оглушившей  его,  сдваивало
сердце. Он ощупью приблизился, наклонился к  ней  -  она  лежала,  -  руки
неуверенно нашли ее теплое, гибкое, сразу податливо  потянувшееся  к  нему
тело, ее влажные пальцы скользнули  по  его  шее,  по  погонам,  воротнику
шинели, дыхание ветерком ожгло  щеку  Новикова.  Она  крепко,  исступленно
обняла его, и по этому дыханию,  по  ее  шепоту  он  так  порывисто  нашел
нежно-упругие, отдающиеся губы, что они оба задохнулись.
   Спаренные разрывы толкнули, затрясли накаты,  рассыпчатый  шорох  земли
потек по стенам, и опять вверху  простучала  пулеметная  очередь.  Новиков
поднял голову.
   - Мне надо посты проверить,  посмотреть,  -  тихо,  незнакомым  голосом
сказал он, оторвался от теплоты  ее  груди,  рук  и,  не  находя  от  этой
полублизости, что сказать ей, договорил с  хрипотцой:  -  Тебе  не  больно
ногу? Я могу сделать перевязку... Зажечь лампу?..
   - Нет, - ответила она и заплакала. - Не  зажигай,  не  надо.  Иди...  Я
жду...


   После плотной темноты землянки было  в  ходе  сообщения  почти  светло.
Зарево высоко и огромно, километра на три в ширину, лохмато подымалось  за
высотой над городом; и показалось сейчас Новикову, что горели все кварталы
его и окраины. Слитные звуки боя  гремели  оттуда  приближеннее,  четче  -
придвинулись с запада к высоте вплотную. Выгибаясь фантастическими рыбами,
скользили там, среди  огненного  моря,  выгнутые  хвосты  реактивных  мин;
нагоняющие  один  другой  разрывы  все  ощутимее,  все  полнозвучнее,  все
тяжеловеснее отдавались на высоте.
   Новиков долго смотрел туда - на  яркое  мигание  сигнальных  ракет  над
берегом  озера,  на  низкие  траектории  танковых  снарядов  на   окраине,
улавливал скрежет, отдаленное гудение моторов;  и  то,  что  испытывал  он
сейчас в землянке, обнимая горячие,  покорные  плечи  Лены,  еще  ощутимо,
пьяно жило в нем: близость ее тела, влажные  пальцы  на  шее,  податливые,
отдающиеся губы. И не верил, что  только  что  по-мужски  впервые  целовал
женщину там, в землянке, и она целовала  его  с  исступленной  решимостью,
готовая отдать ему себя.
   Он  пошел  по  траншее.  Возле  огневой  позиции  вполголоса   окликнул
часового. Никто не отозвался. Перешагнул через бруствер, увидел часового -
Ремешкова - и весь расчет: сидели на расстеленном между  станин  брезенте.
Разговаривали шепотом, курили. Спал  один  Горбачев.  Лежал  на  снарядных
ящиках, накрыв голову плащ-палаткой, шумно посапывал, ворочался неспокойно
во сне, двигал кирзовыми сапогами. Из голенищ  забыто  торчали  автоматные
магазины - видимо, давили ноги.
   Завидев Новикова, все разом  повернули  головы,  пристально,  выжидающе
смотрели на него. Ремешков, до этого говоривший что-то, вытер ладонью рот,
сморгнул, крепкие молодые скулы отсвечивали на зареве розовым.
   - Почему не спите? - спросил Новиков. -  Бой  начнется,  носом  клевать
будете?
   И сел  на  бруствер.  Порохонько  вдавил  окурок  в  землю,  мрачно,  с
перерывами вздохнул. Потом охватил худые свои колени, уперся в них  черным
небритым подбородком, узкое лицо передернулось вспоминающей усмешкой:
   - Эх, товарищ капитан...
   - Танки спать не дают, - пробормотал наводчик Степанов.
   Застенчиво, тихонько он поерзал на  станине,  короткий,  толстоватый  в
теле, расставив ноги, туго обвитые обмотками. Ответил и  кашлянул,  потер,
потеребил широкое, как блин,  лицо  свое,  как  бы  очищая  его,  зачем-то
посмотрел на руку. Пальцы дрожали.
   - На окраину танки вышли. Лупят по  высоте  прямой  наводкой,  -  снова
произнес он виновато. - Видать, сильно жиманули наших в городе?  Драпанули
там... Может, наш фланг только и стоит?
   - Жиманули? - переспросил Новиков.
   - Может, этой ночью и в живых нас не будет, товарищ  капитан,  -  робко
проговорил Степанов, опять потирая, теребя круглые мягкие щеки.
   - Еще на вашей свадьбе после войны водку будем пить, - сказал убежденно
Новиков. - Невеста есть у вас? Ждет, наверно.
   Степанов с насилием улыбнулся.
   - Да, женат я, товарищ капитан. Как раз после школы вышло.
   - Терпежу, значит, ниякого, - ядовито вставил  Порохонько,  по-прежнему
прижимаясь подбородком  к  коленям.  -  Будь  ты,  малец,  в  моей  школе,
посоветовал бы  я  твоей  мамке  снять  с  тебя  штаники  да  налагать  по
вопросительному знаку, щоб знал, яка она, алгебра жизни. С жинкой спать  -
нехитрое дело. - И с обычной своей независимостью обратился к Новикову:  -
Правильно чи не правильно, товарищ капитан?
   Однако то, что Степанов, парень  неповоротливый,  добрый,  застенчивый,
был женат, вызвало в Новикове странное чувство,  похожее  на  удивление  и
любопытство к нему, - оказывается, этот парень испытал то, что не  суждено
было испытать самому Новикову.
   - Это вы, Степанов, хорошо сделали, - заметил Новиков. - И дети есть?
   - Не успели мы, - пробормотал Степанов.
   - А это плохо, - сказал Новиков, как будто  сам  имел  семью.  -  После
войны солдата должны ждать дети.
   Близкий выстрел выделился из звуков боя, раскатисто ударил по высоте со
стороны города. Разрыв вырос  шагах  в  тридцати  правее  орудия.  Опадала
земля. Осколки, прерывисто фырча, прошли над огневой,  увесисто  зашлепали
за бруствером. И сейчас же за высотой отчетливо простучал пулемет  -  пули
пронеслись левее орудия.
   Все смотрели на город.
   - Здоровая жаба плюхнула,  всамделе  танки  прорвались  к  окраинам,  -
произнес Ремешков, покосившись туда,  где  упали  осколки,  но  голову  не
пригнул, только слегка подался книзу.
   -  Товарищ  капитан,  видели?  Где  они,  фрицы?  -  встрепенувшись,  с
хрипотцой заговорил Степанов. - Под нос зашли.  Не  выдержали  там,  а  мы
стоим...
   Теперь все вопросительно глядели на Новикова. Солдаты вроде бы ждали от
него подтверждения, что немцы действительно прорвались к окраинам  города,
что на пространстве между окраиной и высотой, по-видимому, уже мало пехоты
или вовсе нет ее.
   Новиков знал: могло быть то и другое, но, что бы ни говорил  он  сейчас
успокоительное, обнадеживающее, лживо-бодрое, это  не  рассеяло  бы  тупой
тревоги, и понимал, что успокаивать солдат  не  имело  смысла.  И  Новиков
сказал резко:
   -  Убедить  себя  в  том,  что  немцы  захватят  город  и  прорвутся  в
Чехословакию, легче всего. Но если  они  прорвутся,  а  мы  их  пропустим,
считайте, Степанов, что война продлится. Хотите этого? Я тоже  нет.  А  мы
можем их  пропустить,  и  они  уйдут  без  боя.  Спокойно  уйдут,  подавят
восстание словаков, чтобы воевать потом. Вы поняли? На  какой  черт  тогда
положили здесь половину  батареи?  Да  и  не  только  мы!..  Что  молчите,
Степанов?
   - Да что вы,  товарищ  капитан?  Да  я  же  просто...  -  забормотал  в
замешательстве, все щупая, дергая мясистые щеки.
   - Ладно, бывает. Будем считать, что этого  разговора  не  было,  -  уже
дружески сказал Новиков и чуть-чуть улыбнулся. - Ремешков, что вы это  тут
рассказывали? Не секрет - послушаю, секрет - уйду.
   - Тоже чушь плел про якусь  старушку,  -  насмешливо-мрачно  проговорил
Порохонько и отмахнулся. - Лягалов был, тот рассказывал про мирную  жизнь.
Як писал. А это так - баланда,  рвет  с  нее...  Брешет  лучше,  чем  конь
бегает!
   Ремешков помялся, заморгал белыми ресницами.
   - Нет, серьезно, не врал я, честное слово, товарищ капитан, - заговорил
он с запинкой, казалось оправдываясь. - Пошла у нас одна старушка в лес за
ежевикой. Нет, ты, Порохонько, рукой не махай, это правда, честное  слово.
Ну вот, пошла... и упала. А у нас много колодцев высохших в лесу,  и  змей
там всяких по-олно. Ну, нашли эту старушку соседние колхозники дней  через
пять всю в змеях - мертвая...
   И Ремешков таинственно, вприщур проследил  за  полетом  реактивных  мин
среди зарева. Он, похоже было, ждал, что его  будут  просить  рассказывать
дальше и подробнее. Но солдаты молчали.
   - Змеи? - скрипучим баритоном спросил  старшина  Горбачев,  завозившись
под плащ-палаткой: видимо, проснулся только что.
   Ремешков взглянул в сторону ящиков, сниженным голосом подтвердил:
   - Ну да, гадюки и всякие там...
   - Ни одна бы не ушла! - заспанно рокотнул из-под плащ-палатки  Горбачев
и, сладко зевнув, крякнул.
   - Как это так? Кто? - не понял Ремешков.
   - Всех бы передушил! - сказал  Горбачев,  поворачиваясь  на  ящиках.  -
Нашел чем пугать.
   - Так же змей много. Ну, уж брось ты!
   - А-а! Чепуха гороховая! Всех бы передавил! Чего бросать? Ни  одной  не
осталось бы. А ты бы нет?
   - О себе не думал, - ответил Ремешков обиженно.
   - Это кто ж тебя так учил? В каких школах?
   Горбачев не откинул плащ-палатки, не встал - он, крякая сонно,  нажимом
ног немного стянул сапоги, потом, не дождавшись  ответа,  затих  на  боку,
задышал спокойно и ровно - так мог спать лишь физически крепкий,  здоровый
человек.
   - Странная история,  -  сказал  Новиков  без  улыбки;  он  помнил,  как
прорывался вместе с Ремешковым к орудиям Овчинникова, и  ему  не  хотелось
обижать его. - Очень странная,  но  довольно  интересная.  -  И,  вставая,
добавил: - Будет связь - вызвать. Я - ко второму орудию.
   Справа ударил танк по высоте.


   Только сейчас,  наедине  с  собой,  шагая  к  орудию  Алешина,  он  мог
тщательно взвесить всю серьезность создавшегося положения. Было ясно:  бой
в городе, длившийся вторые сутки, достиг того  предела,  когда  достаточно
легкого перевеса сил немцев - и судьба города будет решена: его сдадут.  И
этот перевес был у немцев. Это была та прорвавшаяся из  Ривн  группировка,
что после утреннего боя отошла в лес, сохраняя танки, и  прекратила  атаки
перед высотой. Все, что видел Новиков в котловине,  когда  шли  к  орудиям
Овчинникова, убеждало: немцы разминируют поле, открывая проходы к озеру, к
переправе и к высоте.  Но  медлительность  их  была  загадочна,  до  конца
непонятна ему. Он хотел и не мог  точно  предугадать,  что  случится  этой
ночью, через минуту, через час или к утру, и все же не верил,  что  сдадут
этот город, что немцы уйдут через границу  в  Чехословакию.  В  этом  была
большая невозможность, чем потерять все, что связывало  его  с  людьми,  с
которыми он дошел до Карпат.
   Второе орудие стояло на правом краю высоты.
   - Стой! Кто топает?
   - Капитан Новиков.
   Человеческий силуэт в плащ-палатке затемнел возле низкого щита  орудия;
лунный свет полосами серебрился на плечах часового.  Он  шагнул  навстречу
Новикову, и тот спросил не без удивления:
   - Кто это - Алешин? Что за новость? Ты часовой?
   - Я, товарищ капитан, - возбужденно ответил Алешин. - Всех загнал спать
в землянку. Торчат и торчат на огневой. Прямо зло берет. Пусть успокоятся.
   Новиков невольно усмехнулся.
   - Сегодня, Витя, сами солдаты решают - спать им или не спать. А уж если
офицер часового изображает, тут не успокоишь. Ясно, Витя? Поставь солдата,
не трепи им нервы.
   - Слушаюсь, - охотно ответил Алешин, сдвинул козырек  со  лба,  сбросил
плащ-палатку, будто жарко было, заговорил с оживлением: - Что они  молчат?
Надоело ждать! Скорей бы, товарищ капитан!..
   Впереди, над пехотными траншеями, встала ракета. Повисла в тихом  синем
воздухе, потухая, скатилась в минное поле. Новиков  и  Алешин  присели  на
станины. Но немецкие и наши пулеметы молчали.  В  розовом  сумраке  зарева
Новиков видел, что Алешин смотрит на него прямо, не  мигая,  увеличенными,
возбужденными глазами - резких весенних веснушек не было видно. И пахло от
него не шинелью, не табаком, а каким-то приятным запахом: то ли шоколадом,
то ли мятными галетами, то ли сладковатым мальчишеским потом.  Этот  запах
был мягок, домашен, тепел, никак не вязался он  ни  с  чем,  о  чем  думал
Новиков, идя сюда, и лишь до ясной ощутимости  будто  приблизил,  напомнил
Лену, недавнее тепло ее вздрагивающих пальцев.
   Алешин произнес с горячей досадой:
   - Только ракеты кидают, надоело ждать! Даю  слово,  начнется  бой,  еще
пять танков на мой счет запишете! Верите?
   - Верю, верю...
   Смешанное чувство нежности и жалости к Алешину ветерком прошло  в  душе
Новикова. Он, Алешин, не утратил непосредственности  молодости  и  торопил
то, что не осознавал или эгоистично не пытался  осознать,  но  что  хорошо
понимал Новиков. Сам Новиков не смог бы точно определить, где было  начало
и конец тому, что произошло, что могло произойти с ним, с  его  людьми,  с
батареей, с Леной.
   - Вот что, Витя, шоколад я твой передал, - сказал  Новиков.  -  Тебе  -
спасибо. Она сказала, что очень любит шоколад.
   - Да?  Мне  спасибо?  От  Лены?  -  переспросил  Алешин,  не  сдерживая
волнения, и звонко, обрадованно засмеялся. -  Как  она,  Леночка,  товарищ
капитан? Лучше? Отказалась в медсанбат? Молодец!
   - Да. Но завтра я все же отправляю ее в медсанбат. Или сегодня ночью. В
зависимости от обстановки.
   Наступило короткое молчание. Снова  взошла  ракета  над  минным  полем,
источая бледный  свет.  Медленно  угасла.  Тень  скользнула  по  щеке,  по
напряженным губам Алешина.
   - Не отправляйте, товарищ капитан! Если легкое ранение, не отправляйте.
Она же  сама  почти  врач,  в  медицинском  институте  училась,  понимает:
перевязку там и...  все,  -  захлебываясь,  заговорил  Алешин  и  умоляюще
подался к Новикову. - Уедет она - и не вернется. В другую часть пошлют, вы
же знаете. Простите, товарищ капитан, думаете, я от себя шоколад  посылал?
Она просто со мной иногда откровенничала, как с другом... или как  там?  Я
за вас посылал. Она мне сказала о вас, что может  или  возненавидеть,  или
уйти из батареи. Честное слово! Возненавидеть - это ерунда,  конечно.  Это
так, со зла, вы тогда с ней не разговаривали.
   - Поставь часового и иди в землянку,  -  с  прежней  строгостью  сказал
Новиков, подымаясь, заученным движением поправляя кобуру. - Часовые  пусть
меняются через два часа.
   - Слушаюсь, все ясно, - опадающим голосом ответил Алешин.
   И тоже поспешно встал, поправляя пистолет тем же жестом, как делал  это
Новиков. И Новиков заметил  это,  как  раньше  иногда  замечал  даже  свою
интонацию команд  в  голосе  Алешина.  И  внезапно,  чувствуя  неудобство,
подумал, что  он,  Витя,  по-мальчишески  влюблен  в  него,  видя  в  нем,
Новикове,  то  внешнее,  бросающееся  в  глаза,   что   почему-то   всегда
притягивает к себе людей и что притягивало прежде Новикова  в  других.  Но
ведь все это годами вырабатывалось против его воли, -  просто  он  слишком
рано стал командовать людьми, рано носить оружие,  в  то  время  как  Витя
Алешин не знал ничего этого.
   "Он подражает мне, как старшему по годам и опыту, видит  во  мне  идеал
офицера, - подумал Новиков почти с нежностью. - Но он не знает, что  мы  с
ним едва ли не одногодки. Не знает, что мы иногда думаем об  одном  и  том
же, что у меня никакого опыта, кроме военного, что мне тоже хочется  жрать
шоколад, стоять часовым, откровенно хвастаться подбитыми танками. Но я  не
могу, не имею  права.  Наверно,  и  моя  храбрость  кажется  ему  какой-то
храбростью высшего порядка. Эх, Витька, Витька, когда-нибудь после  войны,
если живы будем, расскажу я тебе все, и ты наверняка  удивишься,  скажешь:
"Не может быть". А оказывается, может быть. Ты просто остался моложе меня,
а я ведь за людей отвечаю".
   - Спокойной ночи, Витя, - сказал Новиков и, против обыкновения,  сильно
пожал руку Алешина. - Впрочем, спокойной ночи не  будет.  А  что  будет  -
посмотрим.
   - Черт с ним, товарищ капитан! - ответил Алешин,  улыбаясь,  и  щелкнул
пальцами по сдвинутому со лба козырьку.  -  Оборона  хуже  всего!  Леночке
привет!
   Вернувшись к первому орудию, Новиков разбудил  Горбачева  и  отдал  ему
приказ пройти в город, связаться с дивизионом, при  любых  обстоятельствах
выяснить обстановку. Солдаты по-прежнему не спали.  Ни  слова  ни  говоря,
лежали на брезенте между станин и слушали  приказ.  Оранжевые  полосы  все
шире расползались от города, освещали всю высоту, лица, орудие,  снарядные
ящики. В тылу отдаленно рокотал бой, изредка сотрясая  брустверы  позиции.
Разноцветные сигнальные  ракеты,  подавая  неизвестные  знаки,  появлялись
среди зарева. А перед фронтом батареи,  за  минным  полем,  немцы  молчали
мертво. И  казалось,  высота  тесно  сжата  -  сзади  заревом,  спереди  -
выжидательной тишиной. Там были немцы, танки, и кто-то думал, рассчитывал,
определял время удара, время, о котором не мог знать Новиков.
   - Пойду отдохну, - буднично сказал Новиков, чтобы  как-нибудь  ослабить
сжатое напряжение  на  огневой,  и  обратился  к  Ремешкову:  -  Изменится
что-нибудь - разбудите.
   - Слушаюсь, - вскриком ответил Ремешков и сморгнул,  привставая.  -  Да
разве тут заснешь?


   Темнота блиндажа, пропитанная запахом соломы,  слоисто,  как  в  крепко
зажмуренных глазах, зашевелилась перед ним, обступила его, когда он вошел.
Он немного постоял у входа, прислушиваясь  к  своему  дыханию,  к  крупным
сдвоенным ударам сердца, потом позвал негромко:
   - Лена, ты спишь?
   - Я жду тебя... Иди сюда. Что там, наверху?
   Едва слышный мягкий шепот  повеял  на  него  из  непроницаемой  глубины
блиндажа, и он шагнул навстречу ему, как в теплый, качающий его ветерок.
   - Окружение, да? Только лампу не зажигай...
   - Лена, тебе находиться здесь нельзя, - сказал Новиков.  -  Тебе  нужно
куда-нибудь в тихое место. Хотя бы в особняк. Около  высоты.  Я  сам  тебя
отнесу. Оставаться здесь нет смысла.
   - Ну вот, по голосу чувствую - нахмурился. Ты за меня не волнуйся. Если
ты будешь рядом, мне будет спокойнее.
   - Но мне - наоборот.
   - Странно, но я понимаю. Слушай, что ты стоишь? Я ведь знаю, что мы как
на вокзальном положении. Ну и что  же?  Пусть...  Сними  шинель,  ты  ведь
устал, так будет лучше. Когда ты ушел, я  подумала:  вернется  нахмуренный
или совсем не придет. Но если уж пришел,  значит,  ты  хоть  каплю  любишь
меня.
   Она тихо засмеялась счастливым, теплым смехом,  который  так  по-новому
чувствовал сейчас Новиков, но который раньше казался порочным,  нарочитым,
противоестественным в обстановке окружавшей их  грязи,  нечистоты,  запаха
пороха, крови и пота. И то, что, дерзкая  с  ним  прежде,  она  неожиданно
сказала о любви к  нему  и  засмеялась  ласково,  и  то,  что  его  самого
непреодолимо тянуло к ней и, может быть, давно,  -  не  было  той  далекой
любовью,  светившей  ему  из  бездны  лет.  Запах  сыроватых  аллей  парка
культуры, желтый  песок  под  белыми  босоножками,  мелькание  за  кустами
загорелых ног под ситцевым платьицем, велосипед,  прислоненный  к  забору,
неожиданная  встреча  возле  будочки  с  газированной  водой,   ясно-серые
улыбающиеся ему глаза над стаканом пузырящейся шипучки  и  снег,  бесшумно
падающий вокруг фонарей...
   Все оставшееся  от  того,  прежнего,  детского,  полузабытого,  было  в
кармане его гимнастерки - четыре письма, фотокарточки не было.  И,  снимая
шинель, он на минуту приостановил движение руки,  услышав  хруст  писем  в
кармане. Он почувствовал, что предает, разрушает то прежнее, детское,  это
настоящее было важнее, сильнее, нужнее ему, дороже и взрослее - он испытал
это впервые.
   - Никогда я... такого не чувствовал, как к тебе, - сказал  он  глухо  и
сел на нары, где лежала она, тихая сейчас, близкая, невидимая в  потемках.
- Ты веришь?.. Никогда!..
   Он обнял ее. Она не поднялась, снизу руками обвила его шею, притянула к
себе, и с замирающим стуком сердца он ощутил под  гимнастеркой  округлость
ее груди, гибкий шепот дыханием коснулся  его  подбородка,  тонкие  пальцы
исступленно ласкали его волосы на затылке,  родственно,  преданно  гладили
его шею, скользили по плечам...
   - Ты не жалей меня, не жалей. Делай со мной что  хочешь.  Разве  ты  не
понимаешь, что завтра меня не будет с тобой!..


   - Теперь ты можешь отправить меня в госпиталь... Что бы ни  было  -  ты
мой!..
   Она лежала вся теплая, расслабленная, утомленно обнимая  его,  целовала
легкими  прикосновениями.  Тихий,  обволакивающий  шепот   будто   черными