бить на голоса с того берега, не имеет права  открывать  стрельбу  на
том лишь основании, что стало не по себе от близко раздавшейся  чужой  речи;
понимая это, он тем не менее хотел взять в руки  оружие  -  с  "дегтярем"  у
плеча было бы гораздо спокойнее.
     "Дегтярь" находился  у  отделенного,  а  тот,  по-пластунски,  неслышно
отползая назад, поравнялся с  Ведерниковым,  на  минуту  замер  возле  него,
прислушиваясь, затем, передав пулемет с  еще  нагретой  его  ладонью  шейкой
приклада, шепнул:
     - Наблюдай, я скоро вернусь.
     Ведерников остался один, теряясь в  догадках,  даже  приблизительно  не
представляя себе, куда и зачем понесло Новикова. Темнота  казалась  ему  еще
гуще, чем  была  до  недавнего  времени,  и  он,  до  боли  напрягая  глаза,
вглядывался в нее, но ни зрение, ни слух не  помогали  ему  определить,  где
младший сержант.
     Немцы молчали.
     Новиков долго не возвращался, должно быть, с полчаса, если не больше, а
когда Ведерников наконец услышал сзади  себя  тяжелое  дыхание  отделенного,
опять же таки ползущего по-пластунски, с трудом сдержал желание выругаться -
так был зол на него - и пополз навстречу, к  зарослям  ольшаника,  где  тот,
по-видимому, задержался передохнуть.
     - Немцы... по всему берегу, - горячечно прошептал Новиков.  -  Беги  на
заставу... Доложи старшему лейтенанту.  Скажешь,  что  я  до  самой  часовни
проверил... А ну, тихо... Слышишь?..
     По реке, убывая, катилось эхо далекого грохота.
     - Поезд на мосту, - догадался Ведерников. - На Брест.
     - Беги, - опять заторопил Новиков.


12

               "...Войну  я встретил на ОКПП-"Брест". Она не явилась для нас
          всех    неожиданностью,    потому   что,   общаясь   с   польскими
          железнодорожниками, мы часто получали ту или иную информацию... Да
          и сами видели, что фашисты готовятся к нападению на нашу страну...
          Разумеется,  все,  что  нам  становилось  известным, мы немедленно
          докладывали по команде...
               В  ночь  на  22  июня 1941 года, где-то часа за два до начала
          войны, из-за рубежа пришел состав с польским углем. Я тогда был на
          службе  и,  досматривая состав, естественно, общался с обслугой, в
          том  числе  с  машинистом  Здиславом  Камейшей. От него узнал, что
          через два часа начнется война..."

                                             (Свидетельство Г.Скоритовского)

     В час сорок пять железнодорожный состав с силезским углем пересек  мост
через Буг, у  блокпоста,  замедлив  ход,  был  взят  под  охрану  советскими
пограничниками и, медленно набирая  скорость,  отправился  дальше.  Паровоз,
пыхтя и отфыркиваясь, тащил сорок четыре груженых вагона.  Машинист  Здислав
Камейша нетерпеливо поглядывал на чумазого, лоснившегося от пота  помощника,
но тот добросовестно делал свое нехитрое трудное дело - бросал  и  бросал  в
ненасытное жерло уголь, шуровал ломом, и в  топке  гудело  так  сильно,  что
казалось, ее разорвет.
     В два часа ночи поезд прибыл на станцию Брест, обслуга сошла на перрон,
пограничный наряд приступил к проверке состава.
     Здислав,  как  всегда,  оставался  на  своем  месте,   ждал   окончания
процедуры, и когда пограничник,  завершив  ее,  хотел  спрыгнуть  на  землю,
придержал его на пару минут.
     В два пятнадцать в кабинете майора Кузнецова  зазвонил  телефон.  Майор
ждал звонка от  командования  округа  и  поспешно  снял  трубку.  Докладывал
начальник контрольно-пропускного пункта, чей наряд  заканчивал  досматривать
прибывший из-за границы состав с силезским углем.
     Майор  слушал,  заметно  бледнея.  Сидевшие  по  другую  сторону  стола
комиссар и начальник штаба поднялись, ожидая окончания разговора.
     - Еще  одно  подтверждение,   -   положив   трубку,   сказал   Кузнецов
изменившимся голосом. - Через час  сорок  пять  минут  немцы  начнут.  -  Он
взглянул на настенные часы и поправился: - Через час сорок две. Сведения  не
вызывают сомнений. - Он  поднялся:  -  Немедленно  вызывайте  комендантов  к
прямому проводу!
     В два часа сорок минут Здислав  Камейша  отправился  в  обратный  путь,
увозя немцам сорок пять вагонов отборной пшеницы  -  договор  неукоснительно
соблюдался до самой последней минуты. Здислав не брался судить,  хорошо  это
или плохо, размышлять  ему  было  некогда  -  паровоз,  миновав  станционные
стрелки, свернул вправо, в тупик.
     . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
     В три часа двадцать минут 22 июня  1941  года,  слабо  светясь,  взошел
узенький серп луны, обращенный к востоку своей вогнутой стороной.
     До начала войны оставалось сорок минут.


13

               "...Дурные  предчувствия  меня  не  обманули...  То была наша
          последняя  встреча...  В  четыре утра началась война. Встретили мы
          немца... Дали отсечку. Проще говоря, не допустили на своем участке
          переправу...  Но  фашист  накрыл заставу и комендатуру артогнем...
          Побег я на помощь своим, потому как там горело и шел бой... Из боя
          уже  не  вышел  -  оторвало руку... Что дальше было, вспоминать не
          хочу..."

                                               (Свидетельство С.Ведерникова)

     Они снова лежали рядом впереди траншеи, оба  уставшие  от  непрерывного
ожидания, и у обоих не оставалось сомнений относительно того, что их ждет  и
к чему готовились в течение ночи.
     Ведерников достал из сумки гранаты, положил их  по  правую  сторону  от
себя, аккуратно - одна к одной -  все  три.  Новиков  изготовил  к  стрельбе
пулемет, запасной диск пододвинул напарнику.
     - Скоро светать начнет, - сказал Ведерников.
     Новиков промолчал.
     Воробьиная ночь была на исходе. В Дубице перекликались  ранние  петухи.
Небо еще оставалось черным, но при слабом свечении народившегося  месяца  на
той стороне проступали контуры кустов и деревьев, угадывался  белесый  туман
над водой, проглядывались редкие облака, желтовато подкрашенные по  округлым
краям - как каймой.
     - Надо в траншею, - громко проговорил Ведерников. - Слышишь?
     Можно было разговаривать не таясь, не опасаясь,  что  немцы  услышат  -
гудом гудела земля, воздух  наполнился  лязгом  и  скрежетом;  от  невидного
горизонта нарастал гул моторов - как будто железное  чудище  продиралось  от
леса, безжалостно ломая деревья  и  подминая  под  себя  все  живое;  грохот
усиливался, и не было нужды особенно напрягать слух, чтобы  различить  рокот
десятков авиационных моторов, глушивший все остальное.
     Предчувствие  беды,  охватившее  Ведерникова  на  заставском  дворе,  у
ограды, и исчезнувшее затем, возвратилось;  еще  вечером,  перед  уходом  на
службу, была надежда - авось обойдется:  не  посмеют  немцы  сунуться  через
реку.
     Теперь бывалый воин Сергей Ведерников яснее ясного понимал: чему  быть,
того не миновать, и, поняв это, подумал, что живыми отсюда не  выбраться  ни
ему, ни Новикову, как бы окаменевшему у своего пулемета, - никому из  жидкой
цепочки бойцов, рассредоточенных вдоль  границы  с  винтовками,  карабинами,
автоматами. Не помогут и пулеметы. Что они против  силищи,  которая  вот-вот
надвинется и ударит из сотен орудий по окопчикам и траншеям.
     Сознание  неизбежности  того,  что  должно  случиться,  вызвало  в  нем
минутное замешательство. Он невольно оглянулся назад, где находилась застава
и еще спали после службы бойцы, подчиняясь пока не  отмененному  распорядку.
Будь его воля, подумал Ведерников, немедленно поднял бы спящих да держал  их
в готовности, при оружии...  Хорошо  бы  кто  догадался  подать  команду  "в
ружье!". А заодно и комендатурских поднять. Всех. С женами и детьми...  Сами
они там, что ли, не понимают?.. Приступ бессильной ярости  охватил  солдата,
он привскочил, не сдержав гнева, и нечаянно задел Новикова рукой.
     - Чего  вы?..  Лежите  тихо.  -  Новиков  не  повернул  головы,  пошире
раздвинул ноги.
     - Говорю - надо в траншею.
     Новиков, будто не слыша, лежал в прежней позе, и Ведерников раздраженно
подумал - красуется. Небось, даже слышать не приходилось  орудийную  пальбу,
когда, кажется, от грома лопаются барабанные  перепонки.  Откуда!  Учений  с
частями поддержки и тех ни разу не проводили.
     "Ну, что он ломается? - отчаянно  думал  об  отделенном  Ведерников.  -
Ждет - чего? Тут же каждый метр пристрелян!"
     Но младший сержант сам почуял неладное и, вглядываясь в  светлеющую  на
небосводе узкую полосу ранней зари,  весь  подобрался.  Поза,  в  какой  он,
слегка подогнув ноги  и  опершись  на  согнутые  в  локтях  руки,  державшие
"дегтяря", полулежал, напрягшись, говорила сама за себя.
     "Сей момент сиганет в траншею", -  подумал  Ведерников  и  приготовился
последовать за своим отделенным:  положил  в  сумку  гранаты,  взял  в  руки
запасной диск к ручнику.
     - С пулеметом - в траншею! - резко  обернувшись,  приказал  Новиков.  -
Быстро!
     Не дожидаясь, пока напарник выполнит команду, Новиков, загребая  руками
и ногами в росистой траве, быстро пополз вперед, к  защищенному  кустарником
береговому откосу, и замер там, что-то высматривая. В редеющей синеве  стало
заметно, как он вертит головой  то  вправо,  то  влево,  немного  с  опаской
приподнимает ее над  кустами,  видно,  силясь  высмотреть  нечто  важное  на
вражеском берегу, где сейчас, слышно, возились немцы, не особенно прячась.
     Ведерников, переместившись в траншею и установив пулемет для  стрельбы,
так же аккуратно, как прежде, положил по правую сторону от себя три  гранаты
и принялся наблюдать за младшим сержантом, не понимая, почему он  так  долго
не возвращается; прошло  всего  две-три  минуты,  но  ему  сдавалось,  будто
Новиков непростительно  долго,  без  нужды  торчит  на  виду  у  противника,
обнаруживая себя и позицию. Светает же, думал он, недовольный.
     Темнота отступала,  рассеивалась.  До  восхода  солнца  еще  оставалось
порядочно  времени,  но  бледные  розовые  отсветы  уже  стали  подкрашивать
небосклон, меркла узенькая долька луны и блекли звезды. Все  это  Ведерников
схватил одним взглядом.
     - Довольно ковыряться там, -  в  сердцах  крикнул  Новикову,  с  трудом
сдержав желание выругаться. - Вертайся назад. - Ему показалось -  отделенный
оглянулся и что-то сказал.
     Но Новиков, снявшись с места, уже не  ползком,  а  пригнувшись,  сделал
короткую перебежку к повороту траншеи, где молча лежал  Миронюк,  оба  затем
спрыгнули вниз, и отделенный, сбив на затылок фуражку, не хоронясь, в полный
рост устремился по ходу сообщения к пулемету, трудно дыша, рукой придерживая
на боку туго набитую полевую сумку младшего командира.
     С удесятеренной быстротой восприятия, какая возникает в минуты большого
нервного напряжения, Ведерников без  особого  труда  догадался  -  случилось
что-то  чрезвычайно  серьезное.  Он  это  понял  чисто  интуитивно,  подался
Новикову навстречу.
     - Что там?
     - Мало хорошего. - Новиков с трудом перевел дыхание и, схватив пулемет,
крикнул, не оборачиваясь: - За мной! Они переправу наводят.
     - Понтон?
     - Бегом, туда!..
     Не вдаваясь в объяснения, младший сержант  сильным  толчком  выметнулся
наверх, в считанные секунды достиг крайнего от реки дуба с  двумя  лазами  в
дупло. Почти одновременно с ним бросился на землю Ведерников, и  едва  успел
лечь в удобном для стрельбы положении - вниз лицом, - как  на  той  стороне,
где теперь устрашающе ревели моторы, вспыхнули в небе ракеты красного цвета.
     "Началось! - холодея, подумал Ведерников и втянул  голову  в  плечи.  -
Сейчас дадут жизни!"
     Еще не угас  красный  свет  сигнальных  ракет,  еще  истаивали  в  небе
призрачно-багровые островки, а оттуда, от горизонта, девятка за  девяткой  к
востоку  понеслись  самолеты.  В  дрожащем  воздухе  грохотало,  и   душный,
пропахший бензиновой гарью вихревый шквал гнул  к  воде  камыши  и  поднимал
метровую волну, со страшной силой разбивая ее о берег.
     Тумана как не бывало, его рассеяло первыми же порывами,  обнажив  левый
берег реки, где, как  в  разворошенном  муравейнике,  у  десантных  лодок  и
плотиков, у  дюралевых  понтонов,  окрашенных  в  зеленый  цвет,  копошились
вражеские солдаты в касках.
     Ведерников пробовал считать самолеты, но сбился. Они шли и  шли,  волна
за волной, низко, почти стелясь над лугом, проносились, как  смерч,  набирая
высоту, и исчезали в рассветной дымке над Брестом.
     Новиков не сводил глаз с разводий  в  зарослях  камыша,  где  теперь  с
лихорадочной  торопливостью  несколько  вражеских  солдат,  видно,   саперы,
крепили штормовой мостик на двух  понтонах,  а  третий  заводили  на  веслах
другие.
     Вибрировал спрессованный воздух,  не  смолк  грохот  последнего  косяка
пикировщиков, а над Забужьем опять  взмыли  ракеты,  с  раскатистым  треском
раскололось заалевшее небо;  всесокрушающий  ураганный  огонь  обрушился  на
правобережье, перепахивая его вдоль и поперек  и  поднимая  в  воздух  груды
земли и тучи песка.
     Вражеская артиллерия молотила прибрежную полосу  методично  и  яростно,
будто перед нею была  не  жиденькая  линия  траншей  и  окопов,  обороняемая
несколькими  десятками  пограничников,   а   долговременные   железобетонные
укрепления с мощной артиллерийской защитой.
     Полузасыпанные землей, оглохшие от адского грохота  парни  прижались  к
земле, ничего не соображая, задыхаясь от евшей  легкие  и  глаза  тротиловой
вони. Вдоль  всего  берега  взлетали  фонтаны  песка,  искореженные  деревья
вперемешку с кустарником, тяжело ухали,  падая  и  рассыпаясь  от  ударов  о
землю, желтые глыбы слежавшегося песчаника, и над кошмарным этим хаосом, над
закипевшей от ударов множества весел рекой, полыхавшей  оранжевым  пламенем,
загорелся безмятежно оранжевый небосвод, розово распространяясь в бездонье.
     Всходило солнце.
     Двадцать минут прошло от начала войны.
     Река, еще недавно тихая, без морщинки, утихомирившаяся  после  шквалов,
поднятых самолетами, опять забурлила: сотни лодок и плотиков под  прикрытием
огневого вала отчалили от берега.
     Началась переправа.
     На первых минутах Новиков обалдел от грохота канонады, из сознания ушло
все,  кроме  ужасающих  громовых   раскатов;   страх   прижал   к   гудящей,
вздрагивающей от разрывов земле - будто связал по рукам  и  ногам;  в  груди
была холодная пустота; по дубу, за которым лежал он  рядом  с  Ведерниковым,
глухо ударяли осколки мин и снарядов, на голову сыпалось крошево  листьев  и
веток, нечем было дышать: пороховая  гарь  плотно  стлалась  над  прибрежной
травой.
     Так длилось мучительно долго: минуту, две - вечность,  пока  где-то,  у
него за спиной и в отдалении,  не  рвануло  трижды  подряд,  и  докатившаяся
взрывная волна как бы накрыла его с головой, обдав пылью и запахом гари.
     Придя в  себя,  Новиков  невольно  оглянулся  назад,  туда,  где  между
деревьями недавно проглядывали белые стены  комендатуры  и  в  отсвете  зари
алела черепичная крыша с красным флажком  на  фронтоне.  Комендатуру  он  не
увидел. Не было ни флажка, ни фронтона, исчезла красная черепица. В просвете
между деревьями, где постоянно открывалось глазу двухэтажное здание с  чисто
вымытыми оконными стеклами и веселым  зеленым  балкончиком,  теперь  оседало
облако рыжей пыли, а снизу к верхушкам кроны поднимались густые клубы белого
дыма, и сквозь него прорывались огненные языки в глубине двора.
     Новиков не поверил глазам. Еще  полностью  не  осознав  размеров  беды,
ошеломленный увиденным, он, забыв  об  опасности,  привстал,  но  Ведерников
ударом под коленки свалил его на траву.
     - Жить надоело? - прокричал боец и показал рукой в сторону реки. - Сюда
гляди.
     Взгляд Новикова, бессмысленно скользнувший по рябому лицу  Ведерникова,
чисто автоматически переместился на левый берег реки, от которого отчаливали
первые лодки с врагами. Кто сидя, кто в рост, не прячась, как у себя дома, -
уверенные, они переговаривались, смеялись, и смех этот, слишком громкий и не
очень естественный, был для Новикова чудовищно оскорбительным.
     Как в  позапрошлую  ночь,  разом  отрезвев,  освободившись  от  страха,
движимый мстительной ненавистью к этим гогочущим наглецам в касках,  Новиков
вдавил в плечо приклад "дегтяря", поймал  в  прорези  прицела  выдвинувшуюся
вперед десантную лодку и, уже ничего не слыша, ничто не принимая  в  расчет,
лишь видя перед собой единственную надувную  лодку,  сцепив  зубы  и  затаив
дыхание, ударил по ней  короткой  расчетливой  очередью.  Стоявший  на  носу
солдат с длинным шестом как подрубленный упал навзничь в воду.
     Пробитая в нескольких местах резиновая лодка обвяла, солдаты  бросились
с нее врассыпную, попрыгали в воду, где их  настигал  огонь  ведерниковского
ППШ. И не только его - Ведерников скосил глаза влево и увидел в окопе  Ивана
Быкалюка, пулеметчика. Иван, прилипнув щекой к  прикладу  своего  "дегтяря",
бил по еще не наведенному до правого берега  понтонному  мосту,  несколькими
очередями  разметал  копошившихся  там  саперов,  затем  перенес  огонь   на
десантников.
     Тем временем, пока Новиков, потеряв интерес к сносимой вниз по  течению
тонущей лодке, брал на прицел другую, побольше, противник  переместил  огонь
артиллерии в глубину; разрывы гремели за станцией, где-то у Белого озера, по
всей вероятности, в расположении полков 75-й дивизии,  а  здесь,  на  правой
стороне Буга, где, казалось, все живое перепахано  вместе  с  землей,  здесь
вдруг ожил истерзанный берег - ружейно-пулеметная стрельба зазвучала на всем
его протяжении, послышались  крики,  и  было  непонятно,  орут  ли  тонущие,
расстреливаемые с близкого расстояния гитлеровские солдаты  или  же  победно
разлегается яростный крик заставских хлопцев, отбивших атаку врага.
     Река еще кипела от взрывов гранат,  всплесков  барахтающихся  вражеских
десантников, ударов весел и  ливня  пуль,  но  десантные  лодки  и  плотики,
значительно поредев, теперь поспешно убирались  вспять,  даже  не  достигнув
середины реки.
     Первая атака врага захлебнулась.
     "Дегтярь" в  руках  Новикова,  еще  раз  задрожав  в  длинной  визжащей
очереди, смолк. Отвалился от приклада своего автомата Ведерников, обернул  к
отделенному  потное,  в  потеках  гари,  возбужденное  лицо  с  пожелтевшими
оспинами на щеках и на лбу, но тут же снова припал  к  автомату,  ничего  не
сказав, и стал посылать на тот берег короткие очереди.
     По траншее к Новикову подбежал Миронюк. Простоволосый, тоже  в  потеках
гари, радостно сияющий, еще издали крикнул:
     - Далы жару гамнюкам!.. Во далы  так  далы.  Тэпэр  довго  нэ  сунутся,
засраньцi. Закурыть е, младшый сержант?
     - Не курю.
     - Та в мэнэ самого е, - рассмеялся Миронюк. - То я так, про  запас,  як
кажуць. - Он принялся сворачивать цигарку. - Ты як сэбэ чувствуешь?
     - Нормально. -  Новиков  обратил  взгляд  к  горящей  комендатуре,  где
продолжал клубиться изжелта-белый дым и вырывались языки пламени.
     - Почэкай, почэкай, нашi прыйдуць, отi врiжуць так  врiжуць,  отi  жару
дадуць. - Миронюк задрал голову кверху, в ту сторону, куда смотрел  Новиков,
но значительно выше - к небу. - Нашi лiтакы йдуць. Чуешь?
     С востока нарастал мощный гул самолетов.
     - Смотайся  в  комендатуру,  посмотри,  что  там,  -  сдавленно  сказал
Новиков, не глядя в сразу помрачневшее лицо пограничника.
     - Зараз, трохы покурю... Мо ты закурыш?
     - Давай, Миронюк, быстро!
     - Щэ разок затягнусь.
     Миронюк явно медлил - долго прятал спички, почему-то засовывая  коробок
в карман гимнастерки, втягивал в себя махорочный дым  медленными  затяжками,
всякий раз пригибаясь к земле, когда поблизости взвизгивали осколки мин  или
пуль, -  противник  продолжал  обстреливать  правый  берег  реки,  и  пальба
становилась все сильнее, вызвав ответный огонь пограничников.