.  Жестокой,  кошмарной
была сама действительность.
     Это было в ночь моего ареста и первого  допроса.  Меня  приводили  сюда
раза три, а  может  быть,  десять  и  уводили,  когда  мои  мучители  хотели
отдохнуть или брали в работу другого. Я помню, что прохладный кафельный  пол
приятно освежал мои израненные босые ноги.
     На скамейках тогда  сидели  рабочие  завода  Юнкерса  -  вечерний  улов
гестапо. Человек в  синей  разодранной  спецовке,  стоявший  у  дверей,  был
товарищ Бартонь, из заводской ячейки, косвенный  виновник  моего  ареста.  Я
говорю это с той целью, чтобы в моем провале не винили никого. Причиной  его
не была чья-либо трусость или предательство одного из  товарищей,  а  только
неосторожность и неудача. Товарищ Бартонь искал для  своей  ячейки  связи  с
руководством. Его друг, товарищ Елинек, отнесся  несколько  легкомысленно  к
правилам конспирации, пообещав связать его  с  кем  надо,  хотя  должен  был
раньше поговорить  со  мной,  что  дало  бы  возможность  обойтись  без  его
посредничества. Это была ошибка.
     Другая, более тяжелая ошибка заключалась в том, что в доверие к Бартоню
вкрался провокатор по фамилии Дворжак. От Бартоня он услышал о  Елинеках.  И
семейством  Елинеков  заинтересовалось  гестапо.  Не   из-за   их   основной
подпольной работы, которую они успешно выполняли в течение двух лет, а из-за
пустяковой услуги товарищу, услуги, которая была ничтожным  отступлением  от
правил конспирации. А то, что во дворце Печека  решили  арестовать  супругов
Елинеков именно в тот вечер, когда у них был я, и что к ним  явился  большой
отряд  гестаповцев,  -  это  была   уже   чистая   случайность.   По   плану
предполагалось арестовать Елинеков только на следующий день. В тот вечер  за
ними поехали, так сказать, заодно, "на ура", после успешного  ареста  ячейки
на заводе Юнкерса. Мое  присутствие  у  Елинеков  было  для  гестаповцев  не
меньшей неожиданностью, чем для нас их налет. Они даже не знали, кто попался
им в руки, и вряд ли узнали бы, если бы вместе со мной не...
     Но все это я  сообразил  не  сразу,  а  гораздо  позже,  при  следующих
посещениях "Четырехсотки". Тогда я уже был не один. Люди сидели на скамейках
и стояли у стен. И часы бежали, принося всякие неожиданности.
     Неожиданности были странные, которых я не понимал, и дурные, которые  я
понимал слишком хорошо.
     Впрочем, первая неожиданность не относилась  ни  к  той,  ни  к  другой
категории. Это был приятный пустяк, о котором не стоит говорить.
     Вторая  неожиданность:  в  комнату  входят  гуськом  четыре   человека,
по-чешски здороваются с гестаповцами в штатском... и  со  мной,  садятся  за
столы, раскладывают бумаги, закуривают,  держат  себя  свободно,  совершенно
свободно, словно они здесь на службе. Но ведь я знаю из них по крайней  мере
трех... Не может быть, чтобы они служили в гестапо... Или все-таки?  И  они?
Ведь это же Р., столько  лет  он  был  секретарем  партийной  и  профсоюзной
организаций, немножко бирюк, но верный человек. Нет, это невозможно!  А  это
Анна Вйкова, все еще стройная и красивая, хотя совсем  седая,  -  твердая  и
непоколебимая подпольщица... Нет, невозможно! А вон  тот  -  это  же  Вашек,
каменщик с шахты в Северной Чехии, а потом секретарь тамошнего  обкома!  Мне
ли его не знать! Какие бои мы вместе с  ним  пережили  на  севере!  И  этому
человеку сломили хребет? Нет, невозможно! Но что им тут нужно? Что они здесь
делают?
     Я еще не успел найти ответ на этот вопрос, как возникли  новые.  Вводят
Мирека, супругов Елинеков и супругов Фрид. Этих я знаю, их арестовали вместе
со мной. Но почему здесь также искусствовед Павел Кропачек, который  помогал
Миреку в работе среди интеллигенции? Кто знал о нем, кроме меня и Мирека?  И
почему тот высокий парень со следами побоев на лице дает мне понять, что  мы
незнакомы? Ведь я его действительно не знаю. Кто  бы  это  мог  быть?  Штых?
Доктор Штых? Зденек? Боже, значит, провалилась и группа врачей! Кто  знал  о
ней, кроме меня и Мирека? И почему меня на допросах в  камере  спрашивали  о
чешской интеллигенции? Почему им  вообще  вздумалось  связывать  мое  имя  с
работой среди интеллигенции? Кто знал об этом, кроме меня и Мирека?
     Найти ответ нетрудно, но он жесток: Мирек предал, Мирек заговорил.  Еще
минуту я надеялся, что он, может быть,  сказал  не  все,  но  потом  привели
наверх еще одну группу, и я увидел  Владислава  Ванчуру  {Владислав  Ванчура
(1891-1942)    -    известный    чешский    писатель-коммунист,    казненный
гитлеровцами.}, профессора Фельбера с сыном,  почти  неузнаваемого  Бедржиха
Вацлавека   {Вацлавек    Бедржих    (1898-1942)    -    известный    чешский
критик-коммунист,  казненный  немецкими  фашистами.},   Божену   Пульпанову,
Индржиха Элба, скульптора Дворжака, всех, кто входил или должен был войти  в
Национально-революционный комитет чешской  интеллигенции,  -  все  оказались
здесь. О работе среди интеллигенции Мирек сказал все.
     Нелегки были мои первые дни во дворце Печека, но это был самый  тяжелый
удар. Я ждал смерти, но не предательства. И,  как  бы  снисходительно  я  ни
судил Мирека,  какие  бы  ни  подбирал  смягчающие  обстоятельства,  как  ни
старался вспомнить все то, чего он еще не выдал, я не мог найти иного слова,
кроме "предательство". Ни  шаткость  убеждений,  ни  слабость,  ни  бессилие
смертельно замученного человека, лихорадочно ищущего избавления, - ничто  не
могло служить ему оправданием. Теперь я понял, откуда гестаповцы в первую же
ночь узнали мою фамилию. Теперь я понял, как сюда попала Аничка Ираскова,  -
у нее мы несколько раз встречались с Миреком. Теперь было ясно, почему здесь
Кропачек и доктор Штых.
     Начиная с этого дня меня почти ежедневно  водили  в  "Четырехсотку",  и
всякий раз я узнавал новые подробности - печальные и устрашающие. Мирек! Был
смелый  человек,  в  Испании  не  кланялся  пулям,  не  согнулся  в  суровых
испытаниях концентрационного лагеря во Франции. А  сейчас  он  бледнеет  при
виде плетки в руках гестаповца и в страхе перед зуботычинами предает друзей.
Какой поверхностной была его отвага, если она стерлась от нескольких ударов!
Такой же поверхностной, как его убеждения.  Он  был  силен  в  массе,  среди
единомышленников. С ними  он  был  силен,  так  как  думал  о  них.  Теперь,
изолированный, окруженный насевшими на него врагами, он  растерял  всю  свою
силу. Растерял все потому, что начал  думать  только  о  себе.  Спасая  свою
шкуру, он пожертвовал товарищами. Поддался трусости и из трусости предал.
     У  него  нашли  записи,  и  он  не  сказал  себе:  лучше  умереть,  чем
расшифровать их. Он расшифровал! Выдал имена.  Выдал  явки.  Привел  агентов
гестапо на нелегальную квартиру к Штыху. Послал их на квартиру Дворжака, где
были Вацлавек и Кропачек.  Выдал  Аничку.  Выдал  и  Лиду,  смелую,  стойкую
девушку, которая любила его. Достаточно было  нескольких  ударов,  чтобы  он
выдал половину того, что знал. А потом, решив, что меня нет в живых и некому
будет его уличить, он рассказал и остальное.
     Мне от этого хуже не стало. Я был в руках  гестапо  -  что  могло  быть
хуже? Наоборот: его показания явились исходным  материалом,  которые  лег  в
основу всего следствия и как бы дал начало цепи, дальнейшие  звенья  которой
держал в руках я, а гестапо они были очень  нужны.  Только  поэтому  меня  и
большую часть нашей группы не казнили в первые же  дни  осадного  положения.
Выполни Мирек свой долг, эта группа вообще не  попала  бы  в  руки  гестапо.
Обоих нас давно уже не было бы в живых, но другие уцелели  бы  и  продолжали
работу.
     Трус теряет больше,  чем  собственную  жизнь.  Так  было  и  с  Миреком
Дезертир славной армии, он обрек себя на презрение даже самого  гнусного  из
врагов. И, оставаясь в живых, он не жил, ибо коллектив отверг  его.  Позднее
он пытался как-то загладить  свою  вину,  но  коллектив  не  принял  его.  А
отверженность в тюрьме много страшнее, чем где бы то ни было.
     ...Узник и одиночество - эти  понятия  принято  отождествлять.  Но  это
великое заблуждение. Узник не одинок, тюрьма - это большой коллектив, и даже
самая строгая изоляция не может никого оторвать от коллектива, если  человек
не изолирует себя сам.
     В тюрьме братство порабощенных подвергается особенно тяжкому гнету,  но
этот гнет сплачивает и закаляет людей,  обостряет  их  восприимчивость.  Для
этого братства стены - не преграда: ведь и стены живут и  говорят  условными
стуками. Тюремное братство объединяет камеры всего этажа, связанного  общими
страданиями,  общей  стражей,  общими  коридорными  и  общими   получасовыми
прогулками на свежем воздухе, во  время  которых  бывает  достаточно  одного
слова или жеста, чтобы передать важное  сообщение  и  спасти  чью-то  жизнь.
Поездки на допрос, сидение в "кино" и возвращение в Панкрац  объединяют  все
тюремное братство. Это братство  немногих  слов  и  больших  услуг.  Простое
рукопожатие или тайком переданная сигарета  раздвигают  прутья  решетки,  за
которую ты был посажен, выводят человека из одиночества, которым его  хотели
сломить. У камер есть руки: ты чувствуешь, как они тебя поддерживают,  чтобы
ты не упал, когда ты, измученный, возвращаешься с допроса. Из  этих  рук  ты
получаешь пищу, когда враги стараются уморить тебя  голодом.  У  камер  есть
глаза: они смотрят на тебя, когда ты идешь на казнь, и ты знаешь, что должен
шагать твердо, ибо твои братья видят тебя и  ты  не  смеешь  неверным  шагом
ослабить их волю, заронить сомнение  в  их  сердце.  Это  братство  истекает
кровью, но оно неодолимо.
     Если бы не его помощь,  не  снести  бы  тебе  и  одной  десятой  своего
бремени. Ни тебе, ни кому другому
     В моем повествовании -  не  знаю,  смогу  ли  я  продолжать  его  (ведь
неизвестно, что сулит любой день и час), - часто повторяется слово,  которое
служит названием этой главы "Четырехсотка"
     Сначала "Четырехсотка" была для меня  только  комнатой,  где  я  провел
первые часы в безрадостных размышлениях. Но это была не просто комната - это
был коллектив И коллектив бодрый и боевой
     "Четырехсотка" родилась в 1940  году,  когда  значительно  "расширилось
делопроизводство" отдела по борьбе  с  коммунистами  Здесь  устроили  филиал
"кинотеатра", где, ожидая допроса, сидели подследственные,  это  был  филиал
специально для коммунистов, чтобы не  приходилось  таскать  арестованных  по
всякому поводу  с  первого  этажа  на  четвертый  Арестованные  должны  были
постоянно находиться у следователей под рукой Это  облегчало  работу  Таково
было назначение "Четырехсотки"
     Но посади вместе двух заключенных, да еще  коммунистов,  и  через  пять
минут возникнет коллектив, который перепутает все карты гестаповцев.
     В 1942 году "Четырехсотку" уже не называли иначе, как "коммунистическим
центром". Многое видала эта комната, не одна тысяча  коммунистов,  женщин  и
мужчин, сменилась на этих скамейках, одно лишь  оставалось  неизменным'  дух
коллектива, преданность борьбе и вера в победу.
     "Четырехсотка" - это был окоп, выдвинутый далеко за передний  край,  со
всех сторон окруженный противником,  обстреливаемый  сосредоточенным  огнем,
однако ни на миг не помышляющий о сдаче Это был окоп под красным знаменем, и
здесь проявлялась солидарность всего народа, борющегося за свое освобождение
     Внизу,  в  "кинотеатре",  прохаживались  эсэсовцы  и   покрикивали   на
арестованных за каждое  движение  глаз  Здесь,  в  "Четырехсотке",  за  нами
надзирали чешские инспекторы и агенты из полицейского  управления,  попавшие
на службу в гестапо в качестве переводчиков - иногда добровольно, иногда  по
приказу начальства Каждый из них делал свое дело одни выполняли  обязанности
сотрудника гестапо, другие - долг чеха. Некоторые держались средней линии.
     Здесь нас не заставляли сидеть вытянувшись, сложив руки  на  коленях  и
устремив  неподвижный  взгляд  вперед.  Здесь  можно   было   сидеть   более
непринужденно, оглянуться, сделать знак  рукой...  А  иной  раз  можно  было
отважиться и на большее  -  в  зависимости  от  того,  кто  из  надзирателей
дежурил.
     "Четырехсотка" была местом глубочайшего познания  существа,  именуемого
человеком. Близость смерти обнажала каждого: и тех, кто носил на левой  руке
красную повязку заключенного коммуниста или подозреваемого в  сотрудничестве
с коммунистами, и тех, чьей обязанностью было сторожить их или допрашивать в
одной из соседних комнат. На допросах слова могли быть защитой или  оружием.
Но в "Четырехсотке" укрыться за слова было невозможно. Здесь были  важны  не
твои слова, а твое нутро. А от него оставалось только  самое  основное.  Все
второстепенное, наносное,  все,  что  сглаживало,  ослабляло,  приукрашивало
основные черты твоего характера, отпадало,  уносилось  предсмертным  вихрем.
Оставалась  только  самая  суть,  самое  простое:  верный  остается  верным,
предатель предает, обыватель отчаивается, герой борется. В  каждом  человеке
есть сила и слабость, мужество и страх, твердость  и  колебание,  чистота  и
грязь. Здесь оставалось только одно из двух. Или -  или.  Тот,  кто  пытался
незаметно балансировать, бросался  в  глаза  так,  как  если  бы  вздумал  с
кастаньетами и в шляпе с пером плясать на похоронах.
     Были такие и среди заключенных, были такие и среди чешских  инспекторов
и агентов. В кабинете следователя иной кадил нацистскому господу богу,  а  в
"Четырехсотке"  -  большевистскому  "дьяволу".   На   глазах   у   немецкого
следователя он выбивал заключенному зубы, чтобы заставить его выдать явки, а
в "Четырехсотке" дружески предлагал ему кусок хлеба. При обыске  он  начисто
обкладывал твою квартиру, а в "Четырехсотке" подсовывал  тебе  украденную  у
тебя же сигарету - я, мол, тебе сочувствую.
     Была и другая разновидность того  же  типа:  эти  по  своей  инициативе
никого не истязали, но и не  помогали  никому.  Они  беспокоились  только  о
собственной шкуре. Это делало их отличным политическим барометром. Они  сухи
и строго официальны с заключенными? Можете быть уверены: немцы наступают  на
Сталинград. Они приветливы и  заговаривают  с  нами?  Положение  улучшается,
немцев, очевидно, побили под Сталинградом. Начинаются толки о том,  что  они
коренные чехи и что их  силой  заставили  служить  в  гестапо?  Превосходно!
Наверняка Красная Армия продолжает наступление - уже за Ростовом!  Такой  уж
это народ: когда тонешь, они стоят, засунув руки в  карманы,  а  когда  тебе
удается без их помощи выбраться на берег, они  бегут  к  тебе  с  протянутой
рукой.
     Люди этого  сорта  чувствовали  коллектив  "Четырехсотки"  и  старались
сблизиться с ним, ибо сознавали его силу. Но никогда они не  принадлежали  к
нему.
     Были и такие, которые не имели никакого представления о коллективе.  Их
можно было бы  назвать  убийцами,  но  убийцы  -  все-таки  люди.  Это  были
говорившие по-чешски  звери  с  дубинками  и  железными  прутьями  в  руках.
Чехов-заключенных они истязали так,  что  даже  многие  гестаповцы-немцы  не
выдерживали этого зрелища. У таких мучителей не могло быть  даже  лицемерной
ссылки на интересы своей нации или германского  государства,  они  мучили  и
убивали просто из  садизма.  Они  выбивали  зубы,  били  так,  что  лопались
барабанные перепонки,  выдавливали  глазные  яблоки,  били  ногами,  в  пах,
пробивали черепа, забивали до смерти с неслыханной жестокостью,  не  имевшей
других источников, кроме звериной натуры. Ежедневно я  видел  этих  палачей,
вынужден был говорить с ними, терпеть их присутствие, от которого все вокруг
наполнялось кровью и стонами. Нам помогала лишь твердая  вера,  что  они  не
уйдут от возмездия. Не  уйдут,  даже  если  бы  им  удалось  умертвить  всех
свидетелей своих злодеяний!
     А рядом с ними, за тем же столом и как будто в тех же чинах, сидели те,
которых справедливо было бы назвать Людьми с большой  буквы.  Люди,  которые
превращали  организацию  заключения  в  организацию   заключенных,   которые
помогали создавать коллектив "Четырехсотки" и сами принадлежали к нему  всем
сердцем, бесстрашно служили ему. Величие их души тем больше, что они не были
коммунистами. Наоборот, прежде  в  качестве  чехословацких  полицейских  они
воевали с коммунистами, но потом,  когда  увидели  коммунистов  в  борьбе  с
оккупантами, поняли силу и значение коммунистов для всего чешского народа. А
поняв, стали верно служить общему делу и помогать каждому, кто  и  в  тюрьме
остался верен этому делу.
     Многие подпольщики на свободе поколебались бы, если бы ясно представили
себе, какие ужасы ждут их в застенках  гестапо.  У  наших  тайных  друзей  в
тюрьме все эти ужасы были постоянно перед  глазами,  они  видели  их  каждый
день, каждый час. Каждый день, каждый час они могли сами стать заключенными,
и им пришлось бы еще хуже, чем другим. И  все  же  они  не  колебались.  Они
помогли спасти тысячи жизней и облегчить участь тех, кого спасти не удалось.
Назовем их по праву героями. Без их помощи "Четырехсотка" никогда  не  могла
бы стать тем, чем она стала для многих тысяч коммунистов: светлым  пятном  в
доме мрака, укреплением в тылу у врага, очагом борьбы  за  свободу  в  самой
берлоге оккупантов.

ГЛАВА V. ЛЮДИ И ЛЮДИШКИ.

     Об одном прошу тех, кто переживет это время: не забудьте!  Не  забудьте
ни добрых, ни злых. Терпеливо собирайте свидетельства о тех, кто пал за себя
и за вас.
     Придет день, когда настоящее станет прошедшим, когда будут  говорить  о
великом времени и безыменных героях, творивших историю. Я  хотел  бы,  чтобы
все знали: не было безыменных героев. Были люди, у каждого  свое  имя,  свой
облик, свои чаяния и надежды, и муки  самого  незаметного  из  них  были  не
меньше, чем муки того, чье имя войдет в историю. Пусть  же  эти  люди  будут
всегда близки вам, как друзья, как родные, как вы сами!
     Пали целые поколения героев.  Полюбите  хотя  бы  одного  из  них,  как
сыновья и дочери, гордитесь им, как великим человеком, который жил  будущим.
Каждый, кто был верен будущему и умер  за  то,  чтобы  оно  было  прекрасно,
подобен изваянию, высеченному из камня. Тот же, кто из праха прошлого  хотел
соорудить плотину и остановить половодье революции, тот -  лишь  фигурка  из
гнилого дерева, пусть даже на мундире у него сейчас  золотые  галуны!  Но  и
этих людишек надо разглядеть во всем их ничтожестве и подлости, во  всей  их
жестокости и смехотворности, ибо и они - материал для будущих суждений.
     То,  что  я  смогу  еще  рассказать,  -  это  только  сырой   материал,
свидетельские показания, не больше. Фрагменты, которые мне удалось подметить
на малом участке без перспективы. Но в  них  есть  черты  подлинной  правды,
контуры больших и малых людей и людишек.

ЕЛИНЕКИ

     Иозеф и Мария. Он трамвайщик, она служанка.  Стоило  посмотреть  на  их
квартиру.  Простая,  непритязательная   современная   мебель,   библиотечка,
статуэтки, картины на стенах и чистота прямо невероятная. Казалось, что  вся
жизнь хозяйки - в этой квартирке, что она и понятия не имеет  об  окружающем
мире. А между тем она  уже  давно  была  членом  Коммунистической  партии  и
по-своему мечтала о справедливости. Оба вели работу скромно и незаметно, оба
были преданы делу  и  не  отступили  перед  трудностями  в  тяжелые  времена
оккупации.
     Через три года гестаповцы ворвались в их квартиру. Иозеф и Мария стояли
рядом, подняв руки.

19 МАЯ 1943 ГОДА

     Сегодня ночью мою Густу увозят  в  Польшу,  "на  работу".  На  немецкую
каторгу, на смерть от тифа. Мне остается жить несколько недель. Может  быть,
два-три месяца.
     Мое дело, говорят, уже передано в суд. Может быть, я пробуду еще  месяц
в предварительном заключении в Панкраце, а потом  -  недалеко  и  до  конца.
Репортажа мне уже не дописать. Попытаюсь все же продолжать его,  если  будет
Возможность. Сегодня не могу. Сегодня голова и сердце  полны  Густиной.