Григорий ГЛАЗОВ






                                    1

     На  международном  престижном  аукционе  фирмы  "Глемб  энд  бразерс"
разразился скандал. Суть его, по публикациям в западной прессе,  сводилась
к следующему: за полтора  миллиона  долларов  анонимным  покупателем  была
приобретена выставленная на аукционе золотая миниатюрная табакерка  работы
выдающегося русского ювелира Георгоса Диомиди (родился в 1895 году, умер в
1950-м).  Через  неделю  после  продажи  табакерки  владелец  американской
ювелирной фирмы и сети ювелирных магазинов Кевин Шобб собрал журналистов и
на пресс-конференции заявил, что искусно  выполненная  табакерка,  которую
без натяжки можно считать произведением искусства, на самом деле исполнена
не Диомиди, а  является  прекрасной  подделкой,  на  ней  стоят  фальшивые
клейма. К экспертизе Шобб настоятельно рекомендует привлечь среди прочих и
господина  Модеста  Гилевского,  известного  в  кругу   искусствоведов   и
специалистов, авторитетнейшего знатока ювелирного дела  в  дореволюционной
России, особенно работ Георгоса Диомиди.
     Скандал этот, разумеется, был значим лишь для небольшого круга людей;
тревоги и заботы глобального порядка  терзали  мир:  войны  в  разных  его
точках, неубранные тела убитых солдат, женщин и детей, сгоревшие в пожарах
жилища и храмы, наводнения и землетрясения, стоны и плач тысяч обезумевших
от горя и ужаса людей...
     Спустя какое-то время о скандале  забыли,  он  уступил  место  другим
сенсациям-однодневкам.
     И все же история эта имела свое продолжение в городе,  отстоявшем  от
эпицентра события за тысячи верст, а если еще сузить пространство, то -  в
местном музее  этнографии  и  художественного  промысла,  где  в  кабинете
заведующего  отделом  рукописей  и   спецфондов   Модеста   Станиславовича
Гилевского собрались журналисты, уговорившие хозяина кабинета  на  краткую
пресс-конференцию.  А  повод  для  этого  был:   доктор   искусствоведения
Гилевский приглашен в Филадельфию, чтобы выступить в качестве официального
эксперта на судебном процессе, который именуется "Фирма Глемб энд бразерс"
против Кевина Шобба..."
     Кабинет Гилевского был небольшой тесной комнатой, сплошь  уставленной
по  периметру  застекленными  шкафами,  высокими  тумбами  с  картотечными
ящиками, у окна  втиснут  заваленный  бумагами  письменный  стол,  в  углу
возвышался старинный коричневый сейф, дверь его тяжела, как пласт времени,
которое он пережил, и украшена  бронзовым  литьем  в  виде  головы  слона,
видимо, символизировавшего силу. Наверху полукругом  шли  бронзовые  буквы
"Густав Шлезингер. Штуттгарт. 1912". В глубине  комнаты  виднелась  дверь,
обитая железом и запертая на раздвижную решетку.  Открыть  ее  имел  право
либо  сам  Гилевский,  либо  кто-нибудь  из  сотрудников  (да  и  то  лишь
избранные), но обязательно  с  разрешения  Гилевского,  которое,  впрочем,
требовалось даже для того, чтобы войти в его кабинет,  на  двери  которого
висела табличка "Посторонним не входить".  А  за  той  железной  дверью  и
находилась святая всех святых - несколько помещений, где  хранились  самые
драгоценные рукописные фонды, там же были и  запасники;  в  помещения  эти
редко кто допускался. Сорок  лет  здесь  властвовал  Модест  Станиславович
Гилевский, и установленный им давным-давно порядок сей изменить  никто  не
мог, хотя кое у кого из сотрудников музея и  возникал  внутренний  протест
против  подобной  деспотической  власти  Гилевского,  устоявшейся  на  его
авторитете...
     Нынче же особая музейная тишина  кабинета  была  пробуждена  голосами
журналистов, ослеплена вспышками блиц-лампы фотокамеры. Он не  пустил  всю
эту братию в глубину кабинетика, а держал оборону почти  у  самой  входной
двери. Никто из  сотрудников  на  эту  летучую  пресс-конференцию  не  был
приглашен. Репортеры же вторглись почти явочным порядком и  уже  на  месте
уговорили хозяина кабинета ответить на вопросы. Они застигли его, когда он
собирался в дорогу, просматривал какие-то  бумаги.  Он  стоял  перед  ними
раздраженный, суровый -  высокий  сухощавый  человек  с  совершенно  лысым
глянцевым  черепом,  глаза  внимательные  и  настороженные  не  выказывали
ничего, кроме желания поскорее избавиться от этих  людей,  нагрянувших  не
вовремя и как бы заставших его врасплох. Поэтому и отвечал на  их  вопросы
кратко:
     - Судьба Диомиди, вернее его творений, трагична. Мы точно  не  знаем,
сколько шедевров он создал. По каталогу числится двадцать девять. Все  они
рассеяны по миру. В первые годы после  революции  часть  его  произведений
была переплавлена просто  в  куски  золота,  что-то  продано  за  рубеж  -
советской власти нужны были деньги, какая-то часть похищена. А изделий его
должно быть не меньше сотни...  Вот,  господа,  все,  что  я  знаю.  А  вы
требуете,  чтоб  я  фантазировал,  измышлял...  Что?  А...   Предки   его,
греки-киприоты переселились в Россию в  начале  XVII  века...  Мы  ведь  и
Фаберже считаем русским мастером...
     Слава Гилевскому была не  нужна,  в  определенных  пределах  она  уже
обласкала его за те сорок лет, что он провел в стенах  этого  трехэтажного
старинного  здания,  она  вышла  за  порог  музея  давно,   наградив   его
авторитетностью в среде коллег в разных городах. Сорок лет назад он пришел
сюда молодым человеком  -  образованным,  начитанным,  жадным  к  знаниям,
избравшим предметом своих интересов творчество таких  художников-ювелиров,
как Бенвенуто Челлини, Фаберже, Диомиди.  За  эти  сорок  лет  он  защитил
кандидатскую и докторскую, быстро  поднимаясь  по  ступеням  карьеры.  Ему
неоднократно предлагали должность директора, но он отказывался, всякий раз
ограничиваясь  фразой:   "В   этом   кабинете   кончается   степень   моей
компетентности; на следующем уровне начнется профанация..."
     - Простите, господа, я сказал все, что мог. Больше времени для вас  у
меня нет. Кое-что надо подготовить к этой поездке, -  и  не  уточнив,  что
именно, он развел руками. - А времени в обрез - две недели.
     Репортеры удалились...



                                    2

     Величественное здание музея  этнографии  и  художественного  промысла
занимало полквартала. Построено оно было в конце XIX века и  являло  собой
не худший образец венского псевдоренесанса; огромные окна,  верхняя  часть
которых застеклена витражами, красивая лепнина, над тяжелой  двустворчатой
металлической входной дверью небольшая  ниша  с  фигуркой  Божьей  Матери,
ребристый купол над зданием венчал  бронзовый  святой  Георгий  Змееборец,
поражавший гада копьем. Пол в большом, как зала, холле был  устлан  белыми
мраморными плитами, влево и вправо дугой уходили вверх  широкие  мраморные
лестницы; там, на втором этаже, и начинались экспозиции музея.  В  глубине
же здания,  на  третьем  этаже,  размещались  кабинеты  дирекции,  научных
сотрудников, канцелярия. Великолепие холла портила фанерная конторка,  где
сидела вахтерша, продававшая по совместительству входные билеты.
     В  начале  седьмого   вечера   вахтершу   обычно   сменял   сотрудник
вневедомственной  охраны.  Вдвоем  они   обходили   все   залы,   включали
сигнализацию, вахтерша уходила домой, а охранник, заперев изнутри  входную
дверь, оставался до утра, включив сигнализацию и на входной двери.
     Так было и в этот раз.
     - Сотрудники все ушли, - сказала вахтерша. - Ключи на  месте,  -  она
указала на висевшую доску с ячейками, где покоились ключи от кабинетов.  -
У себя только Гилевский. Он обычно  уходит  после  семи.  Спешить  старику
некуда, одинокий, - она собрала свою сумку и попрощалась.
     Без четверти восемь охранник запер  входную  дверь,  ключ  оставил  в
замке, сигнализацию включать не стал, поскольку  в  здании  находился  еще
один человек - Гилевский, выложил из большого пластикового  пакета  еду  и
термос с чаем. Прошло еще полчаса. Ему не терпелось, хотелось основательно
все запереть, сесть за свежий  еженедельник  "Экспресс",  почитать,  затем
поужинать, дочитать "Экспресс" и, наконец, улечься на старый кожаный диван
с продавленными подушками,  стоявший  в  глубине  холла  за  каморкой.  Он
медленно поднялся по широким лестничным маршам на третий этаж,  прошел  по
коридору, свернул в безоконный, обычно сумеречный, а сейчас вообще  темный
закоулок, ведший к двери кабинета Гилевского. Он помнил, что перед  дверью
есть еще три ступеньки, осторожно, чтоб не промахнуться,  шаркая,  нащупал
их ногой, и приблизившись  к  двери,  постучал.  Но  никто  не  отозвался.
Постучал сильнее и выждав с минуту, приоткрыл  дверь,  на  которой  висела
табличка "Посторонним не входить..."
     Говорят, "засиделись допоздна". Но к людям, работавшим в этом здании,
подобная фраза отношения не имела, поскольку  рабочий  день  здесь  длился
столько, сколько нужно было начальству и делу.  А  называлось  это  здание
"Областное управление внутренних дел". В половине девятого вечера в  одном
из кабинетов сидели  двое:  заместитель  начальника  управления  полковник
Проценко  и  старший  оперуполномоченный  майор  Джума  Агрба.  Уже   были
подведены итоги дня. Проценко сказал:
     - Ты что себе думаешь, Джума? Ты хоть в зеркало  смотришься?  Погляди
на себя в профиль! Отдадим приказ: у входа в  управление  поставить  весы,
каждый  раз  Агрбу  взвешивать,  каждый  день   он   должен   убывать   на
полкилограмма. Ты посмотри на свой живот! Разве это живот сыщика?! Это  же
брюхо беременной на седьмом месяце!
     - А что я могу поделать?  Это  от  мамалыги,  -  оправдывался  Агрба,
непроизвольно погладив свой живот под желтой сорочкой, вывалившийся поверх
брюк. - Вы когда-нибудь мамалыгу ели? Я вас  угощу,  сам  делаю,  пальчики
оближите, товарищ полковник.
     - Хочешь, чтоб и я сравнялся с тобой? - усмехнулся Проценко. - Ты  за
сколько бегаешь стометровку?
     - Уже забыл. В нашей работе в задницу спидометр нужен не  стометровки
считать, а десятки километров, сами знаете.
     В это время зазвонил телефон. Проценко снял трубку:
     - Слушаю... Проценко... Так... Где?..  Так...  Когда?  Хорошо...  Кто
сообщил?.. Понятно, - он положил  трубку,  повернулся  к  Агрбе:  -  Труп,
Джума. Выезжай. Музей  этнографии  и  художественного  промысла.  Там  уже
кто-то из райотдела есть.
     - Тогда я зачем?
     - Труп-то не бомжа. Профессор Гилевский.
     - Вот вам внеочередная сегодня моя  стометровка,  -  поднялся  Агрба,
подтягивая брюки, тщетно пытаясь втиснуть в них живот.


     Звонок  дежурного  по  прокуратуре  застал  прокурора   следственного
управления Михаила Михайловича Щербу за ужином.  Дожевывая  кусок  вареной
говядины, он приговаривал: "Да... да... Понятно...", в такт  словам  кивая
головой, затем ответил дежурному:
     - Дайте-ка подумать... Скорик в командировке в Песчанском районе, там
убийство... Войцеховскому позвонили?..  Хорошо...  Вызывайте  Паскалову...
Кто  из  судебных  медиков?  Котельникова?..  Хорошо,  связывайте  всех...
Милиция знает?.. Я приеду минут через сорок, - он повесил трубку.
     Час назад он только пришел с работы, уставший,  издерганный  за  день
грузный пожилой человек. Едва успел поужинать... На  тебе  -  труп...  Что
там?  Убийство?  Самоубийство?  Несчастный  случай?  Инфаркт,   инсульт?..
Конечно, хорошо бы Скорика туда, но он в  районе...  Паскалова  новенькая,
малоопытная... Ну, а как становятся опытными? Виктор Скорик тоже пришел из
городской прокуратуры в областную еще зеленым, поднаторел...
     Милиционер, дежуривший в холле, вскинул глаза на вошедшего,  узнал  в
нем Щербу, козырнул. Щерба поднялся лифтом к себе. У его двери стояла  уже
следователь Кира Паскалова.
     - Войцеховского еще нет? - спросил ее Щерба.
     - У себя, - ответила.
     Он отпер кабинет.
     - Заходите, - сказал, пропуская ее вперед.
     Она была высокая, худощавая с неприметным лицом в раме льняных волос,
гладко расчесанных, с завитушками на концах. Щерба знал, что  ей  двадцать
девять лет, муж офицер-ракетчик где-то недалеко, работала какое-то время в
военной прокуратуре, оттуда не без протекции, как он  понимал,  перешла  к
ним в областную. Он сразу почувствовал ее неопытность, отметил, что ее это
не смущало, и  еще  отметил  четкую  логику  ее  мышления,  немногословие,
ровность в отношениях с людьми, и к своему удивлению,  начитанность,  что,
как он знал, увы - не часто встречающееся ныне достоинство  среди  юристов
нового поколения. "Ты-то много сейчас читаешь?"  -  огорченно  спросил  он
себя.
     - Вы посидите, Кира Федоровна, я сейчас, - он вышел  и  направился  в
кабинет  криминалистики   к   прокурору-криминалисту   Адаму   Генриховичу
Войцеховскому.
     - Ну что? - спросил Войцеховский, подняв голову.
     - С вами поедет Паскалова. Скорик в районе.
     - Для разнообразия можно и Паскалову, - ответил Войцеховский. Они  не
были подчинены друг другу, обладали в известном смысле автономией, но  оба
подчинялись начальнику следственного управления. - Вы-то тоже не поедете?
     - Не поеду... Адам Генрихович, заскочите,  пожалуйста,  по  дороге  к
судебным медикам, к вам подсядет Котельникова.
     - Ладно, - он встал. - Можем ехать...
     Втроем  они  спустились  вниз,  вышли  на  улицу.   Дежурная   машина
криминалистов - автобус-"рафик" - стояла у подъезда.
     - Вас отвезти домой? - спросил у Щербы Войцеховский.
     - Нет, я троллейбусом...
     Минут через тридцать они были в музее.  Перед  входной  дверью  стоял
милиционер. Вошли в пустынный полутемный холл. Войцеховский не знал,  куда
дальше идти.
     - Надо полагать, служебные кабинеты наверху, - сказала Паскалова.
     - Вы бывали здесь? - спросил Войцеховский.
     - Только в экспозиционных залах, - ответила она, уверенно направляясь
к белым мраморным лестницам.
     - Надо же, я последний раз в  музее  был  в  детстве,  -  сказал  он,
пропуская впереди себя  судебного  медика.  -  А  вы,  Варвара  Андреевна,
бываете в этих залах? - спросил он.
     -  Мне  хватает  секционных  залов  [секционный  зал  -  место,   где
производят вскрытие трупов], - нехотя ответила она.
     Услышав голоса, они поднялись  на  третий  этаж  и  сразу  увидели  у
поворота в маленький тупичок,  где  был  кабинет  Гилевского,  еще  одного
милиционера. Рядом с ним стоял Джума Агрба.
     - Ну что, Джума? - обратился к нему Войцеховский.
     - Жду вас, - ответил Джума, отмечая про себя, что  прибыл  не  Скорик
или  кто-либо  из  опытных   знакомых   следователей,   а   Паскалова,   о
существовании которой знал, но никогда вместе еще не работал.
     - Ничего не трогали? Не топтались? - спросил Войцеховский.
     - На старый вопрос будет старый ответ, - ответил Джума.
     - А кто это? - спросил Войцеховский, заметив в полумраке  коридорчика
еще одного человека.
     - Замдиректора музея. Ребров Антон Сергеевич. Я  вызвал.  Директор  в
командировке.
     - Молодец. Джума. Вполне можешь обходиться без меня и следователя.
     - На общественных началах или отстегнете от своей зарплаты?
     - Ладно, начнем? - спросил Войцеховский у судебного медика.
     Она ничего не  ответила,  вошла  в  кабинет,  склонилась  над  телом,
занялась своей работой. Войцеховский и  Паскалова  -  своей,  Джума  молча
сопровождал их.
     - Знаете что, Кира Федоровна, - предложил Войцеховский Паскаловой,  -
я закончу тут сам, а вы побеседуйте с дежурным охранником. Не против?
     - Пожалуй, - она спустилась  в  вестибюль.  Охранник  с  перепуганным
лицом нервно ходил, словно в клетке, по своей выгородке.


     - Давайте присядем, - сказала Паскалова.
     Они уселись на диван.
     - Вас как величают?
     - Тарас Петрович Каспришин.
     - Вы в котором часу заступили на дежурство?
     - Как всегда, в шесть.
     - Кого сменили, Тарас Петрович?
     - Сотрудницу музея.
     - Как ее зовут?
     - Фоминична... Настасья Фоминична. Фамилию не знаю.
     - Она какого возраста?
     - Годов пятьдесят пять.
     - Когда вы пришли, все ключи были на месте?
     - Все. Кроме того, - охранник высоко поднял  голову,  указав  глазами
куда-то на самый верх. - Он ведь обычно поздно засиживается.
     - Кто-нибудь входил в музей при вас или уходил?
     - Нет, все уже разошлись. А входить - никто не входил.
     - Каких-нибудь посторонних звуков, шумов, голосов оттуда, сверху,  не
слышали?
     - Никаких. Все было тихо.
     - А почему Гилевский, как вы заметили, обычно засиживается?
     - Профессор он, что ли, одинокий. Одинокому домой неохота идти, стены
целовать.
     - Откуда вы знаете, что он одинокий?
     - Фоминична говорила. Она-то тут про всех  знает,  почитай,  четверть
века отсидела в этом закутке.
     - При каких обстоятельствах вы обнаружили, что Гилевский мертв?
     - Я поднялся сделать обход, ну, и  заглянул  к  нему,  спросить,  как
долго он еще там будет. К нему так не войдешь, суровый, осерчать может,  у
него даже табличка висит для посторонних, я и постучал, он не  ответил,  я
еще раз, погромче, тоже молчок. Я приоткрыл дверь и сразу увидел,  что  он
лежит.
     - Вы пытались что-нибудь сделать, оказать помощь?
     - Нет. Только пульс пощупал. Нету пульса.  А  из-под  головы  у  него
кровь натекла. Я позвонил в "скорую", мол, так и так, в милицию.
     - Вы тело Гилевского не трогали, не переносили с места на место?
     - Никак нет, нельзя ведь. Читал про это.
     - А к каким-нибудь предметам, вещам, бумагам на столе не прикасались?
     - Ни в коем разе. Мне они ни к чему. Да и напугался,  честно  говоря.
Это же надо, чтоб в мое дежурство такое!
     - Вы, когда остаетесь здесь на ночь, включаете сигнализацию изнутри?
     - Непременно. У нас тут две сигнализации:  одна  общая  -  залы,  где
экспонаты. А у профессора, где хранилища, отдельная, своя. Он  обычно  сам
ее включает и сдает на пульт.
     - Ключи от своего кабинета Гилевский тоже сдает вам?
     - Сдает, когда уходит.
     - А там у него очень ценные вещи?
     - Про то  не  знаю.  Видно  ценные,  коль  отдельная  сигнализация  и
табличка на дверях, чтоб никто не входил.
     - Милиция скоро прибыла после вашего звонка?
     - Минут через двадцать приехали.
     - Что ж, Тарас Петрович, спасибо вам, - она поднялась.


     - Что скажете, доктор? - спросил Войцеховский.
     - Скажет вскрытие. А пока что  -  черепно-мозговая  травма.  Нанесена
сзади в затылок, либо при падении ударился о  чугунную  лапу  вешалки.  Вы
видели эту вешалку? Допотопная.
     - Да. Четыре чугунных лапы, на них она стоит. На одной, что  ближе  к
голове трупа, пятно от крови и два клочка  кожи...  Но  первичный  ли  это
удар? - риторически спросил Войцеховский. - Когда наступила смерть?
     - По первой прикидке часа два-три назад... Вы меня отвезете?
     - Разумеется, Варвара Андреевна.
     Войцеховский обратился к замдиректору музея:
     - Антон Сергеевич, почему Гилевский так поздно находился в кабинете?
     - Это давняя привычка, насколько я знаю.
     - За последнее время у вас никаких хищений не произошло?
     - Нет.
     - И попыток не было?
     - Нет.
     - Ну хорошо... Подождем результатов вскрытия...  Кабинет  следователь
опечатает. Подробности, полагаю,  начнутся  завтра-послезавтра...  Варвара
Андреевна, будьте добры, позвоните, пожалуйста, к себе,  пусть  приедут  и
заберут тело...
     В это время в кабинет вошла Паскалова.
     - Можем ехать, - сказал Войцеховский.
     Ехали по городу. Джума спросил Войцеховского:
     - Что-нибудь нашел, Адам?
     - Ни черта в общем. Все подробно начнем завтра с утра при свете дня.
     - Кого арестовывать будем? - спросил Джума.
     - Тебя, - сказал Войцеховский.
     - Не возражаю на месячишко в одиночку. Даже  без  санкции  прокурора.
Надька моя передачи будет носить. Ты приходи, Адам, в мою одиночку, угощу,
Надька хорошо готовит.
     - Знаю. Вкушал.
     - Только вот за что меня арестовывать?
     -