лин. 8 сентября 1943 года он был казнен. Всех имеющих какие-либо сведения
о нем прошу сообщить по адресу..."
     Вскоре на мое объявление пришел ответ: я получила  письмо  от  инженера
Владимира Казды, жителя Праги. Вот что он писал:
     "...Посылаю письмо Вам и одновременно в Компартию Чехословакии.
     ...Я понимаю, какую боль причиню Вам своим сообщением,  но  разум  выше
чувства, и он велит рассказать все, что я узнал  о  Вашем  муже  от  бывшего
политзаключенного Пешека, который сидел с Юлиусом Фучиком в одной камере  на
Панкраце. Увы, уже вернувшись на родину,  Пешек,  не  выдержав  перенесенных
мучений, на днях скончался... Я выполняю данное ему обещание...
     На основании рассказов папаши Пешека я  мог  бы  рассказать  вам  много
по-человечески прекрасного, но узкие рамки письма для этого недостаточны.
     Мы с женой были бы рады видеть Вас у себя в любое время...
     Чест праци!
     Инженер Владимир Казда
     Адрес

     К письму была приложена копия свидетельства:

     "Свидетельство" и сообщение о Юл, Фучике, редакторе "Руде право"
     Прага, 11 июня 1945 г.

     Я, нижеподписавшийся инж. Владимир Казда, проживающий в  Праге,  бывший
политзаключенный, делаю это сообщение о Юлиусе Фучике на основании рассказов
покойного И. Пешека.
     Весной 1944 года я был брошен в  камеру  248  фашистского  застенка  на
Панкраце. Здесь я познакомился с Иозефом Пешеком. Мы  быстро  сблизились,  и
папаша Пешек рассказал мне, что долгое  время  просидел  в  одной  камере  с
Юлиусом Фучиком. Они стали большими  друзьями,  Юлча  -  так  Пешек  называл
Фучика - звал его "отцом".
     Не было дня, чтобы Пешек не говорил мне о Фучике, а позже  попросил,  в
случае его смерти, после освобождения сообщить все, что я узнал  от  него  о
Фучике, в Компартию Чехословакии.
     Вот что рассказал мне папаша Пешек.
     "...В один из дней к нам в камеру втолкнули страшно избитого  человека,
вернее, то, что от человека осталось. Это был  Юлча  Фучик.  Казалось,  этот
день будет его последним... Все тело превратилось в сплошной кровоподтек. Он
мог лежать лишь на животе. Говорить  был  не  в  состоянии,  вдыхая  воздух,
издавал страшные хрипы... Трудно понять,  как  человека  в  таком  состоянии
могли бросить в камеру. Единственной  возможной  медицинской  помощью  здесь
были мокрые  тряпки;  разорвав  свое  белье,  обитатели  камеры  делали  ему
компрессы. Тюремный врач сомневался в  том,  что  Юлча  выживет.  Фашистский
комиссар дворца Печека  запретил  перевозить  Фучика  в  тюремную  больницу,
заявив: "Если ему суждено подохнуть - пусть подыхает в камере".
     Наперекор всему Юлча пережил этот  критический  день.  Папаша  Пешек  с
помощью остальных заключенных (к сожалению, я не знаю, кто это  был)  каждый
час менял на больном мокрые тряпки. Визит врача  не  изменил  ничего,  снова
было запрещено перевозить его в больницу. На третий -  если  не  ошибаюсь  -
день принесли носилки и  положили  на  них  Юлчу.  Но  перевезли  его  не  в
больницу, а на первый этаж, в канцелярию, где  два  гестаповца  учинили  ему
допрос, во время которого он  часто  терял  сознание.  После  нечеловеческих
мучений Фучика снова бросили в камеру.
     На  несколько  дней  Юлчу  оставили  в  покое,  и  он  начал  понемногу
поправляться. С каждым часом обитатели камеры все больше сближались. Третьим
в камере в  это  время  был,  если  память  мне  не  изменяет,  или  молодой
поляк-парашютист, который так и не назвал своего имени и позже был отправлен
в Польшу,  или  пятнадцатилетний  мальчик,  которого  расстреляли  вместе  с
родителями...
     Юлчу допрашивали снова и снова...  Папаша  Пешек  называл  эти  допросы
"холодным и горячим душем". Во время одних Юлчу  немилосердно  избивали,  во
время других пытались склонить "вежливым" обхождением... Когда  не  помогали
ни вежливость, ни посулы, его пытали.
     О  твердости  Фучика  во  время  допросов  свидетельствует   количество
произведенных  дознаний   и   то   обстоятельство,   что   поведение   этого
несокрушимого человека вызвало некоторое уважение к нему комиссара, ведущего
его "дело".
     Пешек рассказывал, что Юлча с горечью говорил о  недостойном  поведении
Клецана во время допросов. Говорил Фучик также о том, что передает немецкому
смотрителю Колинскому  свои  записки  и  заметки,  которые  пишет  здесь,  в
тюремной камере.
     Пешек несколько раз просил меня в случае его, Пешека, смерти сообщить о
записках Фучика...
     Я пишу Вам все это, чтобы начать поиски Колинского и записей, сделанных
Фучиком...

     Владимир Казда".

     Из этого письма я узнала, что папаши Пешека больше нет в живых. Но  что
с Юлеком?
     Инженер Казда сообщал, что Юлек на Панкраце тайно писал... Я вспомнила,
что в январе 1943 года в "Четырехсотке" Юлек успел сказать мне: "Густина,  я
на Панкраце  пишу".  Я  спросила:  "Кто  выносит?"  Юлек  шепнул:  "Немецкий
надзиратель". - "Будь осторожен!" - тихо сказала я. "Он человек надежный", -
ответил Юлек.
     Больше я об этом ничего не знала.
     Я решила немедленно начать поиски Колинского. Обратилась за  помощью  к
товарищам из Комитета безопасности. Там меня  очень  поддержали,  и  мы  все
вместе взялись за дело.
     Один из товарищей-коммунистов сказал мне, что слыхал, будто у  какой-то
женщины есть оставленное мне Юлеком завещание.
     "Юлек писал завещание? Это мираж!" - успокаивала я  себя.  Я  не  могла
поверить еще и потому, что этот товарищ никак  не  мог  объяснить,  кто  эта
женщина, как ее имя и где она живет.
     Кто ему сказал о завещании?
     Отвечает - родственник.
     Я тут же позвонила названному родственнику. Тот подтвердил: да, мол,  у
одной женщины есть завещание Юлека. Но имени женщины он не помнит.
     От кого он об этом узнал? Выпало, говорит, из памяти. Столько всяческих
событий произошло после освобождения!
     Поразмыслив, он  добавил:  кажется,  такой-то,  но  его  сейчас  нет  в
Праге...

     ...Заходил ко мне молодой коммунист Ярослав Покорный. Он был  арестован
гестапо в 1942 году и несколько раз "посетил" нашу "Четырехсотку"...
     Он сказал, что в концлагере сдружился с юношей, приговоренным к смерти,
который сидел в Плетцензее в одной камере с Юлеком.  Ему  смертный  приговор
заменили концлагерем, и после освобождения он вернулся домой...
     Этот молодой человек был вместе с Юлеком до того самого рокового  утра,
когда за Юлеком явились два ражих детины, стащили с нар, приказали раздеться
донага, а потом снова надели наручники и увели...
     Я была вне себя:
     - Не верю! Как зовут этого парня? Кто он?
     - Он человек серьезный, его словам можно верить, - ответил Ярослав.
     - Его имя тебе известно?
     - Ну конечно, ведь мы столько времени пробыли вместе в лагере! Он часто
рассказывал мне о Юлеке. Постой, постой... я непременно вспомню...
     Но вспомнить не смог.
     - Я напишу приятелю в Пльзень и спрошу. Как же его все-таки  зовут?  Со
мной теперь это часто случается - отказывает память, не могу вспомнить даже,
как близкого друга зовут!
     - Пока не поговорю с ним сама, не поверю!
     В конце концов Ярослав Покорный припомнил его имя  и  при  мне  написал
ему.
     К этому времени и Либа наконец решилась показать мне  письма  Юлека  из
тюрьмы. Среди них было и последнее, датированное 31 августа 1943 года.
     Я упорно искала Колинского. Наконец, после длительных поисков  товарищи
из Комитета безопасности сообщили мне, что Колинский находится в Колине.  От
Праги это всего шестьдесят километров, но как туда попасть? Поезда то ходят,
то не ходят. Всюду еще царит хаос. На пражских улицах разворочена  мостовая,
тут и там остатки баррикад - свидетельства недавних боев... Я договорилась с
товарищами из комитета, что они меня отвезут в Колин на машине...
     На другой день после разговора рано  утром  у  меня  зазвонил  телефон.
Звонили из редакции  "Руде  право".  Меня  приглашали  в  секретариат.  Дело
серьезное, сказали мне.
     "Юлек вернулся!" - решила я и помчалась в редакцию.  Открываю  двери  в
кабинет. Вижу - сидят четверо: редактор, два товарища из комитета и у  стола
- незнакомый человек. Я вошла, незнакомец поднялся и, улыбнувшись, сказал:
     - Я Колинский!
     - Пан Колинский! Я так ищу вас!
     - А я вас! - ответил он.
     На столе, возле которого сидел Колинский, лежали какие-то бумаги.  Это,
как я узнала позже, были последние письма  казненных  товарищей-коммунистов,
вынесенные Колинским из тюрьмы...
     Колинский медленно достал из  кармана  бумажник,  открыл  его,  вытащил
несколько  продолговатых  пожелтевших  листков  бумаги  и  протянул  мне.  Я
взглянула и сразу же узнала характерный мелкий почерк Юлека...
     Я осторожно перелистывала страничку за страничкой. У Колинского с собой
их было лишь несколько - те, где Юлек писал о самом  Колинском.  Я  обратила
внимание на то, что странички пронумерованы - 136, 137, 138, 139, 140,  141.
Вот что значили слова Юлека:  "Густина,  я  на  Панкраце  пишу..."  Я  и  не
представляла, что он написал так много...
     Я поспешно спросила у Колинского:
     - А где остальные?
     - За ними нужно ехать. Кое-что в Иглаве, остальное в  Гумпольце...  Мне
казалось, что он слишком медленно говорит, и я перебила его:
     - Когда вы их привезете?
     - Как только смогу. Вероятно, через неделю.
     Эта неделя была вообще очень богата событиями.  После  долгих  мытарств
мне удалось найти  человека,  которому  было  доподлинно  известно,  у  кого
находится завещание Юлека. Звали его Вюнш. Но где живет женщина,  у  которой
якобы хранится завещание Юлека, он не знал. Надо выяснять...
     И вот в начале июля 1945 года, в субботу вечером, вернувшись  домой,  я
наконец нашла в почтовом ящике письмо: "...женщина, у которой есть для  тебя
завещание Юли, живет там-то, имя такое-то..."
     В пять часов утра я была на ногах и отправилась в путь.  Вскоре  я  уже
звонила у калитки небольшого домика на  Белой  горе,  неподалеку  от  Праги.
Двери мне отворила молодая, очень приятная женщина. Я назвалась  и  сказала,
что приехала получить завещание своего  мужа.  Она  ввела  меня  в  комнату.
Открыла  ящик  шкафа,  достала  продолговатую  жестянку,   вытащила   оттуда
аккуратно сложенные листки  бумаги  и  протянула  мне.  Я  развернула  их  и
пробежала глазами. "Почерк Юлека", - сразу узнала  я.  Меня  била  дрожь.  Я
осторожно спрятала драгоценные страницы в сумку.
     - Как попали к вам эти листки?
     Она сказала, что их ей переслал муж, который  тоже  был  арестован.  Он
стал коридорным на Панкраце как раз в то время, когда  там  находился  Юлек.
Муж  пересылал  ей  письма  многих  заключенных,  а  приносил   эти   письма
надзиратель Гора. Письма от Юлека муж передал ей с Горой весной 1943 года.
     - Где сейчас ваш муж? - спросила я.
     - Он был казнен в тысяча девятьсот сорок четвертом...
     Отважная женщина прятала эти  листочки  в  жестянке  в  подвале,  среди
картошки. В случае обыска их никогда не нашли бы...
     Пани Скоржепова - так ее звали - показала мне письмо от  мужа,  которое
ей принес Гора одновременно с  завещанием  Юлека.  В  письме  было  сказано:
"Дорогая, не нам одним судьба нанесла жестокий удар.  Хочу  рассказать  тебе
лишь об одном из многих моих добрых  друзей,  писателе  Юлиусе  Фучике...  Я
пересылаю с Панкраца часть его дневника, ту, которая посвящена жене, это его
завещание. Пожалуйста, прочитай и спрячь эти  несколько  страниц  как  можно
лучше - они бесценны..."
     Я простилась с  пани  Скоржеповой.  Стояло  великолепное  летнее  утро.
Кругом зеленели поля, я присела на межу и стала снова и снова  перелистывать
пронумерованные Юлеком страницы: 78, 79, 80, 81, 82, 83, 84.  В  левом  углу
каждого листка - номер страницы, в правом - буква "Р" - так же, как и на тех
листках, которые принес Колинский...
     В начале июля 1945 года  Колинский  передал  мне  еще  158  страниц  из
рукописи Юлека. На первой было написано:

     Репортаж с петлей на шее - ЮФ -

     Тюрьма Панкрац
     Весна 1943

     Я дополнила рукопись семью листками,  взятыми  у  пани  Скоржеповой,  и
все-таки она оставалась неполной. Не хватало 91-й  страницы.  Я  разыскивала
ее, но тщетно. А "Репортаж с петлей на шее" уже был  сдан  в  набор.  Первое
издание вышло в октябре 1945 года без 91-й страницы. Второе издание - тоже.
     Весной 1946 года я рассказывала о жизни  и  гибели  Юлека  на  собрании
молодежи одного из районов Праги. После собрания ко мне подошла девочка  лет
пятнадцати и сказала:
     - Товарищ Фучикова, мне очень стыдно!
     - Почему? - удивленно спросила я.
     Вот что она рассказала мне.

     Весной 1945 года, после освобождения, она была в гостях у  Заводских  в
Гумпольце. В этой семье во время оккупации хранились записки Элиуса  Фучика.
Девочка оказалась в доме как раз в тот момент, когда к принесли из потайного
места и разложили на столе.  Она  взяла  несколько  страниц,  стала  читать,
увлеклась, но в это время ее позвали домой. Одну страницу  она  дочитать  не
успела, второпях взяла с собой сунула в книгу. Эту книгу позже  она  кому-то
одолжила. Прошло время, девочка  спохватилась,  стала  искать  непрочитанную
страничку, но кому дала книгу, вспомнить не могла. Лишь  недавно  книжку  ей
вернули вместе с забытым там листком. Она возвращает его  мне,  и  ей  очень
стыдно!
     Это была та самая разыскиваемая мной 91-я страница из  рукописи  Юлека,
которую я считала навсегда исчезнувшей.
     Третье и последующие издания "Репортажа с  петлей  на  шее"  вышли  уже
полными.

СВИДЕТЕЛЬСТВА О ВОЗНИКНОВЕНИИ "РЕПОРТАЖА С ПЕТЛЕЙ НА ШЕЕ"

       Рассказ Колинского

     Юлиус Фучик долгое время не доверял мне, Я давно предлагал ему бумагу и
карандаш. Но он сначала, как видно, должен был  хорошенько  проверить  меня.
Однажды он сказал: "Ну, Колинский, начнем-ка писать. Теперь  только  от  вас
зависит, чтобы это никому не попало в руки. Вы знаете, что  мне  уже  больше
ничего не грозит, а вам в случае чего обеспечена петля".
     Я ответил: "Не бойтесь, об этом никто узнать не должен и не узнает".
     Я приходил на дежурство и, улучив минутку, заносил ему в камеру  бумагу
и карандаш. Каждый раз по нескольку  листков.  Он  все  это  прятал  в  свой
соломенный тюфяк. После обхода каждого крыла - а их  было  три,  переход  от
"глазка" к "глазку" занимает минут двадцать - я останавливался у камеры 267,
в которой сидел Фучик, стучал в дверь и тихо говорил: "Можете продолжать!" И
он знал, что может писать дальше. Пока Фучик  писал,  я  прохаживался  возле
камеры и охранял его. Если меня снизу, из коридора, вызывали, я стучал в его
дверь два раза. Ему приходилось часто прерывать работу, прятать ее в  тюфяк,
а потом  доставать  снова.  Писать  он  мог  только  в  дни  моих  дежурств.
Случалось, напишет странички две, и все. И стучит мне в дверь: не могу,  нет
настроения.
     Иногда - это бывало по воскресеньям, когда в тюрьме  поспокойней,  если
вообще про эту тюрьму так можно сказать, - он писал и  по  семь  страниц.  А
иногда постучит и просит отточить карандаш. А бывали дни, когда Фучик  вовсе
не мог писать, грустил. Значит, он узнал о гибели кого-нибудь из друзей...
     Перестав  писать,  Юлек  стучал  и  отдавал  мне  исписанные  листки  и
карандаш. Его  работу  я  прятал  в  самой  тюрьме,  в  туалете,  за  трубой
резервуара с водой. У себя я никогда ничего не держал. Не  держал  и  писем,
которые через меня посылали заключенные своим родным.
     Вечером, когда уходил домой, я прятал исписанные  листки  за  подкладку
портфеля, на тот случай, если портфель захотят осмотреть. Портфель я  держал
уже открытым, а крышку придерживал рукой, так что никто ничего  не  замечал.
Несколько раз Фучик отдавал исписанные страницы надзирателю Ярославу Горе.
     Часть рукописи я некоторое время хранил у своей родственницы.  Позже  я
познакомился с Иржиной Заводской и стал передавать записки Фучика ей, а  она
увозила их в Гумпольц к своим родителям...

     Я разыскала  и  бывшего  надзирателя  Ярослава  Гору,  он  прослужил  в
гестаповской тюрьме на Панкраце всего-навсего десять месяцев - с февраля  по
декабрь 1943 года. За то, что он помогал заключенным, его схватили и бросили
в концлагерь.
     ...Вот что рассказал Гора о возникновении "Репортажа с петлей на шее":
     "С Колинским мы работали в тюрьме на Панкраце в  одном  коридоре  и  во
всем помогали  друг  другу.  Но  вскоре  наша  дружба  показалась  эсэсовцам
подозрительной. Кто-то из них донес о нас начальнику Соппе.

     Это случилось в начале апреля 1943 года, Соппа увидел  нас  вместе.  Он
вызвал к себе Колинского и начал по-немецки кричать на  него,  затем  вызвал
меня и тоже по-немецки что-то кричал, но я его не понимал, так как языка  не
знаю, я думал о своем, а о чем - это уж  мое  дело,  этого  и  ему  тоже  не
понять...
     Колинского перевели этажом выше  -  на  второй  этаж.  Но  нам  это  не
помешало.
     Сразу же после инцидента с Соппой  Колинский  сказал  мне,  что  Фучик,
камера которого была на первом этаже, что-то пишет, я должен  давать  ему  в
камеру бумагу и карандаш и смотреть, чтобы кто-нибудь не застал его.  Тогда,
в апреле 1943 года, я не знал еще, о чем идет речь, ведь многие  заключенные
в панкрацской тюрьме хотели написать о себе, о своем деле, некоторые слагали
стихи... Но Фучик, сказал мне Колинский, дело другое - он не просто  частное
лицо, а журналист и писатель. Мы с Колинским  договорились,  что  исписанные
листки он спрячет и после освобождения  кому-нибудь  передаст.  Фучик  очень
обрадовался, когда я сказал ему об этом. "Карандаш" и  "бумага",  -  говорил
он, - два волшебных слова! Об этом я мог только мечтать,  и  вот  они  стали
явью!"
     А потом все пошло как  по  маслу.  Я  приносил  ему  карандаш,  вернее,
огрызок карандаша, а иногда это  был  лишь  кусочек  грифеля.  Писал  он  на
обрезках  бумаги,  попадавших  в  тюрьму  откуда-то  с   бумажной   фабрики.
Оставалось только соблюдать осторожность, чтобы кто-нибудь не застиг  Фучика
за работой. Я дежурил теперь большей частью  с  немцем  Ганауэром  и  быстро
сообразил, что перехитрить его не составит большошого труда, я всегда  сумею
вовремя предупредить Фучика, если будет грозить опасность.
     Фучик для маскировки стелил на стол простыню, будто это была  скатерть.
Он сидел за столом спиной к дверям, простыня откинута, на голом столе листок
бумаги. Если бы в камеру неожиданно вошел эсэсовец, Фучик должен был  быстро
прикрыть свою работу простыней.
     Пока Фучик писал, старый Пешек чаще всего занимал наблюдательный пост у
дверей и внимательно прислушивался. Если я стукну ключом в дверь  один  раз,
значит,  Фучик  может  писать.  Два  -  должен  перестать  или  "я   ухожу",
"опасность", "идет эсэсовец". Каждый раз, когда Фучик исписывал один,  самое
большее два листка, я незаметно забирал их - мы не могли рисковать, оставляя
их в камере, - и прятал в кладовке в конце коридора. Закончив работу,  Фучик
возвращал мне карандаш, и нас, всех троих, охватывало  чувство  радости:  на
сегодня все обошлось благополучно! Мы облегченно вздыхали. Когда  у  старого
Пешека на глазах блестели слезы, я знал -  Юла  читал  ему  написанное...  А
потом мы высчитывали, когда снова будет мое дежурство  и  Юла  снова  сможет
писать...
     Иногда я передавал странички  Колинскому  прямо  в  здании  тюрьмы,  но
большей частью, чтобы не привлекать внимания, выносил их через  проходную  и
утром отдавал на улице, если мы шли вместе, или в трамвае. Где их  Колинский
прячет, я не знал, да и не хотел знать.
     Невозможно описать, в каких опасных условиях писал Фучик. Однажды  чуть
было не стряслась беда. Эсэсовец Ганауэр прибежал на первый этаж и  бросился
к камере Фучика. Предупредить  я  не  успел.  Вижу:  Ганауэр  перед  камерой
остановился, быстро сунул ключ в  дверь,  распахнул,  выругался  по-немецки,