целился в черную спину и плавно нажал на спуск.
   Выстрел, сверкнув красным огнем, на секунду ослепил его, Антон  опустил
винтовку и пристально вгляделся в сумрак. Зоська темным  пятном  мертвенно
лежала на снегу, раскинув в стороны руки.  Не  сводя  с  нее  взгляда,  он
перезарядил винтовку, но второго выстрела, наверно, уже не  потребовалось.
К тому же последний патрон было разумно сберечь  на  какой-нибудь  крайний
случай!
   - Вот! Так будет лучше, - зло сказал  он  себе,  выругался,  сплюнул  и
быстро зашагал через поле к лесу.



        "19"

   Ей было плохо, очень болело в боку и трудно было дышать, она все  время
пыталась сбросить с себя какую-то  непонятную,  давившую  ее  тяжесть,  но
недоставало  силы,  и  тяжесть  продолжала  ее  давить  -   мучительно   и
непрерывно. Слабые  проблески  сознания  то  и  дело  затягивались  мутным
наплывом беспамятства, она переставала ощущать себя, забываясь в немощи  и
боли. В короткие моменты прояснения лишь острее  становилась  боль,  через
которую едва пробивались невнятные обрывки яви, и Зоська не могла  понять,
что с ней случилось.
   Но безотчетная работа сознания  все-таки  побуждала  ее  очнуться.  Она
ощутила, что умирает, и вся встрепенулась в испуге. Страх  смерти  вынудил
ее на новый отчаянный рывок сознания, она вдруг  очнулась,  чтобы  тут  же
опять погрузиться в беспамятство от сильной, охватившей ее всю боли.
   Однако главное, наверно, все-таки произошло, она уже осознала  грозящую
ей опасность и набралась решимости противостоять  ей.  Она  очень  боялась
смерти и очень хотела жить. Новым подсознательным усилием  она  прорвалась
сквозь боль и вернула себе ощущение окружавшей ее реальности.
   Она еще не могла раскрыть глаз, но уже поняла, что  лежит  на  снегу  и
замерзает. В довершение  к  боли  стужа  жестоко  терзала  ее  израненное,
обескровленное тело, она вся сотрясалась в дрожи, и первым ее  побуждением
было унять эту дрожь. Но дрожь все усиливалась, охватив конечности, вместе
с тем она почувствовала руки, ноги и попробовала  повернуться,  но  только
немощно простонала от боли в боку. И без того нечеткое сознание каждый раз
обрывалось на этой боли, и она  не  могла  вспомнить,  почему  тут  лежит.
Наверно, стужа и боль вышибали все из ее  памяти,  и  она,  как  младенец,
начинала постигать  мир  с  того,  что  было  в  непосредственной  от  нее
близости.
   Прежде всего это был снег, она бессознательно сгребла каждой  рукой  по
горсти. Одубевшие пальцы плохо ей подчинялись, но она все-таки чувствовала
ими холодную влажность снега. Такая же холодная знобящая влажность была  у
нее под боком, отчего  морозною  стужей  зашлось  бедро,  на  котором  она
лежала.  Сквозь  боль  ощутив  мокроту,  она  снова  напряглась  в  усилии
повернуться и приоткрыла глаза.
   Вокруг было темно, с сумрачного неба сыпался мелкий  снежок,  рядом  на
ветру трепетала склоненная над  снегом  былинка.  Зоська  перевела  взгляд
ближе и не  узнала  собственных  рук  -  так  густо  их  засыпало  снегом.
Испугавшись, что скоро ее  совсем  занесет  в  этом  метельном  поле,  она
двинула одновременно двумя ногами и снова потеряла сознание.
   Она не могла знать, сколько на этот раз пролежала в  беспамятстве,  но,
когда сознание снова воротилось к ней, она уже вспомнила, где лежит. И она
почувствовала еще,  что  особенно  сильная  боль,  обессилившая  ее  тело,
исходит из левого бока. Боль эта не  дает  ей  вздохнуть,  не  дает  резко
двинуться, она же давит ее непосильным  удушающим  грузом,  распластав  на
морозном снегу.
   Но почему она одна? Почему она ранена в этом ночном снежном  поле?  Где
люди? Где партизаны, и как она здесь очутилась?
   Потребовалось несколько долгих минут и немалые усилия памяти, чтобы она
медленно  восстановила   в   сознании   разрозненные   моменты   прошлого,
предшествующие ее ранению. Она вспомнила Антона и поняла,  что  его  рядом
нет. Память ее, ухватившись за конец этой ниточки, потянула за нее дальше,
и через несколько невнятных картин Зоська вспомнила полевую грушу и крушню
под ней, потом - последний разговор с Антоном... Еще она куда-то  пошла...
Да она же направилась в Княжеводцы! Ведь тут же за полем, совсем близко от
груши, видны были княжеводские крыши, и она пошла к ним, бросив  Антона...
А потом... Что было потом?
   Потом был выстрел сзади...
   Зоська не хотела плакать, но слезы сами собой полились по  ее  лицу,  и
она не вытирала их. Она снова перестала что-либо видеть  впотьмах  и  едва
удержалась в сознании. Превозмогая острую боль в боку, она уперлась правой
ногой в слежавшийся снег и попыталась сдвинуться с  места.  Тело  ее  и  в
самом деле немного подвинулось, но Зоська тут  же  и  выдохлась,  опять  и
надолго замерев в неподвижности. И все-таки она очнулась, собрала  в  себе
жалкие остатки сил, нащупала правым коленом ямку в  снегу  и  продвинулась
еще на полметра.
   Она  поползла  -  медленно,  с   продолжительными   остановками,   едва
превозмогая приступы слабости, от которых мутилось сознание. Теперь, когда
она вспомнила, как близко была деревня, она не хотела умереть в поле,  она
рвалась к людям. Но где они, люди? Как долог к ним путь и сколько еще надо
силы, которой у нее почти не осталось?
   Она ползла долго, казалось, целую вечность, временами  теряя  сознание.
Иногда болевые удары с такой злобной яростью вонзались в ее бок  и  спину,
что она беспомощно замирала на месте, долго не  решаясь  снова  шевельнуть
рукой или ногой. В голове ее что-то болезненно  дергалось,  казалось,  там
выдирали из черепа мозг, но к боли в голове она кое-как притерпелась. Хуже
было с болью в боку, которая подкарауливала ее ежесекундно, стоило  только
ей двинуть левой  ногой.  Это  была  подлая  и  жестокая  боль,  и  Зоська
подумала, что она, видно, не даст ей доползти до деревни.
   Но она должна доползти. Мысль об Антоне сильнее всего другого гнала  ее
в Княжеводцы. Она понимала, что может скоро умереть, но прежде она  должна
предупредить своих об этом перевертыше. Иначе  он  вернется  в  Липичанку,
вотрется в доверие и снова предаст в удобный  для  него  момент.  Предать,
обмануть, надругаться  ему  ничего  не  стоит,  потому  что  для  него  не
существует моральных запретов, он всегда будет таким, каким  его  повернут
обстоятельства. А обстоятельства на войне -  вещь  слишком  изменчивая,  и
такой же скользко-изменчивый по отношению к людям будет Голубин.
   Но почему он такой? Или  он  таким  родился,  унаследовав  характер  от
предков? Или таким его сделала жизнь? Но разве жизнь его была труднее, чем
жизнь Зоськи с ее повседневным трудом ради куска  черного  хлеба?  Но  так
жило в этих местах большинство здешних людей, и любой самый забитый бедняк
из богом забытой деревни знал, что  нельзя  поступаться  совестью,  нельзя
идти против своих. Почему же Голубин не усвоил этого?
   Зоська жестоко страдала от боли, душевные муки, однако, терзали  ее  не
меньше. У нее не было никакой уверенности,  дотянет  ли  она  до  деревни,
доберется ли наконец до людей. Но ей очень нужны  были  люди,  только  они
могли помочь ей.  Было  бы  ужасно  по  отношению  к  себе,  к  матери,  к
товарищам, пославшим ее из леса, пойти и не вернуться, как не  вернулся  с
задания их прежний командир  Кузнецов,  не  вернулась,  загадочно  сгинув,
группа Суровца, никогда не вернется убитый на "железке" Салей, да  и  мало
ли еще кто. Нет, она должна собрать в себе силы,  не  поддаться  смерти  и
вернуться к своим. Хотя бы затем, чтобы рассказать, что случилось и почему
она не смогла сделать то, что должна была сделать.
   Она помнила: деревня была  совсем  недалеко  от  груши,  но  не  знала,
сколько она проползла в этом снегу. Ветер все сыпал и сыпал мелкой крупой,
заметая ее след в поле, но совершенно заметет он его, наверно,  не  скоро.
"А вдруг сюда вернется Антон?" - в ужасе подумала Зоська. Вернется,  чтобы
добить ее, - ведь это  вполне  логично.  И  так  удивительно,  как  он  не
прикончил ее: может, посчитал убитой? Или торопился уйти?
   Зоська давно плохо видела одним левым глазом, да и было темно.  Боль  в
голове не дала ей обернуться, и она только прислушалась, замерев на снегу.
Но, кроме порывов ветра и привычного шума метели, кажется, ничего не  было
слышно.
   Ее временами  поташнивало,  как  после  угара,  сознание  снова  начало
меркнуть, и она подумала, что, видно, не доползет. Видно, тут и останется.
Но пока она еще что-то могла, она из последних сил подвинула себя в рыхлом
снегу один, второй, третий раз и замерла в неподвижности.  Впереди  что-то
чернело  в  метельных  сумерках,  но,  падая  в  забытье,  она  не  успела
рассмотреть  что.  Потребовалась  долгая  мучительная  пауза,  прежде  чем
притупилась острота боли в боку, и,  чуть  повернув  голову,  она  увидела
впереди ограду. Парные колья  с  жердями-перекладинами  изломанной  линией
тянулись от нее к деревне.  Это  была  летняя  ограда  в  конце  огородов,
значит,  дома  уже  близко.  Зоська  обрадовалась  этому  открытию,  будто
предвестнику ее спасения, и, сделав неимоверное усилие,  достигла  наконец
угловых кольев ограды. Чтобы помочь себе  проползти  еще  шаг-другой,  она
ухватилась за тонкий конец нижней жерди, и тот, тихо  хрустнув,  сломался.
Больше силы у нее  не  осталось.  Обескураженная  неудачей,  она  полежала
немного и, подняв в руке обломок, ударила им  по  жерди  повыше.  Ее  удар
гулко отдался в ночной тишине, и тотчас где-то вдали послышался  визгливый
собачий лай.
   Зоська внутренне встрепенулась - это была удача; она подняла над  собой
палку и постучала несколько раз сильнее. Сигнал  ее  передался  по  ограде
дальше, и, показалось, лай послышался ближе. "Лай же, лай, милая  собачка!
- подумала Зоська с нежностью. - Лай! Авось нас услышат..."
   В счастливой уверенности, что  доползла  и  что  сейчас  кто-то  к  ней
выйдет, она вся обвяла и надолго потеряла сознание.



        "20"

   Навсегда разделавшись с Зоськой, Антон почувствовал  облегчение,  почти
успокоение, словно свалил с плеч  заботу,  которая  долго  не  давала  ему
покоя. Теперь свидетелей не было, никто не мог знать о его намерениях, его
постыдной попытке улизнуть от войны. Он опять был чист, честен,  безгрешен
в отношении к Родине, людям  и  своим  товарищам.  Подогреваемый  медленно
остывающей злостью на  Зоську,  он  не  чувствовал  никакого  угрызения  -
подумаешь, убил девку. В  мире,  где  шла  война  и  каждый  день  убивали
тысячами, где каждую минуту могли убить его самого, это маленькое убийство
вовсе не казалось ему преступлением, - убил потому, что иначе не мог. Сама
виновата. Погибла через свой дурацкий характер, который в такой обстановке
рано или поздно привел бы ее к могиле. Не застрели ее  он,  ее  все  равно
убили бы немцы, вытянув вдобавок кое-какие партизанские сведения,  -  кому
от этого было бы лучше?
   Скорым шагом Антон пересек померкшее поле  и  вышел  к  хвойной  опушке
рощи. Невысокие густые сосенки плотно смыкали свой ряд,  и  он  с  усилием
пролез между ними, стряхнув на себя  белесую  в  ночи  тучу  снега.  Низко
сгибаясь, почти на ощупь, он начал пробираться в глубь рощи. Он думал, что
вдали от опушки сосняк станет реже, но вся роща оказалась плотно сросшейся
хвойной чащобой, пробраться через которую даже днем стоило большого труда,
не говоря уже о ночи.
   Продираясь сквозь хвойные заросли, он больно расцарапал руку,  разодрал
кожушок на плече и стал думать уже не о том, чтобы выдержать направление к
Неману, а хотя бы выбраться из этой чащобы. Но, круто взяв в  сторону,  он
угодил в какой-то хвойный сушняк, оставшийся,  наверно,  после  одного  из
летних пожаров, где и вовсе невозможно было ни пройти, ни  пролезть  из-за
сплошного густосплетения колючих и твердых, как  стальные  спицы,  ветвей.
Поняв, что это место лучше обойти стороной, Антон повернул обратно,  потом
снова  начал  забирать  влево.  Но  куда  бы  он  ни  подался,  всюду  его
подстерегала непролазная  чаща  из  колючек,  ветвей  и  сучьев,  отчаянно
цеплявшихся за кожушок, обдиравших лицо,  руки,  то  и  дело  срывавших  с
головы шапку. Он устал, разогрелся, взмок от пота и набившегося  в  каждую
прореху снега.
   Уже потеряв надежду когда-либо выбраться из этих колючих дебрей, Антон,
сгибаясь в три погибели,  преодолел  очередную  делянку  особенно  густого
подроста и очутился наконец на опушке. Впереди было поле,  он  стряхнул  с
себя снег, ощущая на разгоряченном лице упругие удары  ветра,  по-прежнему
сыпавшего впотьмах снежной крупой. Он пошел по полю,  дав  себе  слово  не
лезть больше в заросли, где в такую ночь и такую погоду  можно  разве  что
скрываться от врагов. Ему же надо было поскорее попасть на  Островок  или,
может быть, переправиться через Неман в другом  подходящем  месте.  Теперь
это заботило его больше всего другого, потому что  задержка  с  переправой
грозила завтра новой бедой в этом  малознакомом  приречном  районе  с  его
полицией, засадами, патрулями по деревням, хуторам, на дорогах.
   В поле стояла ночная тишь, идти было легко, Антон  понемногу  пришел  в
себя и почти успокоился. Он старался не думать ни о недавнем убийстве,  ни
о том, что ему пришлось пережить с  Зоськой.  Что  было,  то  все  прошло,
внушал он себе, в его положении разумнее позаботиться о будущем.  По  всей
вероятности, придется разыскать того баламута-сержанта и его дружка Пашку,
хотя Антон даже не знал их фамилий и не имел представления, из какого  они
отряда. Но они бы смогли подтвердить его отважный  поступок  при  переходе
"железки", все-таки он прикрыл их огнем и тем  дал  возможность  спастись.
Правда, они же могут рассказать и о  неприятном  конфликте  с  Зоськой  на
хуторе... Может, лучше не ссылаться на этих людей, что,  хотя  и  усложнит
объяснение причин его самоволки, зато позволит ему отречься от Зоськи:  ее
он не видел, не встречал, ничего о ней не знает. Пошла и пропала, мало  ли
что может случиться с партизанской разведчицей во вражеской зоне... Внешне
такая позиция выглядела вполне  убедительной  и  не  должна  была  вызвать
больших подозрений, надо лишь вести себя твердо и нахраписто. Где был трое
суток?  Ходил  в  деревни,  пытался  разжиться  обувкой.   Сапоги   совсем
развалились, сколько раз говорил комвзвода, никакого внимания. А какой  же
из него партизан зимой  без  обувки?  Почему  не  доложил  начальству,  не
попросил отпустить? Шиш бы его отпустили, если бы он попросился.
   Авось не застрелят.
   После  непролазных  зарослей  рощи  шагать  в  ночном  поле  было  одно
удовольствие. Занятый своими мыслями, он отмахал километра  три,  если  не
больше, как вдруг обнаружил,  что  переменился  ветер.  Сперва  дул  вроде
слева, а потом стал заходить  сзади.  Или,  может,  он  сам,  а  не  ветер
переменил направление? Антон остановился, прислушался. Но в поле ничего не
было слышно, кроме привычных порывов  шуршащего  снегом  ветра.  Тогда  он
вгляделся в снежные сумерки, в которых  тонуло  вокруг  равнинное  полевое
пространство, и тоже не смог различить ничего  определенного.  Все  же  он
взял чуть в сторону, показалось, там что-то  возвышалось  над  горизонтом,
хотя это мог быть мрачный край неба, и скоро, к его удивлению, из  сумрака
выплыла темная стена рощи. Но, по его представлениям, здесь не должно быть
никакой рощи. Похоже, что он заблудился.
   Слегка озадаченный, он остановился  в  нескольких  шагах  от  деревьев,
оперся на снятую с натруженного  плеча  винтовку.  Взглядом  он  попытался
проникнуть  дальше  в  ветреные  ночные  сумерки,  но   взгляд   схватывал
каких-нибудь сто метров, не больше. На протяжении этих ста метров  впереди
была заметна лишь плавная кривизна опушки,  которая  почему-то  показалась
ему знакомой. Да они же сегодня  проходили  тут  с  Зоськой!  Еще  тут  ее
тошнило, и он стоял и смотрел на покалеченную огнем сосну на опушке.  Вон,
кажется, и та погорелица, голые ее сучья черными  вилами  торчат  в  небо.
Черт возьми, куда его занесло!
   Надо было заворачивать обратно, обогнуть рощу и выходить к  Неману,  но
Антон, еще не давая себе отчета зачем, пошел к опушке. Возле деревьев было
затишнее от настырного в поле ветра, он  подошел  к  сосне  и  прислонился
спиной  к  ее  черному  шершавому  боку.  Все-таки  давала  о  себе  знать
усталость, слегка кружилась голова, тягучий ветреный гул не прекращался  в
ушах. Позволив себе непродолжительный отдых, он почему-то перестал  думать
о том, как выйти к Неману и где перебраться на его левый берег. Его  мысли
уже занимало другое, перед глазами возникло памятное поле  с  грушей,  где
полузаметенное снегом лежит теперь  остывшее  тело  Зоськи.  К  утру  его,
наверно, заметет совсем...
   Странно, но он уже не испытывал к ней прежней неприязни, в глубине  его
чувств родилось новое отношение к ней, похожее скорее на сожаление и тихую
безотчетную  грусть.  Он  сокрушенно  вздохнул,  подумав,  что  все  могло
сложиться иначе, если бы... Но слишком многое включало в  себя  это  "если
бы", чтобы здесь размышлять о нем. Одно  несомненно:  война  порушила  все
вековые отношения между людьми, поставила человека  в  условия,  когда  не
подчиниться ее злой воле не было никакой возможности. Вот и  здесь:  разве
он хотел ее убивать? Просто он сам хотел выжить, а выжить вдвоем сделалось
невозможным.
   Ночь нещадно отмеривала свои минуты, ему надо было уходить,  а  он  все
стоял под сосной, хоронясь от холодных порывов ветра, монотонно стучавшего
по коре снежной крупой. Что-то мешало ему повернуть в обратную  сторону  и
навсегда покинуть эти места.  Чуть  смежив  глаза,  он  видел  в  ветреных
сумерках поля знакомую грушу с грудой камней на меже...  Это  было  совсем
недалеко отсюда, сразу за рощей. Если идти скорым шагом, вся  дорога  туда
займет минут двадцать. Робко заявив о себе,  странное  это  желание  стало
быстро  набирать  силу  и   охватило   его   целиком.   Он   понимал   всю
бессмысленность этой затеи и спрашивал себя: зачем туда  идти?  Но  робкий
голос сомнения скоро умолк, побежденный желанием. Антон еще колебался,  но
уже знал, что долго не выдержит. Ему стало необходимо еще раз побывать  на
том месте, взглянуть на мертвое тело Зоськи, убедиться, что она  долго  не
мучилась, что вокруг все тихо-спокойно, его никто не разыскивает, и  потом
с облегченной душой убираться за Неман.
   Нервно  содрогнувшись   от   нетерпения,   он   понял   бессмысленность
сопротивления желанию, ставшему сильнее его, и закинул за плечо винтовку.
   Весь дальнейший путь к груше был ему хорошо знаком, да и  линия  опушки
не дала потерять направление, он обогнул рощу и оказался  на  княжеводском
поле. Здесь предстояло пройти по прямой не более одного километра.  Темная
беззвездная ночь, кажется, и еще потемнела, не прекращаясь, сыпался  снег,
колючие его крупинки больно стегали  по  настылым  рукам  и  лицу.  Мороз,
по-видимому, усиливался. Антон пристально вглядывался  в  полумрак  и  еще
издали  узнал  раскидистую  крону  груши,  в  ветвях   которой   неприятно
посвистывал ветер. На прежнем месте под грушей горбилась заметенная снегом
куча камней. Но он только мельком взглянул на грушу и камни, пробежал мимо
них в поле, где, однако, не увидел того, что ожидал увидеть. Очень  хорошо
помнил, как Зоська упала, раскинув на сером снегу черные  руки,  и  лежала
так, видная издалека. Теперь же приблизительно на том самом  месте  ничего
вроде не было, и он подумал: как быстро  ее  занесло  снегом.  Но  снег  с
самого вечера сыпался мелкий, даже на неровностях его намело не так много,
под межой и крушней он был только  по  щиколотку.  Немного  встревоженный,
Антон пробежал дальше, чем требовалось, повернул обратно. Странно, подумал
он, неужели он ошибся в определении расстояния? Но он хорошо  помнил,  что
Зоська отошла перед выстрелом  метров  на  пятьдесят  от  груши,  иначе  в
сумерках он бы в нее не прицелился. Так где же она  могла  быть?  Неровн