глаза под посеревшими  от  пыли  бровями,  но  сразу  же,  изобразив  испуг,
приставил лопату "к ноге", выструнился и гаркнул:
     - Нияк нет, господин поручик! Осмелюсь доложить, долбаю  эту  канаву  в
поте лица, а она меня долбает. Славная получится братская  могила,  осмелюсь
спросить, господин поручик?
     - Будя зубы-то скалить! Тоже мне Швейка нашелся.
     Испуг на лице Черненко сменился искренним удивлением.
     - Ты что, перегрелся?
     - Швейка был, сказывают, умный человек. Не то что некоторые.
     - Ой, мамцю моя!  -  перейдя  на  украинский,  Черненко  обеими  руками
схватился за голову. - Що з чоловiком сталося? Був людына як  людына,  а  на
тобi, командувать захотилося.
     - Трепач!
     - Ты мою личность не чiпай.
     - Кончай! Нашел время придурка из себя корчить!
     В   другое   время   тут   бы   заварилась   веселая    перепалка,    с
шуточками-прибауточками, подначкой и смехом, короткий перекур растянулся  бы
на полчасика - Черненко это умел, когда был в ударе, за словом в  карман  не
лез. Но сейчас  не  получилось  веселья.  На  голоса  из  траншеи  выглянуло
двое-трое любопытных.
     - Так-таки пэрэгрiвся ты, Сережа. Охолонь трохи, бо, може, родимчик  чы
як його. - Оставив за собой последнее  слово,  Черненко  нырнул  в  траншею,
насвистывая веселый  мотивчик,  и  стал  в  такт  ему  постукивать,  долбить
лопаткой податливый грунт.
     Ведерников промолчал. Он не злился  на  языкатого  сослуживца,  шуточки
Черненко самолюбия не задели, на хлопца невозможно было  сердиться,  если  и
зубоскалил,  то  необидно,  для  общего  веселья.  Под  хорошее   настроение
Ведерников сам бы не прочь подкинуть хлесткое словцо,  за  ним  он  тоже  не
лазил в задний брючный кармашек.
     Сейчас внимание привлек отдаленный  гул  за  рекой,  похожий  на  рокот
авиационных моторов, - должно  быть,  в  районе  Бялой  Подляски  размещался
немецкий аэродром, оттуда часто взлетали самолеты  со  свастикой,  и  воздух
сотрясался от рева сильных машин.
     Сейчас гул был тихий, не нарушал покоя, как  бы  жил  сам  по  себе.  В
высоком небе  плыли  легкие  летние  облака,  плавилось  солнце,  и  воздух,
напитанный  идущим  от  леса  густым  запахом  нагретой  смолы,  дрожал   от
полуденного зноя.
     Черненко долбил и долбил грунт.
     Ведерников же, пару раз копнув,  выпрямился,  чуть  повернув  голову  к
реке, где по-прежнему тихо рокотали моторы; парень весь превратился в  слух,
взбугрившиеся желваки выдавали сильное напряжение. Так,  во  всяком  случае,
показалось Новикову, когда он, привлеченный словесной перепалкой бойцов, уже
не выпускал их из поля зрения.
     Ведерников вздрогнул от гулкого звука монастырского колокола -  похоже,
кто-то нечаянно ударил  по  нему  или  потянул  за  веревку;  округлый,  как
накатная волна, звон плавно пронесся через реку, прошел по строениям заставы
и стал медленно глохнуть за железнодорожной станцией в сосняке.
     Ведерников оглянулся назад и увидел Новикова. Отделенный стоял  к  нему
лицом, слегка ссутулив обожженные плечи, но смотрел мимо, на пыльное облако,
не отстававшее от  вкатившей  в  заставские  ворота  дребезжащей  полуторки.
Машина остановилась, ее заволокло пылью, и когда облако пронеслось, на землю
с подножки соскочил майор Кузнецов.


7

               "...Мы  все побросали работу - сделал не сделал порученное, а
          вроде  как  по  команде  поклали  лопаты на бруствер. Стоим, ждем:
          покличут младшего сержанта к майору? А он, Новиков, значит, увидел
          такое,  рассердился:  "Вам  дать платочек? Надо, спрашиваю? Слезки
          вытирать... А ну, за дело! Нам выдержка отделенного понравилась...
          А настоящий характер он нам потом показал..."

                                               (Свидетельство С.Ведерникова)

     Коренастый, бритоголовый майор Кузнецов стряхнул  с  себя  пыль,  вытер
лоб, поправил портупеи на широких плечах и медленным шагом направился  через
двор к колодцу, держа фуражку в руке и обмахиваясь платком.
     Навстречу майору с  противоположного  конца  двора  торопились  старшие
лейтенанты Голяков с Ивановым.
     Застегивая на  ходу  командирский  ремень,  сюда  же  спешил  лейтенант
Сартоев, заместитель Иванова по строевой части. Они поочередно представились
майору, соблюдая старшинство - первым Голяков, за ним Иванов и уже последним
Сартоев, а затем все вместе с майором отошли в  тень,  к  колодцу.  Голяков,
вытянув руки "по швам", внимательно слушал, что ему говорил  Кузнецов,  было
заметно - разговор ему  в  тягость,  потому  что  в  нескольких  случаях  он
подбрасывал руку к козырьку фуражки, видно, спрашивая  разрешения  ответить,
но не получал его. Кузнецов, насупив брови,  рубил  рукой,  как  бы  отсекая
фразу от фразы.
     Со своего места Ведерников не  слышал,  о  чем  говорят  командиры,  но
видел, как  Голяков,  наконец  получив  разрешение,  стал  что-то  говорить,
несколько раз кряду показывая  рукой  в  сторону  границы.  Из-за  реки  все
слышнее  накатывал  рокот  моторов   от   которого,   казалось,   содрогался
спрессованный  знойный  воздух.  Потом  Голяков  шагнул  в  сторону,  быстро
обернулся  к  свежеотрытой  траншее,  где   отделение   Новикова   завершало
маскировку бруствера, обкладывая его дерном.
     Ведерникову очень хотелось, чтобы командиры подошли ближе и можно  было
хоть догадаться, о чем они говорят, - он был убежден, что обсуждают поступок
отделенного командира, иначе бы Голяков не оглядывался на Новикова.  Желание
было лишено здравого смысла  -  куда  уж  там  догадаться!  Но  он  прямо  с
нетерпением ожидал: авось приблизятся.
     Командиры не торопились.
     Ведерников перевел взгляд на отделенного. Новиков подравнивал  лопаткой
дерн на бруствере, лицо его оставалось спокойным, не было заметно  волнения,
покрытое пылью и потом, оно не  выражало  ничего,  кроме  усталости.  Только
пальцы рук впились в черенок, и ногти были белыми-белыми. Он стоял спиной  к
командирам, полусогнувшись, подрезал плитки дерна, и по обожженной на солнце
напряженной спине  скатывались  капельки  пота,  выпирали  ребра,  обтянутые
тощей, как у подростка, незагоревшей на боках кожей,  и  сам  он,  тонкий  в
кости, сухощавый, выглядел далеко не таким возмужавшим,  как  это  казалось,
когда он надевал воинское обмундирование.
     "Парнишка. Совсем еще зеленый парнишка, - думал, глядя на  отделенного,
Ведерников, успевший повоевать на финской, понюхать пороху  и  по-настоящему
возмужать. - А вот, гляди, держится, характер - кремень".
     Нетерпение Ведерникова было так  велико,  что  он  вытянул  шею,  затем
сделал шаг к колодцу,  но,  спохватившись,  откачнулся  назад.  На  него  не
обратили внимания.
     Черненко же, не  поняв,  что  происходит  с  Ведерниковым,  процедил  с
привычной подначкой:
     - Сачкуем?
     - Отвязни, смола.
     - А работу за тебя дядя кончит?
     - И ты не слабак, копай.
     Кузнецов, надев фуражку на бритую голову, что-то коротко и резко сказал
Голякову, тот, откозыряв, повернулся через левое плечо, чтобы уйти, но майор
его задержал почему-то.
     Потеряв надежду подслушать разговор командиров, Ведерников опустился на
одно колено, возобновил прерванную работу. Ему  осталось  разбросать  лишнюю
землю перед бруствером стрелковой ячейки, что он и  сделал  незамедлительно,
несколькими энергичными взмахами лопатки, ни разу больше не  подняв  головы,
пока не сровнял с землей успевший высохнуть добела холмик песка.
     Между тем гул за рекой нарастал, будто приближались на  излете  отзвуки
дальних громовых раскатов. В небе далеко за монастырем появились три  черных
точки,  постепенно  увеличиваясь  в  размерах,  они  с   пугающим   грохотом
устремились прямо к границе.
     Все, кто находился во дворе, задрали  головы  кверху,  следя  за  тремя
немецкими истребителями, шедшими прямо по  курсу  на  небольшой  высоте,  не
отворачивая ни вправо, ни влево - как к себе домой.
     Похожий на аистенка мальчишка вскочил на голенастые ножки, с его головы
свалилась панамка, но он, не поднимая  ее,  попятился  и  нечаянно  развалил
песчаный домик, над которым все время молча трудился. Он заплакал от горя, и
крупные слезы потекли по его бледным щекам к острому подбородку. Плач заглох
в  гремящем  реве  пронесшихся  над  заставой  вражеских  истребителей.  Они
пронеслись так низко, что всем отчетливо были видны летчики в кожаных шлемах
и защитных очках.
     Ведерников в два прыжка очутился рядом с  ребенком,  подхватил  его  на
руки, но мальчик, вырвавшись, подбежал  к  Новикову,  доверчиво  прижался  к
нему, спрятал голову у него между колен.
     Кузнецов, вместе со всеми наблюдавший перелет истребителей через  реку,
отдал какое-то приказание лейтенанту Сартоеву, и тот, придерживая шашку,  со
всех ног побежал к заставе. Отсутствовал он недолго и через несколько  минут
бегом же возвратился к все еще стоявшему у колодца майору.
     - Ну что? - нетерпеливо спросил Кузнецов.
     - Позвонил, товарищ майор, - громко ответил Сартоев. - Сейчас  наши  их
встретят... Полагаю, уже поднялись в воздух.
     Майор молча кивнул, следя за удаляющимися истребителями с  крестами  на
крыльях.
     Еще вибрировал над головами людей  спрессованный  самолетами,  горячий,
пропахший ядовитым бензиновым запахом воздух, а машины уже были над Брестом.
Они по-прежнему летели низко, на высоте не больше трех сотен метров,  словно
бы находились над своим аэродромом, а не в чужом небе, и солнце  высвечивало
их серебристые тела, оставляющие за собой грохот и вой.
     Кузнецов  заметно  нервничал,  но  об  этом  его  состоянии   позволяло
догадываться лишь то,  как  он  носком  сапога,  не  глядя  себе  под  ноги,
безотчетно чертил на влажной земле у колодца короткие неровные линии.
     Все наблюдали за кружившими над городом немецкими самолетами, и  никому
не пришло в голову обратить взгляд к границе,  где  по  ту  сторону  реки  с
неменьшим  интересом  наблюдали  за  полетом  десятка   полтора   фашистских
офицеров.
     - Что  делают,  гады!  -  вырвалось  у  прикомандированного  из  отряда
сапера. - Наши почему молчат?
     Ему не ответили.
     Ведерников выругался, и никто его не  одернул,  как  было  бы  в  любом
другом случае.
     Голяков нетерпеливо переминался  с  ноги  на  ногу,  покусывал  губы  и
вопрошающе посматривал на Сартоева - будто молча спрашивал, где же, дескать,
твои "встречающие", за которыми тебя посылали?
     Теперь,  как  вначале,  рокот  неприятельских  истребителей   доносился
приглушенным  отзвуком  дальних  раскатов  грозы.   Были   отчетливо   видны
уменьшившиеся в размерах машины. Они носились над городом, выписывая  круги,
словно издевались над всем живым, что было под ними, зная, что вторжение для
них пройдет безнаказанно, как сходило и раньше. Будто  в  насмешку,  они  то
взмывали вверх почти вертикально, то камнем падали  вниз  и  снова  чванливо
демонстрировали свое мастерство и силу моторов.
     Но вот из-за набежавшего облака  наперехват  "мессершмиттам"  вынырнули
два тупоносых истребителя с красными звездами. Они разделились и медленно, с
трудом набирая высоту, погнались за  нарушителями,  стремясь  их  отсечь  от
границы и вынудить приземлиться.
     Слишком  тихоходны  в  сравнении  с  немецкими  были  самолеты.  Словно
играючи, "мессершмитты" под прямым углом взмыли в небо.
     Ведерников слизнул с сухих губ горько-соленый пот, взглянул  на  своего
отделенного. Новиков стоял белый  как  мел,  кусал  губы.  Ребенок  все  еще
прижимался к нему, держась обеими ручонками за его руку. Все, кто  находился
возле траншеи, и  командиры  у  колодца,  провожали  глазами  удаляющиеся  к
границе немецкие истребители. Исход был ясен.
     От комсоставовского дома к  траншее  бежала  молодая  женщина  в  белом
платье с короткими рукавами, лицо ее выражало испуг. Она еще издали  увидела
мальчика и, радостная, устремилась к нему. Ребенок,  обрадованно  взвизгнув,
бросился к ней, и женщина, ни слова не говоря, лишь кивнув Новикову  в  знак
благодарности, возвратилась назад.
     Ее приход вывел всех из оцепенения.
     Кузнецов широким шагом пошел к  траншее  мимо  вытянувшихся  перед  ним
полуголых бойцов, сопровождаемый тремя командирами, обошел  ее  из  конца  в
конец, молча, не делая замечаний. Было видно, как от перенесенного  нервного
напряжения у него подергивается щека. За ним  и  его  спутниками  неотступно
тащились короткие полуденные тени.
     - Вы Новиков? - Кузнецов остановился перед младшим сержантом,  стоявшим
по другую сторону траншеи рядом со своими бойцами.
     - Так точно. Младший сержант Новиков. Командир третьего отделения.
     Ведерников  слегка  наклонился  вперед,  но  майор  в  его  сторону  не
взглянул. Опять была тишина. В горячем песке купались воробьи.
     Голяков стоял рядом  с  майором,  хотел  что-то  сказать,  но  тот  его
остановил жестом руки и, наклонясь над траншеей, заглянул вниз.
     - Что ж, подходяще, - сказал он, но чувствовалось, что сию минуту мысли
его  занимают  безнаказанно  ушедшие  "мессершмитты".  Он,  разогнув  спину,
непроизвольно, с нескрываемым беспокойством посмотрел в небо,  где  все  еще
плавилось солнце и плыли, незаметно смещаясь на запад, легкие облака. -  Ну,
так что вы тут натворили, младший сержант? Доложите-ка мне.
     Новиков молчал. На верхней губе его  выступили  мелкие  капельки  пота,
лицо, обожженное солнцем, вдруг заострилось.
     - Отвечайте, когда вас спрашивают! - строго сказал Голяков. -  Доложите
начальнику отряда про свои художества.
     Кузнецов  отмахнулся  от  старшего  лейтенанта,  как  отмахиваются   от
жужжащей над ухом назойливой мухи.
     - Я жду, Новиков, -  сказал  он  довольно  миролюбиво.  -  Хотелось  бы
услышать, как вы сами оцениваете свой поступок.
     Новиков посмотрел майору прямо в глаза.
     - Никак.
     - Можно яснее?
     - Я выполнял свой воинский долг, товарищ майор.
     - Вы в этом убеждены?.. Можете стоять "вольно".
     - Убежден.
     - Мне нравится, когда человек уверен в своей правоте, - сказал Кузнецов
без иронии и по-хорошему улыбнулся. - Можете  стоять  "вольно",  -  повторил
он. - Ну, а как тогда быть с моим  приказом,  запрещающим  в  таких  случаях
поднимать стрельбу? Я ведь приказ свой не отменял.
     Новиков стоял навытяжку, не отводя взгляда от Кузнецова.
     Старший  лейтенант  Иванов  порывался  что-то  сказать.  Покраснев   от
волнения, он несколько раз вскидывал руку к козырьку зеленой фуражки,  прося
разрешения объясниться, но Кузнецов всякий  раз  отстранял  его,  не  пробуя
выслушать. Единственный раз он, обернувшись к нему, сердито сказал:
     - С вами потом разберусь... И  вообще,  отправляйтесь-ка,  Иванов,  мне
провожатых не нужно. И вы, лейтенант, занимайтесь своими делами.
     Командиры ушли. При Кузнецове остался один Голяков.
     - Не знаю, - честно признался Новиков. - Когда в нас выстрелили,  я  об
этом не думал.
     - Плохо. Очень плохо, когда командир поддается эмоциям, -  похоже,  для
себя тихо сказал Кузнецов. - Вы не подумали, Новиков, что фашисты, возможно,
специально вас вызывали на вооруженную провокацию? Вам  такое  не  пришло  в
голову?
     - Не пришло.
     Близко от лица Кузнецова, жужжа, пролетел майский жук.
     - Жаль, вы неплохой младший командир. Кому, как  не  вам,  задумываться
над своими поступками. Что прикажете делать, младший сержант? По закону  вас
нужно отдать под суд.
     Стало так тихо, что можно было услышать едва слышный  шелест  листвы  в
безветренном воздухе.
     Новиков вскинул голову:
     - Только я вот что скажу, товарищ майор. Я вот что скажу... Если бы мне
снова пришлось... так ползать на  своей  земле...  так  унижаться,  лишь  бы
немцев  не  рассердить,  то  стрелял  бы...  Стрелял  снова.  Не  одиночным.
Очередью...
     Из-под ног майора выметнулась серая  ящерица  и  скрылась  в  траве  за
колодцем. Кузнецов проводил ее взглядом и неизвестно чему размеренно покачал
головой. Может  быть,  осуждал  сказанное  младшим  сержантом.  Или  дивился
ловкости ящерицы.
     Голяков выходил из себя - сжимал и разжимал кулаки. Старшего лейтенанта
уже давно подмывало что-то сказать, но  он  не  решался  помешать  разговору
начальника, выжидал, пока тот сам обратит на него внимание.
     Кузнецов наконец к нему обернулся:
     - Торопитесь?
     - Никак нет, товарищ майор. Я полагал, что вы прикажете  подать  сигнал
вызова немецкого погранпредставителя.
     - Зачем? - Кузнецов снял фуражку - ему было жарко.
     - По горячим следам, так сказать. Со вчерашнего  дня  третье  нарушение
воздушного пространства. - Произнеся эти  слова  вполголоса,  скороговоркой,
Голяков прищелкнул каблуками сапог. - Прикажете распорядиться?
     На чердаке конюшни стонали голуби. Кузнецов поднял  голову  кверху.  На
лбу его блестели горошины пота.
     - Три нарушения?
     - Так точно. С учетом сегодняшнего. Всего в наше воздушное пространство
вторглось за два дня восемь немецких самолетов.
     - Тринадцать, товарищ Голяков. Два залета на восьмой.
     - Тем более... - Голяков осекся, видно, спохватившись, что  переборщил,
вроде бы поучал начальника погранотряда, как ему поступать.
     - Что тем более?
     - Надо заявить протест.
     Майор надел фуражку.
     - Бесполезно, Голяков. У них все согласовано.  И  нарушения  воздушного
пространства, и обстрелы наших нарядов, и все другие  провокации.  Не  будем
протестовать. Мартышкин труд, протесты. Мы слишком  доверчивы,  Голяков.  Вы
меня понимаете?
     - Никак нет. - В  глазах  старшего  лейтенанта  отражалось  недоумение.
Видно, от кого-кого, а от начальника погранотряда он такого не ожидал. -  Вы
же сами требовали... - Он снова осекся, не осмелившись  закончить  мысль,  а
еще с минуту смотрел на майора, пряча смятение и еле справляясь с собой.
     - Не будем протестовать, -  повторил  Кузнецов  и  сощелкнул  с  рукава
гимнастерки рыжего муравья. - Младший сержант Новиков!  -  вдруг  сказал  он
громко, чеканя слова.
     - Я!
     - За бдительное несение службы  по  охране  государственной  границы  и
умелые действия в боевом столкновении с нарушителями от лица службы объявляю
вам благодарность! - Не ожидая ответного "Служу Советскому Союзу",  упреждая
всякие ненужные слова, Кузнецов козырнул. - Вопросы потом, товарищи бойцы.
     Плечи  старшего  лейтенанта  опустились,  как  у  смертельно  уставшего
человека, и когда начальник отряда заговорил,  непосредственно  адресуясь  к
нему, он не сразу распрямил спину, непонимающе поднял глаза.
     - Слушаю, товарищ майор. -  Он  привычно  щелкнул  каблуками  сапог,  и
упрямое, злое выражение промелькнуло в его серых, глубоко сидящих глазах.
     - Личному составу полчаса на обед. Затем собрать всех в Красном уголке.
Вы меня поняли?
     Голяков  повторил  распоряжение  слово  в  слово,  откозыряв,  ушел  не
свойственной ему вихляющей походкой - будто у него ломило  ноги.  Бутафорски
выглядели перекрещенные по спине желтые портупеи и  болтающаяся  вдоль  тела
шашка со сверкающим на солнце эфесом. Пройдя немного, он, как бы чувствуя на
себе взгляд Кузнецова, выпрямил спину, прихватил шашку рукой и остаток  пути
до поворота к  комендатуре  прошел  четким  шагом  отлично  натренированного
строевика.
     Кузнецов в самом деле провожал его взглядом, и когда Голяков скрылся за
поворотом, отвернулся и сказал Новикову:
     - Приведите себя в порядок, обедайте. И  снова  за  дело.  У  нас  мало
времени. Ничтожно мало.


8

               "...Не   поднялась   рука   предать  Новикова  суду  военного
          трибунала. В той строгой обстановке, в какой мы жили, не каждый бы
          смог  держаться, как младший сержант. Ведь его поступок был вызван
          чувством  оскорбленной гордости. Не своей лично, нет. Я расцениваю
          это  значительно  объемнее...  Это  одно  из  проявлений