ные.
     Бартонь, узнав о страшных последствиях своей доверчивости,  покончил  с
собой...
     ...Я сидела на скамье и мучительно ломала голову, почему здесь Елинеки,
почему Фриды и какую  связь  это  имеет  со  мной,  как  двери  вдруг  снова
распахнулись, и я увидела Юлека!  За  ним  вышагивал  длинный  гестаповец  с
костлявым лицом скелета. Он гнал перед собой Юлека. Юлек был бос,  его  ноги
оставляли на полу кровавые следы, кровь текла из носа, изо рта, по  щекам...
Гестаповец  пинал  его,  чтобы  заставить  стоять  отдельно   от   остальных
арестованных, лицом к стене! Но Юлек словно не  чувствовал  ударов,  он  шел
гордо, с высоко поднятой головой.
     В углу он повернулся к нам лицом. И все мы невольно подняли головы.
     Он стоял в углу, в  кольце  вооруженных  гестаповцев,  но  это  был  не
побежденный, а победитель! Глаза говорили: "Меня вы можете убить,  но  не  в
силах убить идею, за которую я боролся, за которую был замучен..."
     ...Меня сдернули со скамьи и поставили перед Юлеком.
     - Ты знаешь его? - заревел гестаповец. Я отрицательно покачала головой:
     - Не знаю!
     Гестаповец резко махнул рукой. Меня увели. В ту ночь я больше не видела
Юлека.

     Чех-гестаповец привел меня в "Четырехсотку", указал место на  скамье  в
первом ряду и ушел.  В  комнате  остался  надзиратель,  с  которым  один  из
заключенных  говорил  по-чешски.  Этот  надзиратель  был  чех,  по   фамилии
Залуский. В годы буржуазной республики  он  работал  в  антикоммунистическом
отделении  пражского  полицейского  управления  и  во  время  оккупации  был
назначен  надзирателем  в  гестапо.  В  комнате  стоял  шум,  как  в   улье.
Чех-надзиратель словно и не слышит, что заключенные  шепчутся  между  собой,
словно не видит, что они оборачиваются друг к другу. Я провела в тюрьме  уже
почти месяц, и мне это показалось невероятным.
     Я тоже обернулась. Я искала Юлека. Он сидел позади  всех,  в  углу,  на
отдельном стуле. Какой-то заключенный с последней  скамьи  перешептывался  с
ним.  Юлек  сидел  спокойно,  наклонившись  к  нему,  время  от  времени  он
поворачивал голову из стороны в сторону: заключенные  старались  перехватить
его взгляд, желая поговорить с ним... Юлек отвечал знаками: "Сейчас, сейчас,
вот закончу с этим..."
     ...Я встала, и ноги сами понесли меня  к  чеху-надзирателю.  Я  сказала
ему:
     - Не можете ли вы разрешить мне передать туда конфету? -  и  указала  в
угол, где сидел Юлек.
     Тогда я еще не знала, что настоящее имя Юлека уже известно. Надзиратель
молча кивнул. Я подбежала к Юлеку.
     - Юлек! - шепнула я и дотронулась рукой до его щеки. Он пожал мою  руку
и тихо ответил:
     - Густина! - И тут же зашептал: - Ты ничего не знаешь, я жил дома.
     Тут кто-то предупреждающе зашипел: "Осторожно!" И,  прежде  чем  успела
распахнуться дверь, я уже была на своем месте.
     Воцарилась тишина, упади булавка - услышишь. Ее  нарушил  гестаповец  с
лицом скелета. Это был тот самый, что первой ночью гнал перед  собой  Юлека.
Вскоре я узнала, что зовут его Бем. Хищным взглядом обвел он  заключенных  и
вдруг резким, низким  голосом  выкрикнул:  "фучикова!"  Я  поднялась...  Бем
привел меня в канцелярию, где оживленно беседовали два гестаповца. На  стене
висел портрет Гитлера.
     - Где жил ваш муж? - начал он по-немецки, хотя,  как  я  позже  узнала,
отлично владел чешским.
     - Дома, - спокойно ответила я.
     Один из гестаповцев, по имени Зауэрвайн, сидевший в комнате, -  это  он
арестовывал меня - заорал:
     - Как дома! Ведь вы его не узнали!
     Я с расстановкой, взвешивая трижды каждое слово, ответила, глядя в упор
на Бема:
     - Как я могла узнать его, господин комиссар, если он был так избит?
     Зауэрвайн подскочил ко мне и отвесил две  такие  оплеухи,  что  у  меня
слетела с зуба фарфоровая коронка.
     Бем сидел у стола, закинув  ногу  на  ногу,  и  кивал  головой,  словно
говоря: "Да, мы так его разукрасили, что даже родная жена не узнала".
     Затем он открыл ящик стола, достал два револьвера и положил на стол:
     - Если он жил дома, то это должно быть вам знакомо.
     Еще бы!  Юлек  всегда  носил  их  с  собой,  у  Баксов  прятал  в  ящик
письменного стола, а когда приходил к Елинекам или Рыбаржам, клал на  ночной
столик.
     - Не знакомо, у моего мужа ничего подобного никогда не было,  -  твердо
ответила я.
     Бем молчал. Затем снова выдвинул ящик и достал удостоверение.
     - Но это-то вы должны знать! - Он бросил его на  стол.  Я  наклонилась.
Да, я знала его. Это было фальшивое удостоверение на имя профессора Ярослава
Горака. Надо отвечать осторожно!
     - Фотография мне известна, удостоверение - нет!
     - Если он жил дома, вы должны его знать! Ведь  этот  документ  лежал  у
него в кармане пиджака!
     - Господин комиссар, я никогда не проверяю карманов  своего  мужа,  это
ниже моего достоинства!
     - Где он начал отращивать бороду? - спросил другой гестаповец.
     - Дома, - лгала я.
     Я настаивала, что Юлек жил дома, хотя с  лета  1940  года  он  даже  не
переступил его порога. Я делала это, во-первых, потому,  что  Юлек  был  там
постоянно прописан, и, во-вторых, чтобы не подвести товарищей, у которых  он
нелегально жил.
     ...Бем отошел к дверям и отворил их. Тут же  какой-то  гестаповец  ввел
Юлека. И, хотя Юлек улыбнулся мне, я видела, что он с трудом передвигается.
     Леймер резко бросил мне:
     - Убедите его взяться за ум. Если он не  хочет  думать  о  себе,  пусть
подумает о вас. Даю час  на  размышление.  Если  он  не  заговорит,  сегодня
вечером вас расстреляют. Обоих!..
     ...С допроса привели Лидушку Плаху. Посадили на скамью передо мной. Это
была наша первая встреча в тюрьме. Ее схватили месяцем позже, чем меня.  Мне
удалось незаметно наклониться к ней и  шепнуть:  "Мы  незнакомы!"  Она  лишь
повела плечом в ответ. "Вероятно, она  уже  во  всем  созналась",  -  горько
подумала я.
     Явился Бем. Встал перед нашими скамьями, окинул нас взглядом  и  махнул
мне рукой.
     Я поднялась и пошла за ним. У дверей своей канцелярии он вдруг объявил:
     - Пани Фучикова, завтра в девять часов утра вы будете казнены!
     Я лишь взглянула на его лицо - череп скелета - и сразу не  нашлась  что
ответить, а потом совершенно спокойно, хотя руки у меня дрожали, сказала:
     - Как вам будет угодно!
     В канцелярии Бема находился Юлек. Он улыбнулся мне:
     - Густина!
     - Юлек! - откликнулась я.
     Мы стояли друг против друга. Бем прошел между нами. Посреди комнаты  он
круто повернулся к Юлеку:
     - Мы сровняли с землей  одну  из  чешских  деревень  и,  если  встретим
дальнейшее сопротивление,  сровняем  с  землей,  если  понадобится,  и  весь
Протекторат! Мы можем себе  это  позволить!  Мы  побеждаем!  В  наших  руках
Севастополь! В наших руках  африканский  Тобрук!  Мы  не  потерпим  никакого
сопротивления!
     Юлек отвечал Бему медленно, спокойно. Я не помню его  ответа  дословно,
но смысл был таков: "Вы можете сровнять с  землей  весь  Протекторат.  Может
быть, это еще в ваших силах. Быть может, Красная Армия и отступает.  У  меня
нет возможности читать газеты и слушать радио. Если даже она  отступает,  вы
должны понять,  что  это  отступление  временное!  Запомните,  что  ни  один
полководец, напавший на Россию, не смог победить ее. Возьмите Наполеона - он
дошел до самой Москвы, а чем это кончилось? А  ведь  тогда  не  существовало
Красной Армии, у которой, кроме военного, есть  другое,  еще  более  сильное
Вооружение - коммунистическая идеология! Она непобедима!"
     Бем расхохотался:
     - Ты неисправимый упрямец, Фучик!
     Длинный,  с  костлявым  лицом,  он  стоял,  широко  расставив  ноги,  и
высокомерно смеялся. Это был  издевательский  смех  поработителя  над  сыном
побежденного народа, смех поработителя, уверенного, что он навеки  останется
хозяином положения...
     Юлек тоже улыбался. Мило, человечно, но твердо и уверенно. Я знала,  он
не склонит головы и не смолчит перед врагами, даже зная, что в их руках  его
жизнь, которая может в любой момент оборваться...

     ...Военное  положение  формально  было  снято  3  июля  1942  года,  но
нацистский военный трибунал  продолжал  свою  страшную  работу.  Меня  стали
ежедневно возить во дворец Печека...
     В "Четырехсотке" направо от меня сидел  Арношт  Лоренц,  возле  него  -
Ренек Терингл и Мила Недвед, неподалеку от  него  -  Юлек.  Он  уже  не  был
изолирован от остальных. Медленно, но упорно, изо дня в  день,  двигал  Юлек
сантиметр за сантиметром  свой  стул,  пока  он  не  оказался  между  столом
надзирателя  Залуского  и  скамьями  заключенных.  Всю  стену  позади  Юлека
занимали зеркало и четыре умывальника.  Сюда  со  стеклянными  полулитровыми
кружками наведывались  коридорные,  они  подозрительно  часто  пили  сами  и
разносили воду заключенным.  Вода  служила  лишь  поводом  для  того,  чтобы
передать наказ от  одного  заключенного  другому,  как  нужно  держаться  на
допросе, или сообщение заграничного  радио,  которое  принес  кто-нибудь  из
вновь прибывших арестованных, а то  и  чешский  надзиратель.  В  большинстве
случаев все это делалось через Юлека.
     Я познакомилась в "Четырехсотке" не с подавленными страхом узниками,  а
с замечательным сплоченным коллективом, где царила драгоценная  товарищеская
солидарность, коллективом, который все, что  от  него  требовали  тюремщики,
любой ценой обращал на пользу заключенных.
     В "Четырехсотке" Юлек был всегда занят - знакомые  и  незнакомые,  все,
кто сидел на скамьях впереди него, хотели поговорить с ним. Он слушал, а сам
следил, чтобы гестаповцы не застали их за разговором.
     Юлек никогда не проявлял нервозности или нетерпения. Кто-то просит  его
совета, как отвечать на допросе, другого надо  подбодрить,  рассказать,  что
нового в мире... Юлек никого не обходил вниманием.
     Все сидящие в "Четырехсотке" знали: Юлек -  коммунистический  редактор,
он открыто и смело боролся против фашизма и Гитлера.  И  все  понимали,  что
судьба его тяжка, что Юлек обречен...
     Доверяли ему безгранично. Одни знали его еще с довоенных времен, другие
познакомились лишь здесь,  в  фашистском  застенке.  Ему  открывали  сердца,
поверяли горести, а он подбадривал, советовал, помогал  всем,  и  не  только
коммунистам или сочувствующим, но и всем тем, кто нуждался в помощи.
     Идеальным местом для подобных разговоров была  темная  крытая  тюремная
машина, в которой нас возили на допросы. Сюда не проникал взгляд эсэсовца, в
шуме мотора не было слышно наших голосов. Заключенных было столько, особенно
коммунистов,  что  изолировать  нас  друг  от  друга  и  возить  каждого   в
отдельности гестаповцы просто не имели возможности. Гестаповцы и понятия  не
имели, сколько "преступных сообщников" возят они ежедневно в одной машине.
     Меня полгода таскали из тюрьмы на Карловой  площади  через  Панкрац  во
дворец Печека. И я ежедневно  могла  видеть  Юлека.  Почти  всегда  я  могла
поговорить с  ним,  иногда  подольше,  иногда  лишь  обменяться  двумя-тремя
словами.
     Однажды он сказал мне, что  объявил  Бему,  будто  бы  дважды  в  месяц
назначал конспиративные встречи в одном из трактиров  в  Бранике.  Бем  стал
возить его туда, полагая, что кто-нибудь к Юлеку подойдет...
     Юлек сказал мне: "Густина, я знаю, что меня  ждет  смерть.  Меня  может
спасти лишь чудо. Но чудес не бывает, и все же - верь мне - о  смерти  я  не
думаю".
     Он не думал о смерти, он не был сломлен, уничтожен, не впал в отчаяние!
     Что я могла возразить ему, ведь все, что  он  сказал  мне,  было,  увы,
страшной правдой. Как-то я спросила:
     - А ты не мог бы бежать, Юлек?
     И он, способный на самые отчаянные поступки, покачал головой и ответил:
     - Я не сделал бы этого, даже  если  бы  мог!  Ты  же  знаешь,  Густина,
сколько людей заплатит за меня жизнью!
     ...Летом 1942 года в "Четырехсотку" привели трех новых товарищей:  двух
мужчин и женщину. Все трое были молоды. Женщину и одного из мужчин я  видела
впервые, в другом я узнала Карела! Того самого, с которым  я  встречалась  у
Высушилов. Я знала, как важно было для Юлека, чтобы никто из нас не назвал в
гестапо  имени  Карела.  Юлек  сидел  на  своем  стуле,  возле  умывальника,
неподвижно, лишь его рука быстрее обычного поглаживала  темную  бороду.  Его
бледное лицо, давно не видевшее солнечного света и  свежего  воздуха,  стало
еще бледнее.
     У меня перехватило дыхание и сердце готово было выскочить.  Что  теперь
будет? Скажет ли Карел, что знает Юлека? Сейчас может  раскрыться  все,  что
удалось Юлеку скрыть: он давно сказал мне, что отрицает  утверждение  Мирека
Клецана, будто он, Юлек, является членом ЦК партии. Теперь  в  руки  гестапо
попал второй член ЦК...
     Я опять взглянула на Юлека, он что-то шептал Миле  Недведу;  тот  стоял
возле умывальника и делал вид, будто наливает воду, вода текла  и  текла,  а
Мила не замечал этого. Наконец он отошел от крана и, проходя возле человека,
которого привели вместе с Карелом, что-то шепнул ему. Это  -  как  я  узнала
позже - был товарищ Прохазка, у которого Карел жил. Мила  кивнул  головой  и
тут же отошел к Карелу, подал ему воду и начал что-то шептать...
     Вдруг двери с треском распахнулись.  Мила  едва  успел  сесть  на  свое
место. Вошел Фридрих. Окинув нас свирепым, ненавидящим взглядом, он  нарушил
мертвую тишину резким возгласом:
     - Ян Черный! Выходи!
     И тут поднялся Карел! Значит, его настоящее имя вовсе не Карел, это был
Гонза - Ян Черный!
     Явился Нергр, свирепый помощник Фридриха, и  увел  Юлека.  Юлек  вскоре
вернулся, на лице его светилась довольная улыбка. Много времени прошло, пока
с допроса привели Яна Черного. "Как тяжек его крест!" - подумала я.
     Заметив, что он хочет мне что-то сказать, я наклонилась.
     - Мы незнакомы! - шепнул Ян.
     Я кивнула головой...
     ...В полдень, когда нас вели на обед, Юлек успел сказать мне, что ему с
Яном Черным была устроена очная ставка. Оба делали  вид,  будто  видят  друг
друга впервые, и оба дали на  этот  счет  одинаковые  показания.  Гестапо  и
понятия  не  имело,  что  в  их  руках  теперь  два  члена  нелегального  ЦК
Коммунистической партии!  Но  гестаповцы  знали:  Ян  Черный  воевал  против
фашистов в Испании, в интербригаде.

     ...Близилось 7 ноября  1942  года,  двадцать  пятая  годовщина  Великой
Октябрьской революции.
     Юлек  регулярно   составлял   "газету"   для   заключенных,   пользуясь
известиями,  получаемыми  от  некоторых  надзирателей,  черпая  сведения  из
нелегальных коммунистических  журналов,  которые  приносили  гестаповцы  для
перевода заключенным, знавшим немецкий язык.
     Во время обеда внизу, в коридоре, где  не  было  надзирателей,  а  были
только коридорные, Юлек, узнав новости  от  Милы  Недведа,  Лоренца,  езека,
Ренка, Шпрингля-этой тюремной "редакционной  коллегии",  -  оставлял  устный
бюллетень. Товарищи "распространяли" этот устный бюллетень где только могли:
в "Четырехсотке", в крытой тюремной машине, в камерах, а  утром  в  коридоре
тюрьмы - во время  бритья,  в  том  случае,  если  дежурным  был  Гефер  или
Колинский, а позднее - надзиратель Гора.
     Пришло 7 ноября. На улице, за решеткой, стояла хмурая осенняя югода, но
для узников "Четырехсотки" это был исключительный день,  утром  меня  привел
сюда гестаповец Пошик, и я сразу увидела Юлека;  он  сидел  на  своем  месте
позади всех, возле умывальника.
     Гестаповец спустился вниз за остальными  заключенными,  с  нами  стался
один Залуский. Юлек посмотрел на меня, наши  глаза  встретились.  Он  поднял
руку и в торжественном привете сжал ее в кулак...
     Все места на скамьях были уже заняты. Я увидела, как Юлек что-то шепчет
своему  соседу,  тот  -  следующему,  этот   передает   дальше:   "Годовщина
Октябрьской революции!"
     Лица узников, избитых, измученных, стали торжественны.  "Четырехсотка",
это преддверие ада, превратилась  в  зал,  освещенный  сиянием  глаз!  Глаза
говорили: "Да, нас ждет смерть, но мы умрем верными своей идее!"
     Юлек шепнул несколько слов надзирателю Залускому. Ни одного  гестаповца
вокруг не было. В торжественной тишине раздался голос: "Встать!" Мы сразу же
поняли, что это значит. С  какой  радостью  мы  подались  со  своих  мест  и
вытянулись молча, по стойке "смирно"!
     Молча пели мы "Интернационал"!
     Это  была  единственная  возможность  выразить  свою   солидарность   и
восхищение великой Советской страной, ее армией, ее народом!
     Так приносили мы клятву верности идеям Октября.
     Так в застенке гестапо, во дворце Печека, праздновали мы двадцать пятую
годовщину Великой Октябрьской революции.

     ...Трудно передать радость, которая охватила нас в феврале  1943  года,
когда  мы  в  своих  камерах  узнали,  что  фашистская   Германия   объявила
национальный траур после катастрофического поражения на Волге.

     ...23 февраля 1943 года, в день, когда  Юлеку  исполнилось  сорок  лет,
меня снова привезли на допрос...
     ...Волнуясь, ехала я во дворец Печека. Что они  хотят  от  меня?  Зачем
вызывают?
     Во дворце Печека эсэсовец привел  меня  в  "тоннель"  -  длинный  узкий
коридор, где я провела первую ночь после ареста и где теперь, после  разгона
"Четырехсотки", коммунисты ожидали допроса...
     ...В конце коридора я увидела Юлека, он тоже смотрел  на  меня.  Слегка
улыбался, быстро моргал глазами, с  удовольствием  поглаживал  свою  бороду,
когда эсэсовец поворачивался к нему спиной. Я тоже  улыбнулась.  Мы  отлично
поняли друг друга! Мы оба радовались победе Красной Армии!
     ...Это была наша последняя встреча с Юлеком. Но тогда я  еще  этого  не
знала.

     ...Проходили дни, недели, но больше меня на допросы  не  вызывали  и  о
Юлеке я ничего не слыхала.
     Прошло шесть недель, меня отправили в Терезин. Я стояла у стены,  когда
меня увидел товарищ Зденек Новак. Он  был  схвачен  в  январе  1943  года  и
работал здесь, на тюремном дворе. Через несколько дней ему удалось  передать
мне через одну заключенную, что Юлека  увезли  в  подследственную  тюрьму  в
Бауцен и что, уезжая, он сохранял бодрость.

     1945 год. Май. Мы, оставшиеся в  живых  узницы  концлагеря  Равенсбрюк,
начали понемногу возвращаться в Прагу, цветущую и  кровоточащую.  Фашисты  в
последние минуты перед своим концом  все-таки  успели  нанести  ей  кровавые
раны.
     30 мая вернулась и я. Мои первые шаги вели в секретариат ЦК  партии.  Я
должна была узнать хоть что-нибудь о Юлеке. Ведь я и не предполагала, что  в
Праге, на вечере, посвященном  памяти  писателей  и  журналистов,  павших  в
борьбе с нацизмом, среди многих имен замученных было названо имя Юлека...
     Никто не мог сказать мне ничего определенного.
     В Прагу все еще возвращались транспорты из Германии.  Я  часами  стояла
перед санитарной станцией, через  которую  проходили  все  освобожденные,  и
ждала... Ждала день, два, неделю...
     Юлек не возвращался.
     Я отправилась к Либе в Пльзень... Утром, когда ее муж и дети  ушли,  мы
остались одни...
     - Что с Юлеком, Либа? - выдавила я.
     Она разрыдалась...
     Немного успокоившись, она подошла к шкафу, достала из ящика  конверт  и
протянула мне.
     Это было сообщение: "8 сентября 1943 года в 4 часа 55 минут Юлиус Фучик
скончался..."
     - Не верю! Не  верю,  Либа,  не  верю!  Столько  пропавших  без  вести,
осужденных на смерть возвращается! Ты сама говоришь, что тюрьма в Плетцензее
в сентябре подверглась бомбардировке.  Многим  заключенным  удалось  бежать,
скрыться. Разве Юлек не мог быть среди них?

     Я  дала  объявление  в  "Руде  право".  9  июня  1945  года  оно   было
опубликовано в рубрике "Кто сообщит?":
     "Юлиус Фучик, писатель и редактор  газеты  "Творба"  из  Праги,  был  в
заключении на Панкраце, затем переправлен в Бауцен, а позже в  Плетцензее  в
Бер