ерживать связь? - спросила я. - Писать  на  пражскую
квартиру рискованно.
     - Лучше всего писать в Смихов, на имя издателя Гиргала, - сказал  Юлек.
- Я же буду писать тебе под именем Гиргал или Франта. Если меня здесь искать
не будут, начинай письмо так: "Сабину я еще не перевела..."
     Мы простились на остановке.  Я  твердо  надеялась,  что  все  обойдется
благополучно. С ним не может, не должно случиться ничего плохого!
     На следующий день пришла поздравительная телеграмма на имя мамы-  Марии
Фучиковой: "Наилучшие пожелания шлет вам Франта".
     Я сразу поняла, что она от Юлека.

     Настал день, когда Юлек смог вернуться обратно в Хотимерж.  Точно  даты
не помню, примерно между 22 и 28 июня. Мы спросили, где он скитался эти  три
недели, ведь жить в нашей пражской квартире было опасно.
     Он рассказал, что поселился неподалеку от Праги, в Петровицах,  у  пани
Чаховой. Там он пробыл две недели, остальное время  жил  в  Праге  у  своего
соученика  по  пльзеньской  гимназии,  товарища   Драбека.   Собственно,   в
Петровицах Юлек проводил лишь ночь. Днем он  уезжал  в  Прагу  и  работал  в
музейной библиотеке или в Клубе работников искусств.
     Две недели мы прожили спокойно, но настал роковой понедельник, 29  июля
1940 года. Я очень живо помню все подробности этого жаркого солнечного дня.
     Целый день мы провели дома. Я переводила, Юлек с самого утра печатал на
машинке свои заметки. Иногда он задумывался и, подперев рукой голову, глядел
на  холмы,  вырисовывавшиеся  на  горизонте,  а   затем   снова   принимался
выстукивать четырьмя пальцами букву за  буквой.  Я  часто  отрывала  его  от
работы - то искала и не находила подходящее  чешское  выражение,  то  хотела
поделиться с ним обнаруженным при переводе курьезом, или Юлек,  сам  услыхав
звон пустых ведер на кухне, вскакивал и, воскликнув:  "Мама,  почему  ты  не
скажешь!" - отнимал у матери ведра. Он не мог допустить,  чтобы  мама,  Либа
или я таскали воду снизу, из колодца. "Для меня это гимнастика,  для  вас  -
тяжелая работа!" - убеждал он нас.
     В полдень мама, приоткрыв двери, звала нас: "Дети, идите есть!"
     В тот день после обеда я сварила Юлеку чашечку черного кофе.  Он  очень
любил кофе, но мы лишь изредка могли позволить себе эту роскошь...  А  потом
мы снова взялись за работу.
     Когда солнце покинуло комнату, Юлек встал, потянулся и сказал:
     - А что, если нам прогуляться по лесу?
     Я не заставила себя просить...
     Мы вошли в лес, здесь царили мягкий  сумрак  и  приятная  прохлада.  На
каждом шагу попадались сизые, словно тронутые изморозью ягоды черники. Вдруг
Юлек заметил в ветвях белку. Зверек, услыхав шум шагов, замер. Мы тоже.  Кто
дольше выдержит? Но я сделала неосторожное движение,  и  белка  с  быстротой
молнии исчезла в ветвях.
     Мы  возвращались  домой.  Возле  нашего  дома,  на  небольшой  полянке,
мальчишки гоняли мяч. Мы остановились. Один из них озорно крикнул:
     - Посудите нам, пан Фучик!
     И вот Юлек уже включился в игру. Он бегал среди мальчишек и  засчитывал
голы...
     Мама встретила нас словами:
     - Как я рада, что вы наконец вернулись! Мне что-то взгрустнулось одной.
     В тот день у нас действительно было необычно тихо. Отец заболел и лежал
в пльзеньской больнице, Либа с детьми уехала, а Вера в то лето  в  Хотимерже
почти не появлялась... И вдруг у калитки раздался звонок. Мы  насторожились.
И тут же со двора донеслись голоса детей:
     - Жандарм! Жандарм!
     - Погоди, Юлек, я сама взгляну, к кому он идет, - сказала  я  и  быстро
вышла на лестницу.
     Сердце  мое  судорожно  сжималось.  Снизу  приближались  шаги,   кто-то
поднимался по лестнице... Мы столкнулись на маленькой площадке. Жандарм и я.
Он был в мундире, на голове каска, на плече винтовка со штыком. Я загородила
ему дорогу.
     - Добрый день, господин жандарм! Собрались к нам в  гости?  -  спокойно
спросила я, словно действительно предполагала, что он мог  прийти  к  нам  с
визитом.
     Я и сама удивилась, что голос у меня даже не дрогнул. Жандарм строго  и
сухо спросил:
     - Молодой Фучик дома?
     - Нету, - солгала я, не колеблясь. - А что вы хотите?  Я  ему  передам,
когда он вернется.
     Я видела  этого  человека  впервые.  Я  старалась  говорить  достаточно
громко, чтобы в кухне наверху Юлек мог слышать меня. Но нас могли слышать  и
соседи из нижних квартир.
     - Нет, так дело не пойдет, - строго ответил жандарм. - А где он?
     - Гуляет в лесу... Наконец я решилась:
     - Зачем нам стоять в коридоре, входите!
     Я ввела его в Либину комнату, смежную с нашей кухней.
     - Присядьте, - предложила я жандарму стул. Он остался стоять.
     - Ваш муж родился двадцать третьего февраля тысяча  девятьсот  третьего
года? - сказал жандарм.
     - Да. Но скажите, ради бога, чего вы хотите от него? -  опять  спросила
я.
     Жандарм сурово ответил:
     - Не могу!
     Я схватила его за руку:
     - Дайте честное слово, что вы не  собираетесь  причинить  ему  зло!  Он
колебался. Я держала его руку  в  своей.  И  вдруг  я  почувствовала  легкое
рукопожатие. Жандарм снял каску и заверил меня:
     - Я не желаю ему зла, но скажите, где он?
     Я не поверила ему до конца, но все-таки мне стало легче.
     - Не знаю, право, не знаю, - повторяла я. - Пойду взгляну, может  быть,
он уже вернулся.
     Я вошла  к  Юлеку  в  кухню.  Коротко  передала  ему  свой  разговор  с
жандармом. Юлек закурил и глубоко затянулся. Стало совсем тихо, лишь с улицы
доносился шум ребячьих голосов. Юлек подумал  немного,  а  потом  решительно
сказал:
     - Густина, я выйду к нему!
     Мы с мамой примостились на стареньком диване у стены, за  которой  Юлек
разговаривал с жандармом. Затаив дыхание мы прислушивались к каждому  слову.
Нет, не слышно ни звука.
     Это продолжалось целую вечность, но вот Юлек отворил кухонную  дверь  и
тише, чем обычно, сказал:
     - Мне  придется  уехать.  А  ты,  Густина,  ступай  к  нему,  он  хочет
поговорить с тобой.
     Жандарм, теперь уже совсем дружелюбно, сказал:
     - Дайте честное слово, что никто, кроме вас, не узнает о моем разговоре
с вашим мужем. Имейте в виду - я рискую головой. У меня ордер гестапо на его
арест. Ваш муж должен немедленно скрыться.
     Я искренне пожала его руку.
     - В жандармском отделении, - продолжал он, - нам прочли приказ  гестапо
о   немедленном   аресте   вашего   мужа,   коммунистического    журналиста,
скрывающегося в Хотимерже. Когда начальник  спросил,  кто  хочет  произвести
арест, никто не ответил. Мы наблюдали друг  за  другом.  Потом  вызвался  я.
Инструкция  такова:  схватить  и  доставить  в  отделение...  Теперь  я  иду
доложить, что не застал Юлиуса Фучика дома.
     Я проводила жандарма за ворота...

     Вот что рассказал Юлек.
     Когда он вошел в комнату, жандарм заявил  ему:  "Вы  арестованы!"  Юлек
спросил: "Вы чех?" - "Да", - ответил жандарм. "Позволит совесть  вам,  чеху,
арестовать чеха по приказу немецкого гестапо?" - сказал Юлек.  "Как  же  мне
быть? - ответил жандарм. - Ведь это приказ".
     "Мы поговорили и решили, - рассказывал дальше Юлек, - что я скроюсь,  а
жандарм доложит, будто не нашел меня".
     Имя этого человека  Иозеф  Говорка.  Сейчас  он  член  Коммунистической
партии Чехословакии.

     Юлек уходил в неизвестность. Он уложил в портфель немного белья и  свою
работу о Сабине. Из дому он уже больше не выходил. Старался шутками рассеять
наши мрачные мысли. Вечером к нам зашел наш постоянный гость,  сосед  снизу,
железнодорожник Войтех Тихота.
     Юлек сказал, что завтра чуть свет хочет ехать с ним в  Пльзень.  Тихота
без объяснений все понял. Визит  жандарма  не  прошел  незамеченным.  Тихота
предложил Юлеку:
     - Пан Фучик, наденьте мою железнодорожную форму.
     Но Юлек отказался. Ответил, что не хочет никого подвергать опасности.
     Юлек стоял у распахнутого окна и смотрел в звездную ночь. Он прощался с
домом, целый год оказывавшим ему  свое  гостеприимство.  Ночь  была  летняя,
короткая. Не светилось  ни  одно  окно.  Здесь  строго  соблюдали  приказ  о
затемнении. Небо мерцало зарницами. В садах трещали кузнечики...
     - До свиданья, Густина! - шепнул Юлек.
     - Как ты нам дашь знать, что благополучно добрался до Праги?
     Юлек  ответил,  что  приедет  и  выяснит,  как  обстоит  дело  с  нашей
квартирой, и сразу же напишет. Абзац в письме, начинающийся с перечеркнутого
слова, будет содержать  нужное  сообщение.  Если  слово  перечеркнуто  одной
чертой, то читать следует лишь  каждую  первую  букву  каждого  последующего
слова, если двумя - только вторую букву. Буквы составят нужную фразу. Если я
получу открытку с поздравлением, значит, должна в течение  ближайшей  недели
приехать в Прагу: здесь, в Клубе работников искусств, мне  сообщат,  куда  я
должна явиться.
     - Не грусти! - добавил он.
     Я очень волновалась. А что, если этой ночью за ним снова придут? Как он
тогда сможет скрыться? Юлек же спал крепким сном...
     Половина третьего утра 30 июля 1940 года. Мама, Юлек и я уже на  ногах.
Юлек позавтракает с нами. Кто из нас мог тогда  предположить,  что  это  его
последний завтрак с матерью! Юлек шутил:
     - Вы,  милые  женщины,  не  выспались!  Вот  проводите  меня,  ложитесь
досыпать. И я бы сделал то же самое, да, как видно,  придется  отоспаться  в
поезде...
     Мы спустились вниз, мама светила фонариком. Вышел Тихота,  за  ним  его
жена. Юлек попрощался с мамой.
     - До свиданья, Юлечек мой, храни тебя бог! - обняла его  мать.  Юлек  и
Тихота уходили. Я бросилась вслед.
     - Куда? - остановил меня Тихота.
     - С вами, я провожу вас...
     - Не делайте этого, за дорогой, может быть, установлена слежка...
     - Пан Тихота прав, - сказал Юлек. - Останься лучше  дома,  Густина.  Не
беспокойтесь обо мне, до скорой встречи!
     "Юлек ушел во тьму, чтобы принести свет!" - сказала я себе.

     Четверг 1 августа 1940 года.
     Каждый день, кроме воскресенья, к нам приходит почтальон. Он носит  нам
газету. Сегодня принес письмо. Светло-серый конверт, на нем детским почерком
написан адрес: "Для Либушки Нахтигаловой" (племянницы Юлиуса Фучика,  дочери
его сестры Либы). Я отдала письмо девочке. Та вскрыла конверт, начала читать
и вдруг заявила: "Мама, какое странное письмо, я не  знаю  никакой  Мани  из
Праги!"
     Это было письмо  от  Юлека.  С  виду  невинное,  оно  содержало  важное
сообщение. Второй абзац начинался перечеркнутым словом. Значит, надо  читать
первую  букву  каждого  последующего  слова.  Я   прочла:   "хватают   наших
редакторов".
     Я  вспомнила  друзей  Юлека  из  редакции   "Руде   право",   "Творбы",
"Алло-Новин"...
     Это был коллектив молодых, самоотверженных, талантливых журналистов.  С
каким энтузиазмом работали они в коммунистической печати!
     Теперь я каждый день с нетерпением ждала почтальона. 3  августа,  через
несколько дней после отъезда Юлека, он принес  белый  конверт,  адресованный
Тихоте. Я почувствовала, что он от Юлека. Вскрыла, достала  напечатанный  на
машинке листок. Пробежала и по подписи, хотя имя было  вымышленным,  поняла,
что не ошиблась.
     Первое слово  в  самом  начале  было  дважды  перечеркнуто.  Я  прочла:
"квартира занята будь осторожна жду сообщения от вас домой не  езди  надеюсь
все кончится благополучно".
     Наша квартира в Праге занята гестапо! Но Юлек - вечный  оптимист.  Даже
сейчас, когда уже нет никакой  надежды  вернуться  в  Хотимерж  или  в  нашу
квартиру, он верит, что "все кончится благополучно".

     Воскресенье 4 августа. Утро. Жарко светит солнце. Во дворе и возле дома
играют дети. Их смех и веселые возгласы долетают в комнату. Мама  возится  в
кухне. Либа помогает ей. Я сижу над шифрованным ответом Юлеку - "Гиргалу". И
вдруг мне начинает мерещиться мужской голос, монотонно повторяющий: "Geheime
Staatpolizei! Geheime Staatpolizei!"
     Последние дни я столько думала о гестапо, что нет ничего удивительного,
если это слово звенит у меня в ушах! Я подняла голову и взглянула туда, где,
как мне казалось, раздавался голос.
     В дверях стояли двое. Один из них долговязый, голос принадлежал ему,  -
это он повторял: "Гестапо, гестапо!" - второй на голову  ниже.  Они  быстро,
словно хищники на охоте, вскочили в комнату. Высокий схватил книгу с  полки,
открыл, перелистал и вдруг спросил меня по-немецки резко и повелительно:
     - Пани Фучикова, почему вы не прописаны здесь, в Хотимерже?
     Маленький гестаповец переводил.
     - Я прописана, - ответила я.
     - Нет! - закричал он.
     - Прописана, можете справиться в окружной канцелярии, - твердила я.
     Я стала на учет лишь теперь, когда Юлек уехал...
     - А где вы получаете продуктовые карточки? - допрашивал он меня.
     - В Праге.
     Я стояла возле стола и держала руки на шифрованном письме от Юлека.
     - Где ваш муж? - спросил он вдруг, злобно уставившись  на  меня.  Я  не
отвела глаз и твердо ответила:
     - В Праге!
     - Когда он уехал отсюда?
     Несколько секунд  я  молчала,  словно  вспоминая,  а  сама  лихорадочно
размышляла, что и как сказать, и, наконец решившись, заявила.
     - Около месяца назад.
     Гестаповцы швыряли на пол книги, так заботливо расставленные Юлеком.
     - Кто ему сюда писал? - продолжал допрос долговязый
     - Никто.
     Они открыли пианино, подняли крышку, и долговязый снова спросил меня:
     - Где ваш муж?
     - В Праге! - повторила я.
     - Где в Праге?
     Я назвала адрес нашей квартиры.
     Гестаповец свирепо грохнул книгой об пол и заорал:
     - Не мелите чепухи!
     Я удивленно воскликнула:
     - Как, разве его там нет?
     Мое удивление сбило гестаповца с толку. Он буравил меня взглядом. Я  не
отводила глаз. Тогда он начал вслух рассуждать, арестовать ли меня и бросить
в лагерь или оставить здесь. Он мог и арестовать и отправить в лагерь...
     На столе лежало письмо от Юлека.
     Только сейчас долговязый заметил его, взял в  руки,  просмотрел,  потом
передал маленькому - чешскому гестаповцу.
     Не прошло и двух лет, как я снова  встретилась  с  ними.  Это  было  во
дворце Печека, в гестапо. Там я узнала, что того долговязого зовут  Фридрих.
Память у него оказалась хорошей. Увидав меня,  он  цинично  усмехнулся:  "А,
мадам Фучикова! Все дороги ведут в гестапо!"
     Имя второго, маленького, было Нергр. Он был не менее  жесток,  чем  сам
Фридрих, пользовавшийся страшной славой...
     - Как сюда попало это письмо? Оно адресовано не вам, - спросит Нергр
     - Его принес сосед, он просил меня напечатать ответ на машинке!
     Сердце мое учащенно билось: а  что,  если  они  спустятся  к  Тихоте  и
спросят его? Но мой ответ, как видно, удовлетворил гестаповцев, Нергр бросил
письмо на пианино.
     Жаль, что Юлек не мог их видеть! Вот бы он порадовался, увидав, как  те
уходят не солоно хлебавши! И уносят  с  собой  два-три  ничего  не  значащих
письма да несколько книг
     Перед уходом Фридрих приказал мне;
     - Если вы узнаете что-нибудь о муже  или  получите  от  него  известие,
немедленно сообщите в гестапо!
     Я молчала. Он спросил с угрозой:
     - Понятно?
     - Понятно! - ответила я.
     Гестаповцы ушли. Не солоно хлебавши...

     В начале февраля 1940 года хотимержский почтальон снова принес открытку
на имя племянницы Юлека - Либушки,  на  ней  детской  рукой  было  написано:
"Привет из Праги посылает Маня"
     Это Юлек просил меня приехать к нему.
     Я начала делать вид - для окружающих, - что у меня болят зубы. Два  дня
я ходила с обвязанным лицом, на третий  мне  "пришлось"  выехать  к  зубному
врачу в Пльзень. Ночь я провела в Пльзене.
     В Праге я вышла на  Смиховском  вокзале,  села  в  трамвай  и  проехала
несколько остановок. До клуба шла пешком...  Как  только  я  вошла,  клубный
швейцар пан Митиска поднял голову, хотя он казался погруженным в чтение.
     Он пожал мне руку. И я почувствовала на своей ладони маленькую записку.
Пан Митиска сказал мне: "Я  жду  вас  уже  несколько  дней!"  Я  внимательно
посмотрела на него: "Что ему известно?"
     Прежде всего я тщательно осмотрела записку снаружи. Она была вложена  в
крохотный конвертик, почти такой же, в какие упаковывают в аптеках  порошки.
Конвертик был аккуратно заклеен и нигде не надорван. Я распечатала его.  Там
было письмо от Юлека. Он давал мне свой точный адрес.
     Я попрощалась с добрым паном Митиской и вышла на улицу.  Часть  пути  я
ехала трамваем, часть шла пешком, а потом снова трамваем,  чтобы  убедиться,
что за мной нет слежки. Юлек очень точно описал адрес, и мне не пришлось  ни
у кого спрашивать, как найти нужную улицу.
     Я, как было указано в записке, три раза  коротко  позвонила  и  тут  же
трижды постучала. Тишина. Нигде ни звука. Дом  словно  вымер.  Вдруг  кто-то
быстро и беззвучно открыл дверь. Я переступила порог и  очутилась  в  темной
передней. Невидимая рука закрыла дверь. В полутьме я услышала шепот:
     - Густина!
     - Юлек! - выдохнула я.
     Он закрывал рукой нижнюю часть лица.
     - Как я тебе нравлюсь? - прошептал он, опуская руку.
     Я ужаснулась: до чего он зарос!
     Кто были его гостеприимные хозяева и как он к ним попал?
     Из Хотимержа до Праги  Юлек  добирался  сложнее  и  дольше,  чем  ездят
обычно. Железнодорожники охраняли его всю дорогу до самой Праги. Есть еще на
свете добрые люди!
     В Праге он отправился в клуб. Здесь ему  передали,  что  наша  квартира
занята гестапо. Нелегальную квартиру найти нелегко, тем более сейчас, летом,
когда большинство знакомых уехало из города. Одну ночь  он  провел  в  стоге
сена, на другой день случайно встретил приятеля своей  тетки  и  остался  на
ночь у него. Затем случай столкнул его с актрисой Светлой Амортовой,  и  она
отвела его на квартиру к своей матери, где он смог остаться.
     Светла познакомила Юлека с одним товарищем, коммунистом, который  нашел
ему прибежище у учителя - товарища Штелцейна. Его Юлек  знал  давно.  Недели
через три Юлек перебрался к семье Ветенглов. В 1927 году Ветенгл вернулся  в
Чехословакию из Советского Союза. Жена его была русской, преподавала русский
язык, сын  Геня,  юноша  лет  шестнадцати-семнадцати,  учился;  сам  Ветенгл
работал на фабрике.
     Десять вечеров провела я в маленькой кухоньке  с  Юлеком  и  семейством
Ветенгловых. Они тосковали по  Советскому  Союзу,  и  все  разговоры  велись
только об СССР. Юлек лучше нас всех знал Советский Союз, и  потому  основным
рассказчиком был он. В те минуты  убогая  кухонька  превращалась  в  Москву,
Крым, Ленинград, Душанбе, Ташкент...
     - Разве может кто-нибудь победить Советский Союз! Никто  и  никогда!  -
говорил старый Ветенгл.
     И Юлек вместо ответа запевал песню о партизане  и  "Широка  страна  моя
родная", а мы подпевали...
     Вечером, когда дом засыпал, мы с Юлеком  выходили  на  улицу  пройтись.
Ветенгл-старший давал ему свою трость, и  Юлек,  как  он  говорил,  "начинал
изображать пожилого человека".

     В феврале я снова  получила  из  Праги  долгожданную  "поздравительную"
открытку. Это означало, что я опять должна приехать в  Прагу...  В  Праге  у
Гиргала для меня было письмо с точным адресом семьи Матерн.
     Матери направили меня к Драбеку, с которым Юлек когда-то вместе учился.
     ...От Драбека меня увела  незнакомая  пожилая  женщина.  Мы  шли  минут
десять, говорили мало, незнакомка остановилась  перед  одним  из  домов.  Мы
вошли. Она отперла дверь, проскользнула  в  переднюю,  я  за  ней.  Здесь  я
увидела Юлека.
     Мы находились в квартире известного шахматиста Карела Опоченского и его
жены - это она меня привела - Славки Дитетовой.
     Юлек покинул их во второй половине октября 1940 года. Все  вместе-  он,
Славка и я - ждали товарищей, которые должны  были  отвести  его  на  другую
квартиру. Никто не знал, куда и к кому он пойдет.
     - Ну, я переселяюсь, - шепнул он, когд