в сдернул  с  окна  солдатское  одеяло,  задул  лампу  и
толкнул  обе  створки  с  такой  резкостью,  что   они,   спружинив,   снова
захлопнулись, дребезжа стеклами.
     - Открой, дышать нечем.
     - Есть открыть.
     В канцелярию вливался синий рассвет.  Волглый  речной  воздух  вытеснял
застойный прокуренный дух, напитавший всю комнату  -  от  пола  до  потолка,
ветер прошелестел листками откидного календаря на столе.
     Кто-то протопал от склада с боеприпасами.
     На станции Дубица, за  заставскими  строениями,  отфыркивался  и  сопел
паровоз.
     - Товарняк, - неизвестно к чему сказал Иванов.
     Потом паровоз взревел, часто и шумно задышал и тронулся с  места.  Было
слышно, как, набирая  скорость,  состав  удаляется  к  Бресту,  взревывая  и
грохоча.
     - Ушел, - опять же непонятно обронил Иванов.
     Новиков продолжал в бездумье стоять у  края  письменного  стола,  возле
вешалки, на которую старший лейтенант повесил брезентовый плащ с  вывернутым
наизнанку правым рукавом. На душе  было  пусто.  Он  рассеянно  взглянул  на
быстро вошедшего в канцелярию Голякова,  привычно  выструнил  ослабленные  в
коленках ноги, но тут же ослабил их - ноги гудели, тяжелые, будто приросли к
дощатому полу.
     - Что за стрельба была? - спросил Голяков. - На вашем участке?
     - На моем. - Иванов механически раздвинул матерчатые шторки над  схемой
участка.
     - Немцы?
     - Начали они.
     - Потом?
     - Мы... Мы ответили.
     Новиков переступил с ноги на ногу. Приход старшего лейтенанта почти  не
изменил ничего в его настроении, не прогнал усталость. И даже когда  услышал
дважды повторенное Ивановым "мы", не стал  вникать  в  смысл  -  будто  его,
Новикова, это совсем не касалось.
     - Темнишь, Иванов, что значит "мы"?
     - Ну, я... - Старший лейтенант сгреб в горсть лежавшую на столе тетрадь
с записями телефонограмм, скомкал ее, повторив тверже: - Разок пальнул. Они,
сволочи, лодку прострелили... Но  это  не  главная  причина.  -  Он  впервые
посмотрел Голякову в лицо. - Надо было их отвлечь от Богданьского. Они могли
его захватить. Верно?  Могли.  Запросто.  Ну,  я  принял  решение...  Всякое
действие лучше бездействия. Не так ли?
     - Демагогия!
     - Так  было:  немцы  первыми  подняли  стрельбу.  -  Иванов   разгладил
скомканную тетрадь, задернул шторку над  схемой  участка.  -  Вот  собирался
донесение написать, а тут как раз вы пришли.
     Будто очнувшись и враз отрезвев от  дикой  усталости,  Новиков  во  все
глаза уставился на старшего лейтенанта, порывался что-то  сказать,  не  ему,
начальнику заставы, а Голякову.
     Иванов, стоявший вполоборота к нему, вдруг обернулся всем корпусом:
     - Идите, Новиков. Шагом марш чистить оружие!
     - Пусть останется, - Голяков многозначительно  улыбнулся,  не  удостоив
взглядом обоих. - Донесение он хотел  составить.  Ха.  Вы  хотели  донесение
составить, а я помешал... Я всегда появляюсь не вовремя... Вот что,  Иванов,
вы это бросьте. Донесение полагается писать, как было. Первый день, что  ли,
служите?
     - Через полчаса будет готово.
     - Получаса мало. К донесению  приложите  чертежик  места  происшествия.
Двух часов хватит?
     - Управлюсь.
     Но Голяков не торопился из канцелярии - достал папиросу, помял ее между
пальцев и закурил.
     Вот и конец, подумал Новиков про себя. Все стало на свои  места.  Он  с
совершенно  отчетливой  ясностью  представил  действия   Голякова.   Старший
лейтенант докурит свою папиросу, не спеша докурит, медленно,  смакуя  каждую
затяжку, но думая о нем, о Новикове, и даже  жалея  его.  Голяков  прекрасно
отдает себе отчет в случившемся, его не  обведешь  вокруг  пальца  -  знает,
уверен: стрелял Новиков, неплохой младший командир,  даже  совсем  неплохой.
Алексей от слова до слова помнил  характеристику  на  себя,  с  которой  при
выпуске его ознакомили. Вся  в  превосходных  степенях:  "...В  политических
вопросах разбирается отлично, морально устойчив, понимает политику партии  и
правительства, вежлив, аккуратен, авторитетен..." А на выдержку?.. Ни  слова
правды. Липовая характеристика. По всем пунктам критики не выдерживает. Так,
Лешка, так. Куда от правды уйти! Не оправдал надежд своих командиров. Сейчас
Голяков докурит свою папироску -  вишь,  чернота  под  мундштук  добирается.
Пригасит в блюдце окурок. Пригасит - и будь здоров, Новиков,  сдай  автомат.
Поясок сними. Поясной ремень арестанту не полагается...
     И тут же трезво, как после ушата холодной воды, другое  пришло:  "Ты-то
при чем? Иванов вину на себя принял. То грозил военным трибуналом,  из  себя
выходил. Сейчас... Черт-те что...  Сейчас  почистишь  автомат,  каши  досыта
налопаешься. И спать, без просыпу, пока не разбудят. А тем временем  Иванова
за шкирку..."
     У Новикова сжало горло. Пошарил руками, будто искал, на что  опереться,
ни к чему щелкнул прицельной планкой автомата, вызвав у Голякова недоумение.
     Знакомое ощущение, то самое, что подняло его, вдавленного в  прибрежный
песок, поставило на ноги в  рост  перед  немцами  и  ошпарило  спрессованным
гневом и  ненавистью,  то  самое  чувство  его  захлестнуло  сейчас,  забило
дыхание - как затянутая на шее веревка. Все внутри кричало.
     Он подался вперед, к Голякову. Но слова не шли. Пропали слова, застряли
в стиснутом горле.
     - Я хотел...
     - Докладывайте. - Голяков швырнул окурок в окно. - Только начистоту.
     - Один  я...  Можете  проверить  оружие...  -  Новиков  мельком  увидел
землистое от усталости лицо Иванова, и ему стало не по себе.
     Начальник заставы угнетенно молчал, гладил заросшую щетиной щеку, то  и
дело посматривая в раннюю синь близкого рассвета, опять гладил щеку - словно
у него зубы болели.
     - Продолжайте, - холодно сказал Голяков.
     Все  сильнее  сжимало  горло...  Он  не  согласен  со  многим.   Стыдно
прятаться. Стыдно. Сколько можно! С какой стати изображать улыбку в ответ на
пощечину! Почему?.. Товарищ старший лейтенант может объяснить почему? Почему
мы закрываем глаза?.. Почему?..
     Почему Богданьский не побоялся? Почему?!.
     - Слишком много вопросов, младший сержант.
     - Нас правде учили.
     - Расскажете дознавателю вашу правду. Довольно болтовни!.. - Голяков не
удостоил младшего командира вниманием. Хлопнул дверью.
     - Мальчишка ты,  Новиков,  совсем  зеленый...  Ну,  кто  тебя  за  язык
тянул!.. Много говоришь. В пятницу не  рекомендуется.  Вредно  в  пятницу  -
несчастливый день. Как понедельник.
     Издалека, из такого далека,  что  слова  будто  бы  размывало,  как  на
испорченной патефонной пластинке, Новиков скорее  угадал,  нежели  расслышал
голос начальника заставы, спокойный, неузнаваемо тихий:
     - Не все черти с рогами, Алексей, не все. Бог не  выдаст  -  свинья  не
съест. Голякову я тебя не отдам. Иди спать. Давай  поспи,  сколько  удастся.
Ну, давай, Алексей, спать отправляйся... Ни в кого ты не стрелял.
     - Товарищ старший лейтенант, я не хочу...
     - Кажется, ясно сказано!
     - Да я...
     - Разъякался.
     - Выслушайте... Я сам за себя отвечу.
     - Мне твое прекраснодушие ни к чему, парень. Ты это брось. Шагом марш -
спать! - И старший лейтенант вдруг заорал не своим голосом: - Спать!
     Иванов отвернулся к окну.
     От дубовой рощи или еще откуда затрещала ранняя птица - нелепый  клекот
с тонкими переливами, пойди разбери, какая  такая  птаха  стрекочет.  Иванов
достал из ящика письменного стола лист чистой бумаги, карандаш и  линейку  с
делениями, вывел на листе  печатными  буквами:  "Схема",  откинул  голову  и
посмотрел  издали,  не  замечая  Новикова,  скорее  -  не   желая   замечать
присутствие постороннего человека.
     Просто так взять и уйти Новиков не  мог,  хотя  понимал,  что  старшему
лейтенанту неприятно его видеть, может, даже противно. Давящее чувство  вины
перед командиром удерживало на месте, не позволяло отмерить три с  половиною
шага  от  вешалки  до  двери  по  затоптанному  полу   в   желтом   квадрате
свежеокрашенных плинтусов. Виноват, ничего не скажешь.
     При всем том он не сожалел  о  содеянном.  Даже  подмывало  сейчас,  не
откладывая, сказать об этом старшему лейтенанту, заявить  без  околичностей,
что, если снова окажется в такой ситуации, не позволит себя  унижать,  опять
применит в дело оружие, уже не одиночным - автоматической очередью шуганет.
     Но Иванов занялся делом. Близко наклонившись к столу, вычерчивал схему.
Он решительно не хотел замечать присутствия  Новикова.  Конечно,  не  хотел.
После такого - любой командир не захочет. Кому  приятно,  когда  подчиненные
плюют на твои приказы! Но тут же протестующе вспыхнуло в сознании: "Никто не
просил брать на себя вину.  Ни  к  чему  заступничество.  На  допросе  скажу
следователю. Всю правду".
     С этим решением пришло некоторое успокоение. Он не  собирался  идти  на
заклание, смиренно, будто овца. Следователю выложит, как было. И  спросит  -
почему нельзя сдачу давать, когда тебя кулаком по роже?..
     - Разрешите идти?
     От излишне усердного нажима в руке Иванова сломался грифель карандаша.
     - Завидую  тебе,  -  сказал  он  вдруг,  кладя  на  стол  карандаш,   -
холостяк...
     Сказал, как пощечину отвесил.
     - Пожалуйста, не думайте... Я сам за себя отвечу и  следователю  скажу,
как было. Не надо за меня заступаться, товарищ старший лейтенант.
     Иванов странно посмотрел на него долгим и непонятным взглядом. Глаза  у
него были воспалены от хронического недосыпания.
     - Приказы  полагается  выполнять,  Новиков,  -  сказал  он  тихо,   без
привычной сухости. - Мы военные люди, на службе. Не  у  тещи  на  блинах.  -
Незнакомая улыбка тронула его губы. - Я, правда,  забыл,  у  тебя  ведь  нет
тещи.
     У Новикова от этих слов стиснулось сердце. Обычные, не очень  понятные,
они затронули душу, и от прежней ожесточенности следа не осталось.
     - Товарищ старший лейтенант...
     - Давай без лишних эмоций.  Спать  отправляйся.  Успеешь  пару  часиков
прихватить.


     Спать он не пошел. Знал: ляжет на свою койку и будет ворочаться с  боку
на бок на соломенном матраце,  как  на  горячих  углях,  перебирать  события
суматошной ночи, наново переживать их -  до  малейшего  оттенка,  вникать  в
произнесенные Ивановым слова и отыскивать потайной смысл.
     Сказанное Голяковым было яснее ясного.
     Спать не хотелось.
     В комнате для  чистки  оружия  он  был  один.  Пахло  ружейным  маслом,
махорочным дымом; терпковатый масляный дух напитал  пол,  стены,  деревянный
стол, весь заляпанный жиром, испещренный зазубринами.
     Почистить оружие было нехитрым делом. С этим Алексей управился  быстро.
Без нужды прошелся по стволу автомата  чистой  ветошкой,  собрал  в  обрывок
газеты грязную паклю, принялся вытирать со стола кляксы масляных пятен.
     За этим занятием застал его дежурный.
     - Кто тут шебаршит? - спросил, будто оправдывался. - Чего не ложишься?
     - Да так.
     - За так ничего не дают.
     - А мне ничего не надо.
     - Так уж не надо.
     Что-то он знал, дежурный, знал и темнил. Это  чувствовалось  по  блеску
глаз, по тону, по всем тем нехитрым признакам солдатской  дипломатии,  какие
угадываешь сразу, с первых же слов, особенно  когда  у  тебя  у  самого  все
обострено и  натянуто,  как  струна.  В  таких  случаях  должно  прикинуться
равнодушным, пройти мимо, как будто перед тобою телеграфный столб. Уж  тогда
какой хочешь конспиратор не выдержит.
     Новикову было не по себе, какая теперь дипломатия!
     - Зачем пришел?
     - Я,  что  ли,   за   твоего   Ведерникова   автомат   стану   чистить?
Распустился...
     - Что еще?
     - Поднимай его. Пускай приведет в порядок оружие. В армии нянек нету. И
денщиков - то ж самое.
     - Почистит.
     - Черненко из твоего отделения?
     - Знаешь.
     - Двух патронов не хватает в подсумке.
     - Найдутся. Дальше?
     - Дальше, дальше... - деланно рассердился дежурный. - А  еще  про  тебя
был разговор.
     - Подслушивал?
     - Голяков докладывал майору Кузнецову.
     Под  ложечкой  екнуло.  Самую  малость.  Нетрудно  догадаться,  о   чем
докладывал   старший   лейтенант   Голяков   начальнику   погранотряда.   Но
догадываться - одно, знать - другое.
     - Старший лейтенант в канцелярии?
     - Бреется, - обиженно буркнул дежурный. - Лешк, - спросил, помолчав,  -
ты чего натворил?..
     - Для кого Лешка, для тебя - "товарищ младший сержант". Запомнил? -  Он
сам не понял, шутя ли обрезал  парня,  или  всерьез.  Но,  впрочем,  тут  же
смягчил свою резкость: - Ничего я не натворил,  годок.  Службу  служил.  Как
надо.
     - Голяков докладывал, вроде ты по немцам  стрелял,  на  ту  сторону,  а
старший лейтенант Иванов тебя покрывает. И еще  про  дознавателя  чего-то...
Это кто такой, дознаватель?
     - Человек.
     - Выдуриваешься. Баньку валять каждый может. К тебе с  открытой  душой,
как другу...
     В соседней комнате затрезвонил телефон,  парень  опрометью  бросился  к
аппарату и через секунду в служебном рвении зачастил  слишком  громко:  "Так
точно!", "Никак нет!", "Есть!", "Есть, товарищ майор!".
     Вот завертелось, без страха подумал Новиков. Страха  он  не  испытывал.
Верил в свою правоту. Почему верил, на каком основании - даже объяснить себе
не мог. Пришла злость. Молчаливая, безотчетная злость.
     - Майор Кузнецов! - испуганно сообщил дежурный. - Выезжает.
     - Открой пирамиду.
     - ...ажно страх, какой сердитый майор. Ажно в трубке гудело...
     - Открой.
     - ...велел вызвать коменданта с шестнадцатой.
     - Помолчи, ради бога.
     - Что теперь будет, Лешк? Нахомутал ты делов.
     - Моя печаль.
     - Твоя...
     В  тающем  полумраке  лицо  дежурного   выражало   испуг   и   казалось
неестественно синим от  льющегося  из  окна  синего  отсвета  зари.  Парень,
жалеючи, немного  сощурясь,  будто  сдерживал  слезы,  следил,  как  Новиков
поставил в гнездо  автомат,  помедлив,  достал  ведерниковский  и,  заглянув
внутрь ствола, на место  не  поставил,  потянул  подсумок  Черненко  и  тоже
положил его рядом с автоматом на табурет.
     - Подними обоих.
     - Ну  да...  До  подъема  вон  сколько!  -  Часы  показывали   половину
четвертого. - Успеется.
     - Иди подними обоих.
     - Было бы чего. Делов-то пустяк.
     . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
     Вряд ли он сознавал, почему поднял солдат,  не  отоспавших  положенное,
поднял без кажущейся необходимости, проявил ненужную жестокость по отношению
к близким товарищам, с которыми до вчерашнего дня бескорыстно делился  всем,
что  имел  -  папиросами  и  халвой,  купленными  на   небольшое   жалованье
отделенного  командира,  сокровенными   мыслями,   пересказывал   содержание
прочитанной  книги,  где  мог,  закрывал  глаза  на   мелкие   проступки   и
незначительные ошибки  друзей,  был  с  ними  мягок  и  обходителен,  как  с
второклассниками, а не с бойцами своего отделения. Еще  толком  не  осмыслив
происшедших в себе перемен, не обнаружив, когда сломались привычные  взгляды
и то настоящее, чем и в чем он жил повседневно до этого часа, приобрело иную
окраску и особое значение, он, однако, с удивительной ясностью,  понял,  что
отныне жить, как прежде, не сможет; как бы ни распорядилась судьба,  чем  бы
ни обернулась стрельба по немцам - пусть даже судом  военного  трибунала,  -
прежнее в нем навсегда отмерло.
     Еще вчера или двумя днями раньше не пришло бы в голову будить - ни свет
ни заря - утомленных людей. Пожалуй, он бы сам отыскал  оброненные  Черненко
патроны, а то, гляди, заодно со своим почистил и автомат Ведерникова.
     Сейчас  он  молчаливо  наблюдал  за  ползающим  по  полу  невыспавшимся
Черненко, слышал за спиной сердитое сопение Ведерникова.  В  открытую  дверь
доносилось частое шорканье шомпола по стволу автомата, и не было ни капельки
сожаления ни к одному из бойцов.
     - Тэ ж мэнi зайнятiе придумав, - бубнил  Черненко.  -  Тэмно  ж,  як  у
склепе, а воно, дывись, прыказуе... - По натуре веселый хлопец, Черненко зло
покалывал своего  отделенного  карим  глазом,  открывая  толстогубый  рот  и
сердито бубня: - И чого б оцэ стояты над головою?
     - Ищите.
     - А я що роблю? Шукаю. Чы, можэ, кому-нэбудь здается, що я  танцюю,  то
нэхай очi протрэ хустынкою...  Ай,  лялечки-малечки,  -  весело  затараторил
по-русски. - Вот вы игде прохлаждаетесь. - С этими словами парень нырнул под
стол, завел руку в угол и в самом деле извлек два патрона. - Ваше приказание
выполнил! - сказал дурашливым тоном, вскинул ладонь к козырьку  воображаемой
фуражки, но, остановленный многозначительным взглядом дежурного, опустил ее.
     Почти одновременно из  комнаты  для  чистки  оружия  вышел  Ведерников,
поставил почищенный автомат в пирамиду.
     - Порядок, младший сержант, - сказал он  тоном  доклада.  -  Приказание
выполнил.
     - Хорошо. Идите спать.
     Новиков с приятным удивлением отметил не  сразу  угаданную  перемену  в
Ведерникове. Аккуратно  подтянутый,  в  подпоясанной  ремнем  гимнастерке  и
начищенных сапогах, он с незнакомой  благожелательностью  обратил  к  своему
отделенному слегка тронутое оспой  широкое  лицо  -  будто  ждал  дальнейших
распоряжений.
     - Поспать бы неплохо, - согласился Ведерников. -  Только  черта  лысого
уснешь.
     Новиков поймал на себе его мимолетно скользнувший сочувственный  взгляд
и без  труда  догадался,  чем  вызваны  перемены  -  знает:  дежурный  успел
раззвонить. И странно, не сочувствие тронуло душу, а именно  желание  скрыть
его, поглубже  упрятать.  То  и  другое  было  не  свойственно  мрачноватому
Ведерникову.
     Черненко спрятал патроны в подсумок, не  уходил,  стоял,  пританцовывая
босыми  ступнями  по  заслеженному  полу  дежурки,  притворялся,  будто  ему
холодно, и плутовское выражение не сходило с его смуглого  тугощекого  лица.
"И этот знает, - подумал Новиков. - Знает и виду не подает. Как  сговорились
ребята".
     До этой минуты  не  приходилось  задумываться,  как  к  нему  относятся
подчиненные - просто не возникало повода для таких мыслей. Его  отношение  к
ним было разным, потому что сами  они  тоже  были  неодинаковыми.  И  вот  в
короткие секунды, казалось бы, не подходящие для анализа, он увидел рядом  с
собой друзей, он это уловил обостренным до крайности восприятием, уловил  по
напряженным лицам, по тому, что, выполнив его приказание,  не  оставили  его
одного.
     Протяжно зазвонил телефон. Дежурный схватил трубку.
     - Удираем, хлопцы, -  подмигнул  обоим  Черненко.  -  Начальство  едет.
Заставит работать.
     Маленькая хитрость, к какой  он  прибегнул,  выдала  его  с  головой  -
дежурный еще и слова не произнес,  пожалуй,  еще  не  знал,  кто  звонит,  а
Черненко заговорил о начальстве.
     "Значит, и у них из головы не выходит. Ждут майора  Кузнецова,  который
мою судьбу должен решить".
     От этой мысли Новикова обдало теплой волной.
     - Пошли, ребята. Поспать все-таки надо. Сегодня банный день, - добавил,
неизвестно к чему вдруг вспомнив о бане.
     - И то работа, - охотно согласился  Черненко.  -  Храпанем  минуток  по
шестьдесят на каждого, с добавочкой по сто двадцать. Так, Серега?
     - Мели, Емеля, - подтолкнул его Ведерников в спину. - Любишь ты  языком
работать. Погляжу, как утром лопатой пошуруешь.
     Утро  занималось  погожее.  В  окно  лился  розовый  свет.  Солнце  еще
пряталось, но край неба за заставскими  строениями  разгорался  и  пламенел,
оттесняя и рассеивая зыбкий предутренний мрак, медленно поджигая все небо.
     День обещал быть по-летнему знойным.


6

               "...Как  дознался  я  про слова Голякова, про то, что Алексея
          нашего   ну,   стал-быть,   отделенного  командира,  под  трибунал
          грозятся,  места  не  нахожу  себе...  Ни  свет ни заря кинулся до
          старшего  лейтенанта  Иванова.  Он на ви