его от долгих страданий. Он быстро потерял сознание.
Прежде чем дело дошло  до  второго  допроса,  он  был  уже  обо  всем  точно
осведомлен и действовал дальше в соответствии с нашим решением.
     От него ничего не узнали. Его долго держали в тюрьме, долго ждали,  что
чьи-нибудь новые показания заставят его говорить. И не дождались
     Тюрьма не изменила его. Веселый, мужественный, он  открывал  отдаленные
перспективы жизни другим, зная, что у него толь перспектива - смерть.
     Из Панкраца его неожиданно увезли в конце  апреля  1943  года.  Куда  -
неизвестно. Такое внезапное  исчезновение  имеет  в  себе  что-то  зловещее.
Можно, конечно, ошибаться. Но я не  думаю,  чтобы  нам  суждено  было  снова
встретиться.
     Мы всегда считались с угрозой смерти. Мы знали: если мы попадем в  руки
гестапо, живыми нам не уйти. В соответствии с этим мы действовали и здесь.
     И моя пьеса подходит к концу. Конец я не дописал. Его я  не  знаю.  Это
уже не пьеса. Это жизнь.
     А в жизни нет зрителей.
     Занавес поднимается.
     Люди, я любил вас! Будьте бдительны!

09.06.43

ПОСЛЕДНИЕ ПИСЬМА

ПИСЬМО, ТАЙНО ВЫНЕСЕННОЕ ИЗ ГЕСТАПОВСКОЙ ТЮРЬМЫ ПАНКРАЦ

                   Мои плоды из тех, что долго не созревают, из тех,  что
                   поднимаются  из черных подземных вод, когда на горах уже
                   лежит  первый  снег,  и  наливаются соком в туманах
                   печальных лугов.
                                                             Ф. Кс. Шальда

ГУСТИНЕ

     Милая моя!
     Почти нет надежды на то, что когда-нибудь мы с тобой, держась за  руки,
как малые дети, пойдем по косогору  над  рекой,  где  веет  ветер  и  светит
солнце. Почти нет надежды на то, что я смогу когда-нибудь, живя  в  покое  и
удобствах, окруженный друзьями-книгами,  написать  то,  о  чем  мы  с  тобой
говорили и что накапливалось и зрело во мне двадцать пять лет. Часть жизни у
меня уже отняли, когда уничтожили мои книги. Однако я не сдаюсь, не уступаю,
не хочу допустить, чтобы и другая часть погибла  без  остатка,  бесследно  в
камере э 267. Поэтому в минуты, которые я краду у смерти, я пишу эти заметки
о чешской литературе. Никогда не забывай, что человек, который  передаст  их
тебе, дал мне возможность не умереть всему. Карандаш и бумага, которые я  от
него получил, волнуют меня, как первая любовь, и я сейчас  больше  чувствую,
чем мыслю, больше грежу, чем подыскиваю  слова  и  составляю  фразы  Нелегко
будет писать без материалов, без цитат, и поэтому кое-что из того, что я так
ясно, прямо-таки ощутимо представляю себе, покажется, быть может, неясным  и
нереальным тем, к кому я обращаюсь. Поэтому я пишу прежде  всего  для  тебя,
моя милая, для моей помощницы и первой читательницы: ты лучше всех  поймешь,
что было у меня на сердце, и, возможно, вместе с  Ладей  и  моим  седовласым
издателем дополнишь то, что будет нужно. Мое сердце и голова  полны,  а  вот
книг у меня никаких нет. Трудно писать о литературе, не имея  под  рукой  ни
одной книжки, которую можно было бы приласкать взглядом.
     Странная вообще у меня судьба. Ты знаешь,  как  мне  хотелось  бы  быть
птицей или кустом, облаком или бродягой - всем, кто, как и я, любит простор,
солнце и ветер. Но вот уже годы, долгие годы я живу подземной жизнью, словно
корень. Один из тех неприглядных, пожелтевших корней среди тьмы и тлена, что
держат над землей дерево жизни. Никакая буря не  свалит  дерева  с  крепкими
корнями. Этим гордятся корни. И я. Я не жалею об этом, не жалею ни о чем.  Я
делал все, что было в моих силах, и делал охотно. Но свет - свет я  любил  и
хотел бы расти ввысь, и хотел бы цвести и созреть, как полезный плод.
     Ну что ж. На дереве, которое мы, корни, держали  и  удержали,  появятся
молодые побеги и  созреют  новые  плоды  поколения  новых  людей-  поколения
социалистических рабочих,  писателей,  литературных  критиков  и  историков,
которые пусть позже, но лучше расскажут о том,  чего  я  рассказать  уже  не
смог. И тогда, быть может, и мои плоды созреют и нальются соком, хотя на мои
горы никогда уже не падет снег.

     Камера э 267
     28 марта (943 года

ИЗ ПИСЕМ, НАПИСАННЫХ В ГЕСТАПОВСКИХ ТЮРЬМАХ В БАУЦЕНЕ И В БЕРЛИНЕ И ПРОШЕДШИХ ЧЕРЕЗ НАЦИСТСКУЮ ЦЕНЗУРУ

                                                           Бауцен 14.6.1943

     Милая мама, отец, Либа, Вера и вообще все!
     Как видите,  я  переменил  местожительство  и  очутился  в  тюрьме  для
подследственных в Бауцене. По дороге с вокзала я  заметил,  что  это  тихий,
чистый и приятный городок; такова же и его тюрьма (если тюрьмы вообще  могут
быть приятными для заключенных). Только тишины здесь, пожалуй, слишком много
после оживленного дворца Печека; почти каждый заключенный - в одиночке. Но в
работе время проходит вполне приятно, а  кроме  того  -  как  вы  видите  из
прилагаемой  официальной  памятки,  -   мне   разрешено   читать   некоторые
периодические издания, так что на скуку жаловаться не могу.  Кстати  говоря,
скуку каждый создает себе сам. Есть люди, которые скучают и там, где  другим
живется отлично. А мне жизнь кажется интересной  всюду,  даже  за  решеткой;
всюду можно чему-нибудь научиться, всюду  найдешь  что-нибудь  полезное  для
будущего (если, разумеется, оно у тебя есть).
     Напишите мне поскорей, что у вас нового.  Руководствуйтесь  прилагаемой
официальной памяткой; не посылайте посылок, в крайнем случае пришлите денег.
Адрес указан наверху вместе с моим именем. А сейчас от души приветствую всех
вас, целую, обнимаю и надеюсь на встречу.
     Ваш Юля.

                                                           Бауцен 11.7.1943

     Мои милые!
     Как стремительно летит время! Кажется, прошло всего  несколько  дней  с
тех пор, как я впервые написал вам отсюда, а на столе у меня  снова  перо  и
чернила... Месяц прошел! Целый месяц! Вы, наверное, думаете,  что  в  тюрьме
время тянется медленно. Так нет же, нет.  Быть  может,  именно  потому,  что
здесь человек считает часы, ему особенно ясно, как коротки они, как  короток
день, неделя и вся жизнь.
     Я один в камере, но не  ощущаю  одиночества.  У  меня  здесь  несколько
добрых друзей; книги, станок, на котором я делаю пуговицы, пузатый  глиняный
кувшин с водой, к которому можно обратиться с шутливым словом (он напоминает
приятеля, предпочитающего вино, а не воду),  а,  кроме  того,  в  углу  моей
камеры живет паучок. Вы не поверите, как чудесно можно  беседовать  с  этими
товарищами,  вспоминать  о  прошлом  и  петь  им  песни.  А  как  по-разному
разговаривает  станок  в  зависимости  от  моего  настроения...  Мы  отлично
понимаем друг друга! Когда я подчас забываю его  протереть,  он  сердится  и
ворчит, пока я не исправлю своей оплошности.
     Есть у меня и еще друзья, не в камере, а во  дворике,  куда  мы  каждый
день выходим на прогулку. Двор невелик и отделен стеной от большого  сада  с
прекрасными старыми деревьями.  Во  дворике  есть  газон,  а  на  нем  такое
множество всякой травы и цветов, какого я еще не видывал на таком  маленьком
кусочке земли. Он похож то на лужайку в долине, то на лесную полянку, на нем
появляются то анютины глазки, то маргаритки,  прелестные,  как  девушки,  то
синие колокольчики и ромашки и даже папоротник - отрада, да и только! С ними
тоже о многом можно поговорить. Так день, неделя, и, глядь, уже опять прошел
месяц.
     Да, прошел, а от вас не было вестей. Если бы несколько дней назад я  не
расписался в получении десяти марок от Либы, я даже не был бы уверен, что вы
получили мое письмо и знаете, где я. Ни одного  письма  от  вас  я  пока  не
получил. Возможно, они затерялись. Напишите же мне, напишите.  Писать  можно
раз в месяц. Как у вас дела, как живете, что с Густиной?
     Целую и обнимаю всех вас, до свиданья,
     Ваш Юля

                                                           Бауцен, 8.8.1943
     Мои милые!
     Собственно, следовало бы написать "мои милыя", потому что все вы с  кем
я переписываюсь, - женского пола (похоже на меня, не правда ли?). Итак,  мои
милыя, я живу по-прежнему, время бежит, а я, как вы мне пожелали,  "сохраняю
душевное спокойствие". Да и почему бы мне не сохранять его? Два ваших письма
я получил и все время радуюсь им. Вы даже не можете  себе  представить,  как
много ищешь и находишь в них. Даже то, чего вы там не написали. Вам хочется,
чтобы мои письма были длиннее. У меня тоже на сердце  много  такого,  что  я
хотел бы сказать вам, но лист бумаги от этого не становится больше.  Поэтому
можете радоваться хотя бы тому, что мой почерк, который вы  нередко  ругали,
так мелок. Половина сегодняшнего  письма  -  для  Густины.  Отрежьте  его  и
пошлите ей. Но, конечно, и сами прочтите, оно  написано  и  для  вас.  Дети,
когда  будете  писать  Густине,  сообщите  ей  мой  адрес,  пусть   попросит
разрешения написать мне.
     Вы, кажется, думаете, что человек, которого ждет смертный приговор  все
время думает об этом и  терзается.  Это  не  так.  С  такой  возможностью  я
считался с самого начала. Вера, мне кажется, знает  это.  Но,  по-моему,  вы
никогда не видели, чтобы я падал духом. Я вообще не  думаю  обо  всем  этом.
Смерть всегда тяжела только для живых, для тех, кто остается.  Так  что  мне
следовало бы пожелать вам быть сильными и стойкими.  Обнимаю  и  целую  всех
вас, до свиданья.
     Ваш Юля.

                                                           Бауцен, 8.8.1943

     Моя милая Густина!
     Я получил разрешение написать тебе несколько строк и  спешу  тотчас  же
сделать это. Либа писала мне, что ты уже в другом месте. Знаешь ли  ты,  моя
милая, что мы недалеко друг от друга? Если бы ты утром вышла из  Терезина  и
пошла на север, а я из Бауцена - на юг, к вечеру мы  могли  бы  встретиться.
То-то кинулись бы друг к другу, не правда ли? В общем,  мы  путешествуем  по
местам, связанным с прошлым моей семьи: ты в  Терезине,  где  дядя  был  так
прославлен, а меня перевезут в Берлин, где он умер. Не  думаю,  однако,  что
все Фучики должны умирать в Берлине,
     Либа тебе, наверное, уже писала, как я живу, о том, что я один в камере
и делаю пуговицы. В углу камеры, около пола, живет паучок, а за  моим  окном
устроилась парочка синиц, близко, совсем близко, так что я даже  слышу  писк
птенцов. Теперь они уже вывелись, а сколько было с ними забот!  Я  при  этом
вспоминал, как ты переводила мне щебетанье птиц на  человеческий  язык.  Моя
дорогая, часами я говорю с тобой и жду и мечтаю  о  том  времени,  когда  мы
сможем беседовать не в письмах. О многом  мы  тогда  поговорим!  Моя  милая,
маленькая, будь сильной и стойкой. Горячо обнимаю и целую тебя. До свиданья.
     Твой Юля

                                         Берлин. Плетцензее 31 августа 1943

     Мои милые!
     Как вам, наверное, известно, я уже в другом месте. 23 августа я ждал  в
Бауцене письма от вас, а вместо него дождался вызова в Берлин.  24.8  я  уже
ехал туда через Герлиц и Котбусс, утром 25.8 был суд, и к  полудню  все  уже
было готово. Кончилось, как я ожидал. Теперь я вместе с одним товарищем сижу
в камере на Плетцензее. Мы клеим бумажные кульки, поем и ждем своей очереди.
Остается несколько недель, но иногда это затягивается на несколько  месяцев.
Надежды опадают тихо и мягко, как увядшая листва. Людям с  лирической  душой
при виде спадающей листвы иногда становится тоскливо. Но дереву  не  больно.
Все это так естественно, так просто. Зима готовит для  себя  и  человека,  и
дерево. Верьте мне: то, что произошло, ничуть не лишило  меня  радости,  она
живет во мне и ежедневно  проявляется  каким-нибудь  мотивом  из  Бетховена.
Человек не становится меньше оттого, что ему отрубят голову. Я горячо желаю,
чтобы после того, как все будет кончено, вы вспоминали обо мне не с грустью,
а радостно, так, как я всегда жил. За каждым когда-нибудь  закроется  дверь.
Подумайте, как быть с отцом: следует ли вообще говорить или дать понять  ему
об этом? Лучше было бы ничем не тревожить его старости. Решите это сами,  вы
теперь ближе к нему и к маме.
     Напишите мне, пожалуйста, что с Густимой,  и  передайте  ей  мой  самый
нежный привет. Пусть всегда будет твердой и стойкой  и  пусть  не  останется
наедине со своей великой любовью, которую я всегда чувствую. В ней  еще  так
много молодости и чувств, и она не должна остаться вдовой. Я  всегда  хотел,
чтобы она была счастлива, хочу, чтобы она была счастлива  и  без  меня.  Она
скажет, что  это  невозможно.  Но  это  возможно.  Каждый  человек  заменим.
Незаменимых нет, ни в труде, ни в чувствах. Все это  вы  не  передавайте  ей
сейчас. Подождите, пока она вернется, если она вернется.
     Вы, наверное, хотите знать (уж я вас знаю!), как  мне  сейчас  живется.
Очень хорошо живется. У меня есть работа, и к тому же в камере  я  не  один,
так что время идет быстро... даже слишком быстро, как говорит мой товарищ.
     А теперь, мои милые, горячо обнимаю и целую вас всех и  -  хотя  сейчас
это уже звучит немного странно - до свиданья.
     Ваш Юля

ГУСТИНА ФУЧИКОВА - ВОСПОМИНАНИЯ О ЮЛИУСЕ ФУЧИКЕ

НЕМЕЦКАЯ ОККУПАЦИЯ

     Это случилось 14 апреля 1939 года. Юлек пришел домой и сообщил нам, что
утром Словакия объявила себя самостоятельным государством, а днем  президент
Гаха уже помчался в Берлин на поклон к Гитлеру
     Прямо на улицах, в учреждениях, на заводах, в кафе - всюду шло  горячее
обсуждение случившегося.
     Вечером мы с Юлеком отправились в советское посольство на Винограды.  В
тот день здесь отмечали стодвадцатипятилетие  со  дня  рождения  украинского
поэта  Тараса  Шевченко.  Собрались  наши  друзья  и  товарищи.  Мы   и   не
предполагали, что со многими из них в тот вечер видимся в последний раз..
     У входа в посольство сновали шпики и полицейские.  Они  высматривали  и
вынюхивали: кто входит и выходит...
     Около четырех часов утра мы покинули посольство
     Ехали в такси. Юлек  был  задумчив,  курил  одну  сигарету  за  другой,
молчал. Один только раз он произнес вслух то, о чем мучительно размышлял все
это  время:  "С  фашистами  надо  было  драться,  несмотря  на   капитуляцию
правительства. Сейчас борьба будет намного труднее".
     Пражские улицы в тот предрассветный час были безмятежны и  тихи.  Прага
еще не знала, какая беда постигнет ее утром.
     Мы приехали домой в половине пятого. Юлек  привычно  включил  радио,  и
вдруг зазвучали позывные пражской радиостанции.
     Юлек  позвал  меня:  случилось  что-то  чрезвычайное.   Ведь   пражские
радиостанции в такое время никогда не работают...
     Мы замерли у приемника.  И  вот  заговорил  диктор.  Голос  его  звучал
напряженно и неестественно. Сообщение было ужасным: 15 апреля, в шесть часов
утра, немецкие войска пересекут границы Чехии и начнут продвижение  в  глубь
страны. Правительство  призывает  население  сохранять  спокойствие.  Всякое
сопротивление будет немедленно подавлено.  Немецкая  армия  войдет  в  Прагу
около девяти часов утра...
     Мы молчали, не в силах вымолвить ни  слова.  Нашу  страну,  нашу  Прагу
будет топтать фашистский сапог!
     Юлек слушал, заложив руки в карманы, и курил...

     Оккупанты на мотоциклах двигались медленно, словно  на  параде.  Темное
пражское небо встретило  пришельцев  слезами  холодного  дождя.  Люди  молча
обходили фашистских солдат, будто их вовсе не существует...

     В марте и середине мая  1936  года  к  нам  дважды  наведался  товарищ,
посланный Центральным Комитетом партии. Он сказал, что Юлеку следует уехать.
Тогда кое-кто из членов партии еще мог скрыться. Тайно, без паспортов или  с
фальшивыми паспортами, они пробирались в Польшу, а оттуда в  Советский  Союз
или Англию. Юлек ответил, что часть  профессиональных  партийных  работников
должна остаться в  Чехословакии,  чтобы  возглавить  и  организовать  борьбу
против оккупантов.
     Тот же самый товарищ приходил к нам еще раз, он принес  Юлеку  паспорт,
денег на дорогу и сказал: "Партия предлагает тебе самому решить,  ехать  или
оставаться".
     Юлек ответил, что если решение зависит от его желания, то он остается.
     Товарищ из ЦК ушел, спустя некоторое время вышел из дому и Юлек.
     Вскоре в дверь позвонили...  Звонок  прозвучал  резко,  как  приказ.  Я
открыла. В квартиру вошли двое: "Гестапо!"
     На  сей  раз  их  интересовало,  где  находится  Бареш,  наш  сосед  по
квартире...

     Отказ Юлека писать для фашистской газетенки,  в  редакцию  которой  его
неожиданно вызвали, и визит гестапо заставил нас покинуть Прагу и  уехать  в
Хотимерж, деревню,  где  отец  Юлека  в  1933  году  купил  дом  на  деньги,
завещанные ему  старшим  братом,  композитором  -  тезкой  Юлека  -  Юлиусом
Фучиком. Отец Юлека вышел на пенсию и жил в Хотимерже круглый год. Иногда он
ездил в Пльзень, где оставались мать Юлека и сестра Вера. Вера  в  то  время
заканчивала школу.
     Летом  в  Хотимерже  бывало  весело.  Собиралась  вся  семья   Фучиков,
приезжала и старшая сестра Юлека, Либа, с детьми.
     ...Мы  приехали  в  Хотимерж  в  конце  мая  1939  года.   Здесь   Юлек
относительно спокойно провел четырнадцать месяцев.
     Мы не стали заявлять в полицию о своем приезде. Каждые  две-три  недели
Юлек уезжал в Прагу, иногда один, иногда вместе со мной.

     В сентябре фашисты захватили Польшу.
     Семнадцать  дней  героически  оборонялась  плохо  вооруженная  польская
армия, но была разбита.
     После очередной поездки в Прагу Юлек сказал мне, что гестапо производит
массовые аресты чешских патриотов.

     В 1939 году Юлек, естественно, уже не  имел  возможности  писать  ни  в
"Руде право", ни в "Творбу" и встречаться с друзьями и единомышленниками. Но
в день 22-й годовщины Великой Октябрьской  революции  он  хотел  быть  среди
друзей. Мы уехали в Прагу, и  там  7  ноября  вечером,  в  Клубе  работников
искусств, где собрались его постоянные посетители - прогрессивные художники,
артисты, писатели, журналисты, - Юлек произнес страстную  речь  о  Советском
Союзе. Это было более чем отважно. Вход в клуб вел прямо с улицы, рядом была
дверь в соседнее кафе, которое посещали всякие люди, в  том  числе  немецкие
фашисты и солдатня.
     Но таков уж был Юлек. Он  считал  своим  долгом  именно  сейчас,  когда
вокруг царит фашистский разгул, отметить славную годовщину Октября.
     А через десять дней, 17 ноября, нацисты утопили  в  крови  демонстрацию
пражских студентов,  закрыли  чешские  высшие  учебные  заведения,  объявили
военное положение  в  нескольких  городах  Чехии  и  Моравии.  Более  тысячи
студентов Праги и Брно были схвачены и брошены в концлагеря Германии.
     Все еще без ведома полиции жили мы в Хотимерже. Юлек, приезжая в Прагу,
прежде чем отправиться в нашу квартиру, узнавал по телефону у  соседей,  все
ли там в порядке.

     7 июня 1940 года... Этот день врезался в мою память.
     Ясное летнее утро... Солнце  высоко  стоит  в  голубом  небе,  медленно
плывут редкие облака...
     Вдруг дремотную тишину разорвал  заливистый  лай  нашего  пса  Виктора,
вслед за ним, услыхав шум, Бланка и Эрик тоже подали голос. Юлек  добродушно
корил Виктора:
     - Что ты лаешь без причины?
     Двери распахнулись, и в комнату ворвался Мирек,  Верин  жених.  Он  был
необычно серьезен, глаза испуганные.
     - Что-нибудь с отцом? - поднялся Юлек.
     - Тебя разыскивает гестапо! Ты должен немедленно скрыться! - задыхаясь,
выпалил Мирек.
     - Что случилось? - спросил Юлек.
     - Сегодня утром у ваших в пльзеньской  квартире  побывало  гестапо!  Ты
должен немедленно уехать отсюда! - нетерпеливо твердил Мирек.
     - В котором часу они были?
     - Около пяти утра.
     Юлек взглянул на часы: без малого десять.
     - Гестапо не знает, где я, иначе они были бы уже здесь, - рассудил он.
     Странно, почему гестапо разыскивает Юлека именно в Пльзене  -  ведь  он
появлялся там редко и ненадолго?
     - Как мы будем подд