ка, -
сотни и сотни раз исхоженный вдоль и  поперек;  он  никоим  образом  не  мог
представить его в качестве линии фронта, который ему предстоит  оборонять  с
горсточкой бойцов; со своими пятьюдесятью солдатами  и  сержантами  от  силы
можно какое-то время удержать метров двести пятьдесят - триста - это  Иванов
отчетливо понимал. Он хотел иной ясности, а ее не было.
     Стоял так один молча непростительно долго - может, десять минут или все
полчаса, - нерасчетливо тратя время и ломая голову над неразрешимой задачей,
которую ему все равно не решить. Его душил гнев.  Он  понимал  всю  страшную
несправедливость    положения,    в    которое     поставлен     непонятными
обстоятельствами.
     - Товарищ старший лейтенант! Застава на боевой расчет построена.
     - Сейчас иду, - сказал он, не оборачиваясь,  словно  боялся  обнаружить
перед дежурным свое состояние.
     Иванов еще раз посмотрел за окно, в алеющую даль  за  рекой.  Там  было
тихо. От этой тишины ему свело челюсти.
     - Сейчас иду, - повторил он, наверное, затем, чтобы взять себя в  руки.
Хотелось подойти к противоположному окну, из  которого  можно  увидеть  свою
веранду и, должно быть, играющих перед домом ребят. Но он знал, что  это  не
облегчит, а, наоборот, усугубит и без того тяжелое состояние.  А  ему  нужны
ясность и собранность. Последнее зависело от него самого.
     Привычно  согнав  складки  на  гимнастерке  под  командирским   ремнем,
поправив фуражку, пошел к двери, в коридор,  где  в  голове  строя  поджидал
старшина, толкнул створку двери и не мог не порадоваться бросившейся в глаза
безукоризненной  четкости  двух  шеренг,  замерших  под  зычное   "смирно!",
выслушал рапорт, дивясь охватившему его сразу спокойствию.
     Как никогда раньше, почти буднично, провел боевой расчет, полагая,  что
людям больше импонирует эта его суховатость и четкость постановки  служебных
задач.
     Закончил боевой  расчет  теми  же  словами,  что  и  всегда,  но  после
короткого "р-разойдись!" люди почему-то остались в строю, и это его удивило.
     - Р-разойдись! - громко повторил старшина.
     Не расходились, смотрели в упор, ждали других слов, кроме сказанного  в
порядке служебной необходимости, не тех,  повторяемых  изо  дня  в  день  на
каждом боевом расчете, - новых.
     - Ребята, - проговорил  он  и  поймал  себя  на  мысли,  что  повторяет
гражданское слово в обращении к подчиненным, чего никогда раньше не позволял
ни  себе,  ни  младшим  командирам.  -  Вы  ждете  от  меня   дополнительной
информации? Какой? Я могу лишь догадываться. У меня  нет  новых  данных.  Не
знаю, имеет ли их командование отряда или комендатуры. Вряд ли.  Правда,  не
исключена военная хитрость: до поры, до нужного момента части Красной  Армии
стоят на тыловых подступах в  готовности  поддержать  нас.  Вполне  возможно
такое. Не хотят преждевременно себя обнаружить. Очень даже  возможно.  -  Он
ухватился за спасительное предположение, хотел развить его в том же плане. И
неожиданно, по лицам бойцов, скорее чутьем, нежели зрением, угадал, что  эти
надежды в первую очередь  нужны  ему,  а  не  им,  и  он  не  вправе  делать
безответственных заявлений. - Не будем гадать, - прервал  он  себя.  -  Дело
покажет. - И сухо  добавил  после  небольшой  паузы:  -  А  сейчас  ужинать.
Внутренний распорядок не отменен. Все.
     Строй сломался.
     Иванов повернул к канцелярии, но пограничники его окружили, ближе  всех
подошел Новиков.
     - Опять вопросы? - спросил Иванов.
     - Никак  нет,  товарищ  старший  лейтенант.  -   Новиков   на   секунду
запнулся. - Личный состав просит вас поужинать с нами.
     "Просит! - больно укололо непривычное слово.  -  Не  зовут,  а  просят.
Неужели я так далек от них? Или перестал понимать?"
     До него  не  дошло  другое  звучание  слова;  тот  единственный  смысл,
выражавший воинское единство и солидарность перед лицом  близкой  опасности,
которая одинаково  угрожала  им  и  ему  и  была  принята  подчиненными  как
неизбежное, - этот нескрытый смысл,  лежавший  поверху,  он  постиг  намного
позднее, забежав в затемненную одеялами казарму, где "крутили"  киноленту  о
Богдане Хмельницком, и бойцы, едва завидев его, наперебой звали к себе.
     - Ужинать? - переспросил, быстро справившись с обидой и взяв правильный
тон. - Насколько я понимаю в медицине,  от  этого  еще  никто  не  умер.  Вы
разделяете мое мнение, товарищ Ведерников?
     - Верно, товарищ старший лейтенант. Ежели в меру и с понятием.
     - Живы будем.
     Повеселевшие, шумной гурьбой повалили  в  столовую;  кому-то  пришло  в
голову сдвинуть столики - будто предстояло шумное празднество, и когда повар
с рабочим  по  кухне  принесли  алюминиевые  тарелки  с  вареной  треской  и
картофельным пюре, приправленным подсолнечным маслом  с  поджаренным  луком,
Иванову показалось, что ничего вкуснее он никогда в жизни своей не едал.  Им
было весело и тревожно. Кроме Лабойко. Парень сидел сумрачный, молча  жевал,
не участвуя в разговоре.
     Беспокойство остальных обнаруживалось в брошенном кем-нибудь из сидящих
к окну мимолетном взгляде - там, за оградой, пролегала граница, оттуда лился
пылающий свет, казалось, над горизонтом пылал, бушуя, пожар, и отблески  его
розово отражались на побеленной известью стенке столовой.
     Потом был чай. Крутой и крепкий до  темной  коричневости  "пограничный"
чай. Его пили, обжигаясь, и от удовольствия крякая. Лабойко чая не пил.
     - Чего засмутковав, Яков? Тащи балалайку, вдарь по струнах,  чтоб  ноги
сами гопака вжарили. Га, Яков? Дело говорю,  что  молчишь?  -  Черненко,  не
поднимаясь из-за стола, раскинул руки, словно и впрямь собрался  плясать.  -
Давай, земляче, уважь просьбу.
     - Тебе абы плясать.
     - А тебе?.. Черный кот дорогу перебег? Ты же неженатый, девки  письмами
атакуют. Или ты их?
     - Ну тебя.
     - Не, правда ж. Сегодня целых два  получил.  Все  ему  мало.  От  глаза
завидущие, руки загребущие. Як тоби не ай-ай-ай,  Лабойко!  Батьки  промашку
дали: тебя в семнадцать оженить надо было... -  Он  запнулся  на  полуфразе,
разом сбросив наигранную развязность. - З дому письма?
     - Н-ну.
     - Что там?
     За столом стало тихо.
     - Что? - переспросил Лабойко и сморщился. - Обоих братов призвали.
     - Так что?
     - А то, что свое отслужили давно. Женатые. В хате одни бабы да пацаны.
     - Призвали и отпустят, - нашелся  Черненко.  -  Заварушка  пройдеть,  и
братаны додому повернутся. Нашел заботу! Лучше про свадьбу  подумай,  бо  мы
все до тебя приедем. Верно, товарищ старший лейтенант, приедем все гамузом?
     - Можно. - Иванов посмотрел  на  часы:  они  у  него  были  крупные,  с
луковицу, с двумя крышками. - На свадьбу можно.
     - Слыхал, Лабойко? Три к носу и раньше срока не заказывай панихиду.
     Скупое воинское застолье длилось недолго, а под конец  и  не  больно-то
оживленно.  Старания  Черненко  были  не  в   состоянии   надолго   отогнать
напряженность, в какой они жили все  эти  последние  месяцы  и  дни,  ожидая
самого худшего, что может ждать пограничника, и тайно надеясь,  что  оно  их
минет. Но вряд ли кто из сидящих сейчас за сдвинутыми  столами  догадывался,
вряд ли кто  из  них,  обминая  пальцами  бугристые  "махорковые"  сигареты,
подумал, что никогда больше - ни завтра, ни через  год  -  не  собраться  им
вместе, как собрались сейчас на последний свой  мирный  ужин,  и  не  одному
Лабойко суждено судьбой навечно остаться в холостяках.
     - Спасибо, ребята, - поднявшись, сказал Иванов. - Кино сегодня.  Вы  не
забыли?
     - Как можно! - за всех отозвался Ведерников. - Закурите наших,  товарищ
старший лейтенант. - Он выщелкнул сигарету.
     Иванов кивнул, закурив, хотел что-то  сказать  напоследок,  но,  махнув
рукой, молча ушел.


11

               "...Не  мог  я смотреть кино: сосет и сосет тоска... Вышли на
          улицу.  Темно,  тихо...  Разговорились.  Я  больше молчал. А Леша,
          Новиков,  значит, в тот вечер душу приоткрыл. В тот вечер я понял,
          какой  он человек. Предчувствие, как говорится, не обмануло... Как
          знал, что в последний раз вместе на границу пойдем..."

                                               (Свидетельство С.Ведерникова)

     Ведерников порывался уйти, но Новиков возвращал его на  прежнее  место,
придерживая за локоть.
     Часто рвалась лента, и  всякий  раз,  когда  механик  зажигал  лампочку
кинопроектора, чтобы при свете  склеить  концы,  в  наклонном  конусе  света
возникали потные, возбужденные лица, слышались  недовольные  возгласы.  Было
душно, угарно, пахло ацетоном и распаренными телами - занавешенные  окна  не
пропускали свежего воздуха. Снаружи, то усиливаясь, то ослабевая,  доносился
перестук работающего движка. Мотор чмыхал, сопел, будто захлебывался,  снова
стрекотал аппарат, опять рвалась лента.
     - К чертям с таким кино! - чертыхнулся Ведерников. - Я пошел,  сержант,
ты как хочешь. - Пригнувшись, стал выбираться к выходу.
     Новиков пошел вслед за ним.
     Они прошли в глубь двора к скамье у ограды. Отсюда до реки было  метров
двести, не больше, веяло свежестью. Закурили. В темноте возгорались  жаринки
и тут же блекли под пеплом после каждой затяжки. Было темно и тихо, и,  если
бы не слышавшийся с далекого расстояния  рокот,  могло  показаться,  что  на
сопредельной стороне нет никого и немцы оттуда убрались.
     Новиков, сняв фуражку, расстегнул гимнастерку и подставил ветерку грудь
и лицо. Он сидел к Ведерникову вполоборота, задумчивый, ушедший в себя.
     - Глухо-то как, - сказал он.
     - Не заскучаешь, - отозвался Ведерников.
     В загустевшей тишине явственнее слышался неблизкий  рокот,  похожий  на
далекий морской прибой.
     В камышах дурным голосом проревела выпь. Прерывистый крик  ее,  похожий
на рев быка, заглушил все другие звуки.
     Новиков  передернул  плечами,  надел  фуражку  и  принялся  застегивать
пуговицы своей гимнастерки.
     - Пошли спать, - сказал он и затоптал окурок.
     - Ладно уж, разок недоспим, младший  сержант.  Вдругоряд  прихватим.  И
ночка, гляди, какая славная.
     - На границу скоро.
     Ведерников раскурил новую сигарету.
     - Спать-то осталось всего ничего,  не  успеешь  лечь,  дежурный  подъем
сыграет. Чего уж...
     - Подраспустил я вас... Почувствовали слабинку.
     - Ты распустишь!..
     Новиков не то вздохнул, не то усмехнулся:
     - Вот и вы убеждены, что мне больше всех надо, мол, в других отделениях
сержанты покладистее. Так ведь? Думаете, я - придира и еще там  какой-то  не
такой, как все...
     За рекой, далеко за монастырскими куполами,  стушевав  звезды,  в  небе
загорелись ракеты.
     - С этим не больно уснешь, - сказал Ведерников, уклонясь  от  ответа  и
провожая глазами опадающий  вдали  красный  свет.  -  А  ты  говоришь  -  на
границу, - закончил он непонятно.
     Новиков тоже проводил  взглядом  беспорядочно  распавшиеся  и  гаснущие
комочки призрачного красного света.
     - Не по себе мне нынче, - сорвалось у него с языка.
     Ведерников,  привыкший  к  сдержанности  своего   отделенного,   обычно
замкнутого, не  очень  общительного,  удивленно  посмотрел  на  него  и,  не
различая лица, пригнулся.
     - Двух не бывать, сержант. Одной, как говорится, не миновать. Одной,  к
слову сказать, даже святому не перепрыгнуть. Так что об этом не  стоит.  Что
всем, то и нам. Думай не думай.
     - Одна, две... Я о другом...
     - Секрет?
     После вспышки темнота стала гуще,  плотнее.  В  беспредельном  звездном
бездонье переливался синеватый мерцающий  свет,  над  горизонтом  небо  было
угольно-черным и неподвижным, там оно  как  бы  застыло.  Но  именно  оттуда
наплывал таинственный рокот, и Ведерникову сдавалось,  что  младший  сержант
непрестанно  прислушивается  к  упрятанному  и  прорывающемуся  от   черного
горизонта глухому гулу.
     - Какой там секрет!.. Не понимаю, что со мной происходит. До вчерашнего
дня все было просто и ясно, как таблица умножения: дважды два равно четырем.
И вот за одну ночь...
     - Другой счет пошел - дважды два равно трем? - Ведерников усмехнулся. -
Мудришь, младший сержант, шуточки шутишь.
     - Если бы...
     - Тогда рассказывай. Ежели хочешь, конечно.
     - Сложно это.
     - Чего не пойму - догадаюсь, а нет - переспрошу. Переменился ты, любому
видать. Наверное, к лучшему. Так мне сдается.
     Новиков помолчал.
     Было слышно, как у конюшни хрупают у кормушек "тревожные" кони.
     - Ты  мне  авансом  комплимент  отпустил,  а  я  вот  не  убежден,  что
заслуженно. То, что происходит во мне, могло случиться значительно раньше. И
дело даже не во мне, Сергей. - Он впервые назвал Ведерникова по имени  и  на
"ты".  -  Кто  я  такой?  Младший  сержант.  Командир  отделения.  Тоже  мне
полководец и государственный деятель!.. У тебя есть сигарета? - Он  закурил,
втянул в себя горький махорочный дым и  закашлялся.  -  Фу  ты,  дрянь!..  -
отшвырнул сигарету.
     - За зря добро переводишь.
     - Добро!..
     - Рассказывай, что ли.
     - Расхотелось...
     - Что так?
     - Рассказывать не о чем.  Тебе  интересно,  как  я,  учитель,  оказался
безграмотным человеком, а ты со своими пятью классами меня учил уму-разуму?
     - Чтой-то не припоминаю такого.
     - ...Я  видел  -  одно,  а  говорил  -  другое.  Если  любопытно,  могу
повторить.
     - Зачем старое вспоминать!
     - ...Или как одной ночи достаточно оказалось, чтобы перевернуть во  мне
все вверх тормашками? Это представляет для тебя интерес?
     - А проще можешь?
     - Говорить?
     - Втолковать.
     Новиков перевел дыхание.
     - Не случись той ночи, - сказал с горечью и так  тихо,  что  Ведерников
едва разобрал слова, - не случись ее, так бы ходил до сих пор с  завязанными
глазами. Видишь, какой неинтересный разговор получается!
     - По-честному, так я мало что понял. Слова вроде русские, а  допетрить,
что к чему, не могу. Ежели так своих учеников научал, я им не завидую.
     - Почему?
     Ведерников усмехнулся:
     - В шутку сказано. А что путано говоришь - верно слово. Улавливаю пятое
через десятое.
     - Не умею проще. И вообще, не будем. Голова болит. У меня вот  они  где
сидят, эти синие стрелы на карте Голякова! - сказал  он  вдруг  без  всякого
перехода и,  стремительно  поднявшись  со  скамьи,  ударил  себя  кулаком  в
грудь. - Ты карту не видел... Это когда  мы  поляка  привели  на  заставу...
Старший лейтенант спрашивал и знаки на нее наносил.
     Упреждая  вопросы,  Новиков  принялся  рассказывать  об   увиденном   и
пережитом минувшей ночью, говорил,  волнуясь,  медленнее,  чем  разговаривал
обычно,  жестикулировал,  и  перед  Ведерниковым  как  бы  воочию  предстали
испещренная  синими  условными  знаками  карта,  синие  стрелы,  уткнувшиеся
остриями в советский берег, смятенное  лицо  отделенного,  ослепляющий  свет
мотоциклетных фар на вражеской стороне и Новиков с Ивановым, распростертые в
унизительной позе на своем берегу.
     - Остальное ты знаешь. Шок быстро прошел.  Значительно  скорее,  чем  я
ожидал. До смерти этого не забуду. - Голос у него стал хрипловатым. - Ты вот
побывал на войне, понюхал пороху, ранен. В общем, однажды  уже  пережил  то,
что всем нам еще предстоит... Не знаю, о чем  ты  думал  на  финской,  какие
надежды вынашивал...
     - В живых хотел остаться. В крайнем разе не шибко покалеченным.
     - Это само собой... Но если мне суждено уцелеть, я обязательно  вернусь
в школу, к детям, и стану их учить, знаешь, чему?..
     - Дважды два - четыре, трижды два - шесть. Известная наука. Угадал?
     - И этому. Но главным образом постараюсь привить им ненависть к  любому
проявлению неправды. Вот чему я их стану учить. Ненавидеть ложь! - Незнакомо
резкий,  порывистый,  Новиков   точными,   рассчитанными   движениями   стал
поправлять  на  себе  обмундирование  и  делал  это  с  такою   неторопливой
тщательностью, словно дела важнее для него в эту минуту не  существовало.  -
Дай-ка еще сигарету, - попросил, отгоняя рукой назойливых комаров. -  Так  и
привыкну к чертову зелью. С чего бы это?
     - Надо ли?
     - Что поделаешь... Захотелось.
     Ведерников зажег спичку и, пока отделенный,  пригнувшись  к  его  руке,
неумело  прикуривал,  ловя  ускользающий  огонек,  успел  заметить  остро  и
ненавидяще  вспыхнувшие  глаза,  дрожащую  в  губах  сигарету,   тонкую,   с
ложбинкой, мальчишечью шею в широковатом вороте  гимнастерки  и  выступающие
лопатки на тощей спине.
     - Вот такие дела, Сергей, - ни к чему сказал он, совладав с огоньком. -
И кино уже кончилось. Мы и не заметили когда.
     Как ни старался он спрятать  волнение  -  подражая  Ведерникову,  курил
нечастыми  длинными  затяжками,  придерживая  в   легких   махорочный   дым,
произносил ни к чему не обязывающие слова будничным голосом, -  скрыть  свое
состояние все же не мог.
     Ведерникова охватило дурное предчувствие. Ничего особенного Новиков  не
сказал, а жутковато стало,  без  видимой  причины  накатила  тоска  -  будто
холодными костлявыми пальцами стиснуло горло.
     Через двор в калитку проследовал пеший наряд с собакой. За воротами пес
заскулил, видно, уперся,  послышалось  раздраженное  понукание  инструктора.
Потом стихло.
     Молчание становилось  тягостным.  Взгляд  Ведерникова  скользнул  вдоль
ограды и натолкнулся на других курильщиков. Оказывается, не одни они здесь с
Новиковым, в нескольких шагах - тоже молча - попыхивали сигаретами  двое,  и
еще огоньки загорались под яблоней.
     От дубов, росших напротив заставы прямо на берегу  реки,  пришел  тихий
шелест потревоженной кроны.
     Из дверей конюшни  в  полосе  тусклого  света  показался  дневальный  с
охапкой сена.
     Новиков оглянулся на свет, и Ведерникова  как  бы  отбросило  вспять  -
перед ним был прежний - ушедший в себя - малоразговорчивый младший  сержант,
от  всего  отрешенный:   дескать,   можете   обо   мне   думать,   что   вам
заблагорассудится, ваши мысли меня мало волнуют.
     - Поговорили - и хватит, - сказал  Новиков.  И  зашагал  к  затемненной
заставе, уверенный, что Ведерников от него не отстанет.


     ...Не пришлось  им  поспать.  Рассредоточившись,  окаменело  лежали  на
берегу, вглядываясь и вслушиваясь в черноту  по  ту  сторону  реки,  ловя  и
определяя  на  слух  каждый  шорох  и  звук.  Новиков  с  ручным   пулеметом
расположился в центре, Ведерников лежал поодаль и левее, метрах в  десяти  -
Терентий Миронюк с автоматом.
     Чужой берег застыл в  неподвижности,  притаился.  Чернота  летней  ночи
поглотила очертания монастырских куполов и дальнего леса, все вокруг окутало
тьмой. Из далекой черноты, как из бездны, непрестанно гудело и  рокотало,  а
здесь, у берега, бежала пахнущая нефтью, рыбой и  водорослями  речная  вода,
изредка в ней всплескивалась ненасытная рыбина, от распростершихся над рекой
вековых дубов приходил шелест подсушенных зноем листьев. Река и чужой  берег
жили скрытой в темноте неспокойной жизнью, не было видно ни  зги,  но  звуки
прослушивались совершенно отчетливо: за изгибом  реки,  в  густом  травостое
скрипуче прокричал коростель; в камышах у поросших осокой и ряской  разводий
сонно лопотал утиный выводок; застрекотали в  траве  умолкшие  было  к  ночи
кузнечики;  издалека  докатился  гудок  паровоза;   из   прибрежных   кустов
взметнулась ошалевшая птица и,  тяжело  хлопая  крыльями,  пошла  зигзагами,
низко, почти над самой водой.
     Неожиданно близко, буквально у противоположного уреза воды, послышалась
немецкая речь:
     - Нох драй штунден... Ви лянге!*
     ______________
     * - Еще три часа... Как долго! (нем.).

     - Штопф дих ден мунд, думмкопф!*
     ______________
     * - Заткнись, болван! (нем.)

     Ведерникова взяла  оторопь.  Рука  инстинктивно  потянулась  к  ручному
пулемету, за которым лежал  младший  сержант.  Ведерников  понимал,  что  не
станет