимся...
   Вталкивая наган в кобуру, интендант сгорбил тучную  спину,  зашагал  по
окопу, косясь влево на поле, где вились дымки над танками.
   - А по высоте - ползком! Ползком! - гневным голосом крикнул  Алешин.  -
Быстро!.. Приласкали, товарищ капитан, дикобраза какого-то!  -  возмущенно
сказал он. - Тыловой комод эдакий!
   Новиков в это время, сильным ударом руки вщелкнув полный диск в  зажимы
пулемета, внимательно глядел  в  сторону  города.  Там,  пульсируя  тяжким
громом, росла огромная, зловещая, кипящая чернота,  надвигалась,  заслоняя
небо, все приближаясь, повисала над высотой.  И  то,  что  было  несколько
минут назад, казалось ничтожно маленьким,  ненужно  пустячным,  мелким  по
сравнению с тем, что надвигалось на них и что сознавал, чувствовал  сейчас
Новиков.
   - Товарищ капитан, чеха ранило. В пехоту шел с термосом! Вон  смотрите,
в грудь его снайпер саданул!
   - Где он?
   - На огневой.
   - Пошли.


   Возле орудия сидел молоденький чех в  новом,  вроде  еще  хрустящем  от
свежести обмундировании, влажные, испуганные  глаза  старались  улыбнуться
Новикову, белый пушок, покрывавший верхнюю пухлую губу, в капельках  пота;
юношески худые пальцы прижаты к груди, точно поймал что-то и  не  выпускал
он. Рядом у  ног  стоял  термос.  Ремешков,  присев  подле  на  корточках,
разрывал индивидуальный пакет, жалостливо вглядывался в ребячье лицо чеха,
вздыхая по-бабьи, спрашивал скороговоркой:
   - Куда ж это тебя, куда? Эх, милый человек, неосторожно ты, они тут все
пристреляли.  В  пехоту  шел,  землячок,  к  своим?  Понимаешь,  понимаешь
по-русски?
   - Добрий ден... - прошептал  чех,  закивал  быстро-быстро,  на  секунду
отвел руки от груди и молитвенно прижал их. - Рота... обед...  Я  -  тр-р,
катушка, связист... Шеста рота...
   Он ясно смотрел Ремешкову в лицо, будто умоляя понять его. Темное пятно
расплывалось на гимнастерке, окрашивало худые пальцы чеха.
   - Снимайте с него гимнастерку! Быстро! -  приказал  Новиков  Ремешкову,
взял у него индивидуальный пакет, повернулся к молча  глядевшему  на  чеха
Степанову. - Отнесите термос в шестую роту  чехов.  И  передайте  -  ранен
связист.
   - Марине, Марине, повстани, - серыми губами шептал чех,  когда  Новиков
при помощи Ремешкова стал перебинтовывать его,  и  все  смотрел  туда,  за
озеро, где лежала Чехословакия.



10

   А вечером стало ясно, что немцы прочно заняли центр  города.  Никто  из
дивизиона не сообщил Новикову, что  на  улицах  идут  бои,  -  связь  была
прервана. Телефонисты, раз восемь пытаясь восстановить  линию,  в  сумерки
вернулись  из  города  с  воспаленными  лицами,   опустошенными   глазами.
Сообщили, что нарвались на немецкие танки, город горит, ничего не понять и
нет возможности восстановить линию - она перерезана. Два  часа  спустя  из
парка, где  стоял  хозвзвод,  прибежал,  дрожа  от  возбуждения,  ездовой,
доложил, что особняк и  парк  обстреляли  автоматчики  неизвестно  откуда,
лошадь убита, один повозочный ранен. А доложив  это,  спросил  подавленно:
"Может, место сменить куда подальше?" Новиков знал, что такого  неопасного
места, куда можно было передвинуть тыл, сейчас нет, отдал приказ окопаться
хозвзводу: всем, от повозочного до повара - на юго-западной окраине парка.
   Мохнатое зарево, прорезав  небо  километра  на  два,  раздвинулось  над
городом. Там, в накаленном тумане, светясь, проносились цепочки автоматных
очередей, с длинным, воющим гулом били по окраине танковые болванки. Порой
все  эти  звуки  покрывали  глухие  и  частые  разрывы  бомб  -  где-то  в
поднебесных  этажах  гудели   наши   тяжелые   бомбардировщики.   Ненужные
осветительные "фонари" желтыми медузами  покойно  и  плавно  опускались  с
темных высот к горящему городу.
   Отблеск зарева, как и в прошлую  ночь,  лежал  на  высоте,  где  стояли
орудия, и слева на озере,  на  прибрежной  полосе  кустов,  на  обугленных
остовах  танков,  сгоревших  в  котловине.  Впереди  из  пехотных  траншей
чехословаков беспрестанно взлетали ракеты, освещая  за  котловиной  минное
поле, - за ним в лесу  затаенно  молчали  немцы.  Рассыпчатый  свет  ракет
сникал, тускло мерк в отблесках  зарева,  и  мерк  в  дыму  далекий  блеск
раскаленно-красного месяца, восходившего над  вершинами  Лесистых  Карпат.
Горьким запахом пепла,  нагретым  воздухом  несло  от  пожаров  города,  и
Новиков, казалось, чувствовал на губах привкус горелого железа.


   В девятом часу вечера он  собрал  людей  на  огневой  позиции,  сел  на
станину, держа в пальцах незажженную  самокрутку.  Курить  было  нельзя  -
снайперы били на огонек, даже на громкий  звук  голоса.  Медленно  оглядел
медные от зарева настороженные лица солдат. Безмолвно и неподвижно  сидели
они в ожидании приказа Новикова. Он сказал:
   - Ждать нельзя, пора идти к орудиям Овчинникова. - Помедлил  немного  и
повторил: - Идти к орудиям и вынести раненых. Там их трое: один ходячий  -
сержант Сапрыкин, двоих надо нести. - Он пососал  незажженную  самокрутку,
сплюнул табак, попавший на губы.  -  Немцы  ждут  и  наверняка  предпримут
последнюю атаку сегодня ночью, это ясно. Всем это ясно? - Он  чуть  поднял
голос, снова оглядел неподвижные лица солдат. - Поэтому на всю операцию  -
час. Взять побольше запасных дисков. У тех, которые  останутся  здесь.  Со
мной пойдут Порохонько и Ремешков. Мы пойдем к орудиям по проходу в минном
поле, по берегу озера. Вокруг огневых Овчинникова могут  быть  немцы.  Но,
какой бы перестрелки у нас ни случилось,  ни  орудийного,  ни  пулеметного
огня не открывать! Чехословацкую пехоту я предупредил. Это все. -  Новиков
бросил под ноги незакуренную  самокрутку,  сказал  Степанову:  -  Сержант,
дайте-ка мне ваш автомат!
   Молчаливый Степанов закивал как-то очень уж поспешно круглым, как блин,
задумчиво-Добрым лицом своим, потом, насупясь, положил автомат на  колени,
тщательно проверил ход затвора, провел большой ладонью  по  стволу,  будто
пыль стирал; не сказав ничего, подал его Новикову.
   Все молчали, освещенные заревом, глядя на розовеющее минное поле.
   Новиков встал, повесил автомат на грудь, и это движение, которое словно
отрезало его, Новикова, Порохонько и Ремешкова от  солдат,  кто  оставался
здесь, заставило всех непроизвольно вскочить с легким шумом.
   Порохонько, пристегивая к ремню автоматные диски в  чехлах,  подошел  к
Новикову, в зрачках играли красноватые хмельные  огоньки,  произнес  вдруг
отчаянно-бесшабашно:
   - Ну, покурим на дорожку, щоб дома не журылись. Кто,  хлопцы,  даст  на
закрутку, тому жменю табаку дам! - И спросил зачем-то серьезно Новикова: -
Разрешите, товарищ капитан?
   Новиков  разрешил.  Кто-то  из  разведчиков  сунул   Порохонько   тайно
обсосанный в рукаве шинели недокурок, Порохонько,  крякнув,  спрятался  за
бруствером, торопливо, наслаждаясь, сделал несколько  глубоких  затяжек  и
сейчас же растоптал, растер окурок каблуком, выпрямился, говоря:
   - Ось полегчало, аж продрало, - и, покончив с  этим  простым  житейским
удовольствием,  чиркнул  взглядом  по  фигуре  Ремешкова.  -   А   ты   що
ковыряешься, як дедок в подсолнухах? Ты-то некурящий?
   -  Я  не...  Я  не  курю,  я  ведь  некурящий,  -  забормотал  Ремешков
заикающимся голосом.
   Он суетливо вставлял диск в автомат,  руки  тряслись,  напряженная  шея
наклонена, тень падала на лицо, и Новиков, вспомнив его вещмешок - горб на
спине, недавний ужас в глазах, его унизительные жалобы на  ногу,  подумал,
что в течение суток он беспощадно испытывал этого парня риском,  близостью
смерти, жестоко и сразу приучал к ощущению прочности человеческой жизни на
войне, от которой Ремешков отвык за шесть тыловых месяцев, как,  возможно,
отвык бы и сам Новиков.  И,  подавляя  в  себе  чувство  жалости,  Новиков
спросил, готовый на мягкость:
   - Нога болит?
   Ремешков повесил автомат через шею, так  же  спеша  скачущими  пальцами
застегивал  шинель,  оглядываясь  на  город,  на  близко  фыркающие  звуки
танковых болванок. Он  теперь  знал,  что  никакая  болезнь  ноги  в  этой
обстановке уже не поможет, как не  помогла  прежде,  и  словно  торопился,
обрывая все, к тому страшному, что ждало его, что в течение  суток  видел,
пережил несколько раз.
   Новиков скомандовал вполголоса:
   - Все по местам! Порохонько и Ремешков за мной, - и  двинулся  по  ходу
сообщения.
   - Товарищ капитан!..
   Его остановил  неуверенный  оклик  Алешина.  Пропуская  вперед  солдат,
Новиков задержался, увидел  в  темноте  неясно  светлеющее  лицо  младшего
лейтенанта, голос его зазвучал преувеличенно равнодушно:
   - Голодные они там. Передайте, пожалуйста, Лене, раненым. Это у меня от
трофеев осталось. Вот. Не от меня, конечно, а так... от всех. Передайте...
- Он сунул Новикову три плитки  шоколада,  теплые,  размякшие  от  долгого
лежания в карманах, добавил одним дыханием: - Ни пуха ни пера, - и  замер,
опершись о стенку окопа.
   - Посылать к черту не буду. Ты слишком хороший парень, Витя. Ну, смотри
здесь. Остаешься за меня.
   "Я второй раз передаю от него шоколад Лене, - думал Новиков,  шагая  по
ходу сообщения и с твердой  для  себя  определенностью  чувствуя  какую-то
тайну их взаимоотношений, которую не замечал. - Что ж, так и должно  быть.
Но почему  я  не  знал?  Что,  я  считал,  что  на  войне  не  может  быть
обыкновенного человеческого счастья?"
   Они один за одним спустились по скату  высоты  к  озеру.  Здесь,  перед
черной полосой кустов, Новиков приказал остановиться.
   - Я в пехоту, к чехам, ждать здесь, - сказал  он  шепотом  и  пропал  в
темноте.
   Сухое шипение осенней травы, внезапный шелест и  шум  катящихся  из-под
ног камней, шорох одежды громом отдавались в ушах,  когда  они  спускались
сюда, и теперь Порохонько и Ремешков, присев, положив автоматы на  колени,
слышали гулкий, учащенный стук крови в висках. Одновременно взглянули"  на
озеро, на высоту. Озеро все - до низкого противоположного берега - теплело
лиловым отсветом;  высота  за  спиной  кругло  и  темно  выгибалась  среди
кровавого зарева и так  ясно  была  вычерчена,  что  четко  вырисовывались
острые стрелки травы над бруствером огневой. Канонада из города доносилась
сюда приглушенно.
   Справа, в стороне пехотных  траншей,  оглушив  трескучим  выстрелом,  с
дрожащим  визгом  взмыла  ракета.  Повисла,  распалась  зеленым  оголяющим
светом. Ремешков вздрогнул,  съежился,  сдерживая  стук  зубов,  выговорил
прыгающим шепотом:
   - Тут... рядом... за кустами... Колокольчиков убитый, связист. Я давеча
наткнулся на него. Лежит...
   - Ты чего это  зубами  стукаешь?  Боишься,  а?  -  спросил  Порохонько,
подозрительно-зорко вглядываясь в  Ремешкова.  -  Чего  тогда  пошел?  Для
мебели? А ну замолчи! Идет кто-то...
   Зрачки его зло  вспыхнули,  и  Ремешков,  вытянув  шею,  с  покорностью
замолк, наблюдая вдоль ската высоты. Там, едва слышно шелестя травой, шел,
приближался к  ним  человек.  Ремешков,  не  выдержав,  позвал  сдавленным
вскриком:
   - Товарищ капитан!.. - И, не получив ответа, шепотом выдавил: - Смотри,
на связиста наткнулся... на этого...
   - Цыть! Какие тут тебе капитаны! Молчи! - зашипел Порохонько, стискивая
трясущееся колено Ремешкова.
   ...Когда Новиков спрыгнул в ход  сообщения  чехословацкой  пехоты,  его
остановил голос из полутьмы:
   - Гдо там? (Кто идет?)
   - Русский капитан. Это шестая рота?
   Месяц вставал над Лесистыми Карпатами; в тени, падавшей на одну сторону
траншей, двое чехов дежурили у  пулемета  -  курили  на  патронных  ящиках
спиной друг к другу, заученно при каждой затяжке нагибаясь ко дну окопа. У
ног их металлически светились груды стреляных гильз. Увидев Новикова, один
вскочил, правой рукой, в которой была сигарета, козырнул, широко улыбаясь,
как давнему знакомому, и сейчас  же  вскочил  и  второй  пулеметчик,  тоже
козырнул. Они узнали  его  -  Новиков  был  здесь  полчаса  назад.  Оба  с
любопытством, белея улыбками, рассматривали  Новикова,  заговорили  вместе
обрадованно, выделяя слова заметным акцентом:
   - Товарищ кап-питанэ... О, русове... Хорошо! Разумитэ?
   - Разумею, - сказал Новиков. - Здесь командир батальона?
   - Ано, ано (да, да), просим... товарищ... товарищ капитана. Просим...
   Они проводили его до землянки, услужливо распахнули  дверь,  и  Новиков
вошел.
   Командир батальона, высокий, с прямой спиной чех,  сидел  за  столом  в
накинутом  на  плечи  френче,  глядел  на  разложенную  карту,  освещенную
"летучей мышью", задумчиво черкал по  карте  отточенным  карандашом.  Двое
других офицеров, прикрыв ноги шинелями, спали на нарах - лиц не было видно
в полусумраке. Фуражки, полевые сумки, ручные фонарики, новые ремни лежали
на пустых патронных ящиках.
   - Капитана? - вполголоса воскликнул командир батальона  и  с  выправкой
строевого  офицера  встал,  надевая  френч,  запахивая  его  на  груди.  -
Капитана, сосед, ано? Так по-русски? Сосед!..
   Он протянул руку Новикову и, сильно сжав его пальцы, дважды тряхнул, не
отпуская их, потянув книзу, этим движением приглашая сесть к  столу.  Лицо
чеха не было молодым, однако не казалось старым, - он  выглядел  человеком
неопределенного возраста: морщины прорезали выбритые щеки, старили высокий
лоб, но из-под рыжеватых бровей живо светились карие глаза. Он почти силой
усадил Новикова на ящик, потом, садясь напротив  Новикова,  предлагая  ему
сигареты, заговорил по-прежнему негромко, -  видимо,  чтобы  не  разбудить
спящих офицеров:
   - Просим, сигареты! Я хотел... очень сказать... кто жив... из  пушек?..
Вы имеете связь? Сигареты, просим...
   - Спасибо, - ответил Новиков, закуривая сигарету. - Я бы хотел еще  раз
предупредить, что мы выходим на нейтральную полосу. К орудиям.  Будем  там
около часа. Можно вашу карту?
   - Да, да, очень просим, - пододвинул карту чех.
   - Мы пойдем вот сюда. За ранеными. Вы знаете эту позицию. Что бы там ни
случилось, прошу вас огня не открывать. И в течение  этого  часа  не  надо
освещать минное поле ракетами.
   - Разумитэ.  Очень  понимаю,  -  подтвердил  чех,  кивая.  -  Мы  можем
помочь... Много раненых вояку? Я дам вам чехов...
   - Пока этого не надо, - сказал Новиков.
   Говоря это, он увидел  на  карте  Карпатский  кряж,  озеро,  извилистую
границу Чехословакии, за ней в долине, на черной нити шоссе Ривны - Касно,
жирно обведенный красным карандашом город Марице, возле - кружочки  других
городов, где партизаны начали восстание, ожидая наступления с востока. Чех
заметил его взгляд, разгладил изгибы карты, пальцем провел  от  ущелья  по
шоссе Ривны - Касно - Марице, сказал:
   - Марипе! Огромная война, капитанэ! Словацкие партизаны  ждут  русских.
Боюеме сполу за свободу! (Вместе боремся за свободу!)
   - Немцы не пройдут к Марице, - сказал Новиков, отодвигая  карту.  -  Мы
пройдем к Марице, к партизанам. - И пошутил: - Это,  как  говорят,  не  за
горами! Ну, до встречи!
   Он  погасил  сигарету  в  консервной  банке,   заменявшей   пепельницу,
прощаясь, пожал руку командиру батальона.
   - Желаю счастья, - сказал чех. - Вам стоит сказать йедно слово -  и  мы
прийдем на помощь. Мы будем наблюдать.
   - Спасибо. Значит, час без огня и ракет.
   - Все будет так.
   Командир батальона проводил его до конца траншеи.
   После разговора с чехами Новиков, возвращаясь,  метрах  в  двадцати  от
траншей наткнулся на тело убитого.
   Лежал он на боку, в неудобной позе, застигнутый смертью, тонкая, белая,
худенькая рука, неловко  торчавшая  из  рукава  гимнастерки,  простерта  к
высоте, голова утомленно и наивно, как у спящей птицы, подогнута  под  эту
руку.  Сбитая  смертью  выгоревшая  пилотка  валялась  тут   же,   облитая
блестевшей ночной росой. Ноги убитого были сжаты  калачиком,  будто  холод
смерти, который почувствовал он, заставил сжаться его и лечь так, сохраняя
последнее тепло. И вдруг Новиков узнал своего связиста - не по лицу, а  по
худенькой руке и позе (тогда ночью, в особняке, он спал, так  же  подогнув
голову). Новиков повернул Колокольчикова  лицом  вверх,  долго  глядел  на
него.  Лицо  было  неподвижным,  мелово-бледным,  мальчишески  удивленным.
("Зачем? Откуда по мне стреляли?") Оно  запрокинулось  на  слабой,  тонкой
шее, тусклый синий свет месяца холодно стыл в полузакрытых глазах, которые
всегда поражали Новикова своей ясной зеленью.
   Новиков  наклонился  и,  трогая   пальцами   мокрую   от   росы   грудь
Колокольчикова, достал потертый, перевязанный веревочкой кисет, в нем были
документы - кисет по-живому еще пахнул табаком. Потом отцепил  две  медали
"За отвагу", те медали, к  которым  представил  Колокольчикова  в  прошлом
году... и, почувствовав на ладони холодную, гладкую их  тяжесть,  подумал,
что теперь Колокольчикову ни документы, ни отвага не нужны.
   Он вспомнил: "Если что, товарищ  капитан,  так  у  меня  матери  нет...
сестра одна, адрес вот тут, в кармашке". И обжигающая мысль  о  том,  что,
если бы он, Новиков, тогда не послал Колокольчикова по  линии,  он  бы  не
погиб. Сколько раз в силу жестоких обстоятельств посылал  он  людей  туда,
откуда никто не возвращался!  Сколько  раз  мучился  он  один  на  один  с
бессонницей, узнав о гибели тех, кого посылал. Но где оно, добро в  чистом
виде? Где? Его не было на войне.
   ...Он услышал, как шепотом окликнул его Ремешков. Подняв голову, увидел
выгнутый полукруг высоты среди красноты зарева, недвижно  сидевшие  фигуры
солдат и как  бы  сразу  вернулся  к  действительности.  Он,  нахмуренный,
подошел к солдатам, скомандовал:
   - Вперед!
   Порохонько, придерживая автомат на груди, поднялся  первым,  за  ним  в
нервном ознобе привстал коренастый Ремешков,  раздувая  ноздри,  испуганно
остановив глаза на лице Новикова. И тот понял, что все время, сидя  здесь,
Ремешков ожидал, что внезапно изменится что-то в пехоте и  идти  не  нужно
будет туда, вперед - в неизвестное. А поняв это, спросил дружелюбно:
   - Что, не выветрилось еще тыловое настроение, Ремешков?
   - Да разве к смерти привыкнешь, товарищ  капитан?  -  ответил  Ремешков
слабым криком. - Разве, я