ходящая  ценность  спорта.  В  ней
обретают силу не только те, кто выходит на лыжню или ледяную арену, а  все
мы - причастные и непричастные к  спорту.  В  раскованности  и  открытости
физических и духовных схваток мы черпаем уверенность  в  нашем  будущем  и
силу, чтоб достичь его. И олимпиадам тут отведена особая, весомая роль,  и
это с каждым новым четырехлетием, именуемым олимпийским циклом, становится
все зримее, все определеннее. Подумав так, я и не предполагал,  как  скоро
эта мысль обретет трагическую  реальность,  куда  будут  вовлечены  многие
люди, и лишь чудом не  будет  преодолена  та  грань,  за  которой  чернеет
бездонная пропасть катастрофы...
     После ужина поднялся в номер.  Телефон  буквально  магнитом  тянул  к
себе, и я готов был взять трубку и  произнести  лишь  три  слова:  "Я  уже
здесь". Но не стал этого делать, хотя  и  клял  себя  последними  словами.
Наташка и так достаточно намаялась за минувший день и теперь,  успокоенная
репортажем Си-би-эс  о  нашем  благополучном  приземлении,  спала,  будучи
уверенной, что и я в Вашингтоне  отдыхаю  после  бурного  дня.  Если  б  я
позвонил ей, то не утерпел бы  и  понесся  на  край  города,  в  советскую
колонию, но там - в этом не могло быть сомнений - в такое время  суток  не
слишком охотно раскрывают ворота для посторонних. Довелось бы поднимать на
ноги коменданта и еще  кого-то,  кто  ответственен  за  внутренний  режим,
словом, втягивать в свои заботы ни в чем не повинных людей...
     Я улегся в кровать и раскрыл роман Джеймса Петтерсона "Зов Иерихона".
Но прежде чем раскрыть его, долго рассматривал глянцеватую обложку, откуда
эдакий супермен в темных зеркальных очках и в  полувоенном  костюме  цвета
хаки от  живота  целится  в  меня  коротким  автоматным  дулом,  а  позади
молодчика поблескивали маковки собора Василия Блаженного.
     Книжицу дал в Москве, в аэропорту, мой давний приятель, буквально два
дня как вернувшийся из США. "Почитай, какой  они  представляют  себе  нашу
Московскую олимпиаду, - сказал он. -  Это,  так  сказать,  информация  для
размышления. Как говорится, сказка - ложь, да в ней  намек...  А  там  без
намеков,  прямиком  рекомендуют,  что   нужно   делать...   Впрочем,   сам
поймешь..."
     Правда, пока летели, я так и не раскрыл  книжку,  и  она  всю  дорогу
провалялась в спортивной сумке поверх московских сувениров, которые я  вез
друзьям.
     Но первые же страницы чтива  засвидетельствовали,  что  их  автор  не
только элементарно не знаком с законами литературы, но и вообще  с  трудом
ориентируется, подбирая слова,  не  говоря  уж  о  ситуациях,  которые  он
пытается создать. Впрочем, это на мой взгляд, а  на  американца,  знающего
нередко о нашей стране самый минимум - в СССР  живут  только  красные,  по
улице Горького в Москве еще можно встретить разгуливающего  медведя,  ведь
недаром русские взяли олимпийским символом этого  симпатягу  мишку,  -  на
американца   этот,   с   позволения   сказать,   роман   вполне   способен
подействовать. Еще бы - там столько истинно русского! И расстегаи с черной
икрой, и бесценные сокровища  Кремля,  коими  пришел  полюбоваться  Бен  с
молодчиками, правда, только с самыми наиприближенными, так как остальные и
не догадывались даже, что им уготована роль героев-смертников, - ведь, как
подлинно известно, красные чекисты конечно  же  не  примут  ультиматума  и
будут драться насмерть, что для них жизнь, если они не отдадут ее  во  имя
процветания родины, то есть коммунистических Советов? Была там  и  русская
девушка по имени Наташа, которая с первого взгляда  влюбилась  в  красавца
Бена и стала его  верной  помощницей...  Словом,  чушь  на  постном  масле
тиражом - я заглянул в выходные данные - 250 тысяч экземпляров...
     Резкий телефонный звонок буквально сдул меня с постели. Натали!
     - Алло, Олег! - услышал я в трубке сочный мужской  баритон.  -  Здесь
Дик Грегори.
     - О, Дик, как я рад слышать тебя!
     - Для этого есть помер моего  нью-йоркского  телефона,  черт  подери!
Мало того что я промаялся полдня в  аэропорту,  вторую  половину  пришлось
убить, чтобы выяснить,  где  ты  находишься,  ведь  в  Нью-Йорке  гостиниц
столько, что за неделю не обзвонишь!
     - Извини, Дик, не решился беспокоить так поздно.
     - Слушай и запоминай: два часа ночи в  Нью-Йорке  -  это  как  у  вас
восемь вечера. Мы поздно ложимся.
     - Беру на заметку!
     - Что ты изволишь теперь делать?
     - Пытаюсь уснуть. А что?
     - Если хочешь, я через сорок минут буду у тебя - к сожалению, мой дом
далеко от центра. Бар в вашей гостинице работает всю ночь...
     - Нет, Дик, перенесем встречу на завтра... Голова трещит, - соврал я.
По-прежнему сна не было ни в одном глазу, но я никого не  желал  видеть  в
Нью-Йорке прежде, чем увижу Натали...
     -  О'кей,  бай-бай,  Олег.  Звоню  завтра  в  десять.  Есть   кое-что
любопытное... Ого! Дик Грегори времени напрасно не теряет.



                                    2

     Миниатюрный домик напоминал строения викторианской эпохи, столь часто
встречающиеся  в  Лондоне,  стоило  сделать  несколько  шагов  к  югу   от
Пикадилли, не  говоря  уже  о  Челси  или  районе  Портобелло-роуд.  Перед
домиком, как  и  положено,  был  разбит  собственный  газончик,  тщательно
подстриженный и, по-видимому, являвшийся предметом особой гордости хозяев.
Два окна, выходившие на дорогу, блистали прозрачной  чистотой,  и  дорожка
тоже  блистала  ухоженностью  -  посыпанная  красным  кирпичным  песком  и
аккуратно отделенная от  газона  барьерчиком,  она  притягивала  взгляд  и
создавала ощущение праздничности. На  лужайке  -  с  ладонь,  каких-нибудь
пять-шесть квадратных метров  -  возвышался  белый  металлический  стул  с
кружевной спинкой, но по его нетронутой белизне легко  было  предположить,
что на нем никогда не сидят, и он - просто дань моде,  привычка  выглядеть
не хуже, чем соседи. Достаточно было взглянуть  налево  и  направо,  чтобы
увидеть похожие, как сестры-близнецы, крошечные газончики и  металлические
стулья.
     -  Нет,  это  бутафория,   реклама   преуспевания,   не   больше,   -
чистосердечно признался Дима, уловив мой повышенный интерес к пейзажу. - Я
люблю только розы, белые розы...
     - Послушайте, Зотов,  -  прогремел  баритон  Дика  Грегори,  -  можно
подумать, что на этом пятачке - да здесь и семерым гномам  не  уместиться,
не говоря уж о Белоснежке, - есть где расти розам!
     - А как же! - с обидой в голосе отозвался Дима. - У  меня  есть  сад.
Конечно,  по  вашим,  по  американским,  масштабам  он  может   показаться
пустяковым, но для меня пять кустов роз - считай, целая  жизнь.  Я  сейчас
вам покажу, сюда, пожалуйста!
     С  Димой  Зотовым  я  познакомился  давно.  Всякий  раз,  встречаясь,
вглядывался в него  с  пытливостью  хирурга,  знающего,  что  его  пациент
безнадежно болен. В том, что это так, я не сомневался ни  на  секунду,  но
упаси вас бог увидеть во мне жестокого и  бездушного  эгоиста,  что  может
холодно  рассуждать  о  судьбе  человека,  которого  знаешь  много  лет  и
относишься к нему с  добрым  чувством.  Речь  идет  вовсе  не  о  каком-то
хроническом заболевании, хотя Дима не отличался атлетическим здоровьем,  к
тому же много пил, - во всяком случае куда  больше,  чем  нужно  человеку,
чтобы просто искусственно  взбодрить  себя.  Всем  напиткам  на  свете  он
предпочитал водку, обыкновенную "Московскую" водку, при одном лишь ее виде
глаза его увлажнялись от избытка чувств. Он  был  русским  человеком,  чья
судьба оказалась изломанной сначала войной, затем  исковеркана  многими  и
многими обстоятельствами и людьми, приложившими  руку,  чтобы  сделать  из
него то, что он представлял из себя сегодня.
     Это был невысокий худой мужчина лет сорока пяти с  нездоровым  цветом
чуть продолговатого лица, где выделялись  большие  серые  глаза  -  в  них
никогда ничего не прочтешь: раз и навсегда застывшее выражение словно было
заслонкой,  закрывавшей  от  посторонних  смятенную  душу.  Он  родился  в
Ленинграде, кажется, и поныне живет там его отец,  война  застала  Диму  с
матерью в  Запорожье  или  под  Запорожьем,  где  они  гостили  у  дальней
родственницы. Что случилось с матерью, Дима не рассказывал (вообще, он был
осторожен в воспоминаниях и если  уж  начинал  говорить,  то  это  служило
первым признаком сильного  опьянения,  а,  скажу  вам,  за  несколько  лет
знакомства я не видел его пьяным, хотя, повторяю, он редко просыхал),  но,
по-видимому, женщина надломилась, не выдержала тяжких испытаний и пошла по
самому верному, как ей  казалось,  пути...  Словом,  из  Запорожья  они  с
матерью уехали вместе с поспешно отступавшими  в  октябре  сорок  третьего
оккупантами. Очутились в Германии, в Мюнхене, вскоре после войны мать Димы
погибла или покончила с собой, я так толком и не знаю, и  Зотову  пришлось
пройти все круги ада: он был бутлегером, официантом, вышибалой в  борделе,
служащим в какой-то американской  миссии,  киноактером  и  еще  бог  весть
сколько "профессий" испробовал, прежде чем ему  удалось  выкарабкаться  на
поверхность.
     Не знаю и не хочу гадать, чем  ему  пришлось  заплатить  за  это,  но
только уверен, что если  он  и  запродал  кому  душу  свою,  то  никак  не
добровольно и не по убеждению. Когда мы с ним  встретились  на  чемпионате
мира по хоккею, если мне не изменяет память,  это  было  в  Женеве  ранней
весной семьдесят первого, он уже был спортивным обозревателем  Би-би-си  -
русского отдела Би-би-си.
     - Я брал интервью у Виктора Александровича  Маслова,  когда  "Динамо"
приезжало играть с "Селтиком", - сразу сообщил он, едва узнал,  что  я  из
Киева. - То была сенсационная победа, "Динамо" сразу встало в один  ряд  с
европейскими грандами. Я имел счастье принимать Виктора  Александровича  у
себя в гостях!
     В той поспешности, явно  сквозившем  стремлении  упредить  нежеланные
вопросы, открыть свое истинное лицо виделось стремление расположить к себе
собеседника. Что же до меня, то я не помышлял поворачиваться к нему спиной
- он интересовал бы  меня,  будь  даже  откровенным  врагом:  разве  нужно
объяснять, что моя профессия в том и состоит, чтобы изучать человека,  кем
бы он ни был. Мне не терпелось понять его суть,  так  сказать,  внутренний
фундамент человека, потерявшего  родину,  а  значит,  по  моему  глубокому
убеждению, потерявшего опору в жизни, цель и смысл ее, словом, потерявшего
все...
     - Я близко был знаком с Масловым и думаю, что это - великий тренер...
- поддержал я разговор.
     - Вот-вот, именно так я и комментировал  его  интервью...  Жаль,  что
"Динамо" играет сейчас слабее, чем прежде...
     Потом  были  встречи  еще  и  еще,  в  разных  странах,  при   разных
обстоятельствах, и меня тянуло  к  Зотову,  он  волновал  мое  воображение
недосказанностью, что была характерна для его  поведения;  я  видел,  чуял
глубокий и трагический разлад в  его  жизни,  но  никак  не  мог  ухватить
главное, то есть не догадки, не предположения,  а  суть,  факты,  и  ждал,
когда Зотов расскажет обо всем сам. Мне это  казалось  важным,  тем  самым
недостающим звеном, чтобы напрочь связать его прошлое  и  настоящее  и  уж
затем выносить окончательный приговор...
     Впрочем, я не мог ни  в  чем  упрекнуть  Зотова:  он  не  только  при
встречах, но и в передачах по Би-би-си старался  держаться  лояльно  (если
это слово вообще применительно к передачам, несущим в  себе  прежде  всего
политические мотивы и идеи Запада, направленные против моей страны...), но
все же нет-нет да проскользнет  фраза,  слово,  намек,  явно  сказанные  с
чужого голоса.
     Впрочем, я не заблуждался, что не  будь  этого,  Зотова  вряд  ли  бы
держали в Би-би-си...
     Но в Лондон я приехал впервые в августе прошлого года.  В  английской
столице как раз оказался Дик Грегори - он несколько лет работал  в  Англии
корреспондентом. Когда Грегори возвратился в США, то вскоре прославился на
Уотергейтском  деле:  поговаривали,  что  он  был  одним  из  первых,  кто
докопался до истины. С той поры Грегори стал  независимым  журналистом  на
договорных началах, и страсть к "раскопкам", как он называл  всякого  рода
расследования, превратилась в главную цель его жизни.  Впрочем,  тогда,  в
августе семьдесят девятого, встретившись с Грегори, я толком не знал,  чем
он занимается теперь и что волнует кудрявую красивую голову.
     - Не обессудь, но, по-моему, я посягаю на  твой  хлеб,  -  усмехнулся
Грегори, когда мы уселись на заднем сидении старомодного  такси,  нанятого
Зотовым (Дима никогда не держал  собственную  машину  из-за  непреодолимой
страсти к спиртному).
     - Переквалифицировался в спортивные журналисты? Да ведь ты не знаешь,
чем европейский футбол отличается от американского,  а  Пеле  для  тебя  -
африканский набоб, а лучший в мире  хоккей  -  в  Рио!  -  развеселившись,
выпалил я.
     - О Пеле я слышал, и этого для меня вполне достаточно, - отрезал Дик.
Он не обиделся, но и не откликнулся на шутку. - Но спортом я действительно
занялся. Правда, не спортом вообще, а Олимпийскими  играми,  а  не  Играми
вообще, а Московской олимпиадой.
     - Ты собираешься приехать к нам на олимпиаду? Милости просим!
     - Нет, на олимпиаду к вам я не приеду. Извини, к сожалению.
     - Что ж так?
     - У меня есть серьезные опасения, что она вообще не состоится в вашей
столице!
     - Как это не состоится? - растерялся  я.  -  Только  что  закончилась
Спартакиада народов  СССР,  тысячи  зарубежных  спортсменов  увидели,  что
Москва готова к Играм, а ты утверждаешь, что олимпиада  не  состоится!  От
тебя я подобных заявлений не ожидал, Дик Грегори!
     - Удивительный вы народ, русские! Просто сатанеете, стоит  произнести
что-то не соответствующее вашим догмам!
     - Такие уж есть, извини! -  Я  не  на  шутку  разозлился.  Одно  дело
встречаться с подобными типами в пресс-центрах - там в выборе выражений не
стесняешься и называешь вещи своими именами, но совсем иное -  садиться  с
таким субчиком за один стол, да еще угощать икрой, которую вез  в  подарок
Юле - Диминой жене, я с ней был знаком заочно. Настроение  у  меня  готово
было окончательно испортиться, и я уже  волком  вызверился  на  ничего  не
понимающего Диму, хотя тот вообще  не  слышал  нашего  разговора,  занятый
объяснением таксисту, как лучше проехать на его Холландпарк-авеню.
     - Ого, если я сейчас не схлопочу по физиономии, то лишь  потому,  что
поспешу  объясниться!  -  расхохотался  Грегори.  Но  тут  же   лицо   его
посерьезнело. - Мне было бы крайне тяжело узнать, что Игры будут  сорваны.
Хотя бы потому, что по горло сыт нашими приготовлениями к новой  войне.  Я
никогда не увлекался спортом, это  правда,  но  не  такой  уж  законченный
дурак, чтобы не уразуметь: чем больше будет таких встреч,  как  олимпиады,
тем значительнее станут шансы, что наша крошечная планетка не провалится в
тартарары. Словом, я хочу сделать все, что в моих силах, чтобы  ваши  Игры
состоялись.
     - С этого бы и начинал! - с  облегчением  сказал  я.  -  Удивительный
народ вы, американцы, - передразнил Дика, - нет бы начать с конца...
     - Послушай, Олег, дело не так просто, как  тебе  кажется.  Существуют
силы, способные торпедировать олимпиаду в Москве...
     - Знаю. Год тому назад один из не  очень  уважаемых  мною  английских
министров уже призывал бойкотировать Московскую олимпиаду. И что из  этого
вышло? Пшик. Даже английские газеты не поддержали этого заявления.
     - Не спеши. Все куда сложнее, чем тебе видится. Поверь мне на слово -
пока я ничего конкретно не могу тебе сказать. Только не забывай, что когда
у нас стреляют в президента, то это  отнюдь  не  является  волеизъявлением
народа. Скорее наоборот!
     Кто бы мог предположить, что пройдет всего лишь чуть  больше  четырех
месяцев, и опасения Дика Грегори обретут  реальные  черты,  и  мир  станет
свидетелем разворачивающейся по всем законам детективного жанра  драмы,  в
которую будут вовлечены сотни и тысячи людей; включат на полную мощь  свои
возможности разные организации, что предпочитают действовать в  "темноте",
и вопрос о том, быть или не быть Московским  Играм,  из  чисто  спортивной
проблемы перерастет в политическую, и мир разделится  на  тех,  кто  перед
лицом реальной угрозы отбросит прочь сомнения и ринется на защиту  Игр,  и
на тех, кто станет изо дня в день накалять обстановку и,  наконец,  дойдет
до последней черты...
     Впрочем, об этом рассказ лишь предстоит.
     А тогда, теплым августовским предвечерьем, когда клонящееся к  западу
солнце заливало округу неярким прозрачным  светом  и  мир  выглядел  таким
прекрасным  и  добрым,   мы   выбрались   из   старенького,   дребезжащего
таксомотора,  и  навстречу  нам  вышла  Юля  -  худющая,  темноволосая   и
смуглолицая женщина, похожая  на  девочку-подростка,  с  тонкими  длинными
руками  и  каким-то  мягким,  материнским  выражением  лица.  Дима   сразу
переменился, весь его гонор растворился в ее доброте, и он  превратился  в
простого и бесхитростного парня, у которого если есть в жизни свет в  окне
- так это Юля. У меня вдруг сжалось до боли сердце, когда я, сам  того  не
желая, проник в тайну страшного одиночества этого человека...
     Мы познакомились. Юля говорила  на  чистом  русском  языке,  и  Дима,
уловив мое недоумение, объяснил:
     - Юля - гречанка, но  родилась  и  выросла  в  Мариуполе,  это  такой
красивый город на море, название которого я позабыл.
     - На Азовском. И не такое уж оно и маленькое, в Жданов -  так  теперь
называется Мариуполь - заходят даже английские корабли, - сказал я.
     - Вы бывали в Мариуполе? - вспыхнула Юля.
     - Бывал? Там прошло мое детство...
     - А мы жили на Слободке. Отец рыбачил, и еще у  нас  был  собственный
виноградник. - Она счастливо рассмеялась. Видимо,  воспоминания  захватили
ее, разволновали, мне показалось, что у Юли на щеках появился  румянец.  -
Он катал меня на лодке, когда море цвело.  Мы  словно  плыли  по  зеленому
зеркалу. У него были вот такой  толщины  руки...  -  Она  оглянулась,  ища
глазами, с чем бы сравнить, но не нашла и снова беззаботно рассмеялась.  -
Очень большие, я двумя руками не могла обхватить его  бицепсы...  Но  папы
уже нет... нет...
     -  Юля,  ну  что  ты,  родная.  Успокойся...  -  Дима  не  на   шутку
встревожился.
     Женщина-подросток уже взяла себя в  руки  и  снова  улыбнулась,  а  в
уголках глаз блеснули две слезинки.
     - Мы еще поговорим о Мариуполе, ладно?  -  спросила  Юля  и  с  такой
надеждой взглянула на меня, что я поспешил согласно кивнуть головой.  -  А
маме, она живет в Пирее, знаете, есть такой город  в  Греции,  он  тоже  у
самого моря, я обязательно напишу, что встретилась  с  человеком,  который
жил там. Боже, как она обрадуется! Я вас покину совсем ненадолго,  у  меня
все готово, Дима еще третьего дня предупредил,  что  вы  будете  у  нас  в
гостях. Он обязательно должен показать вам свои розы...
     Зотов проводил нас  через  небольшую,  уютно  обставленную  комнатку,
служившую, по-видимому, кабинетом-приемной (на небольшом низком столике  я
выделил взглядом портативную пишущую машинку), прямо на веранду, узенькую,
как турецкий кинжал, а с веранды мы попали в...  сад.  Это  был  крошечный
участочек земли между  домом  и  высоким  забором,  отгораживающим  Димино
"поместье" от пустыря, где начинались  невысокие  холмы,  сплошь  покрытые
непролазными зарослями вереска. Пять  кустиков  были  ухожены,  политы,  и
земля под ними вспушена до песочной тонкости,  но  выглядели  они,  словно
дети, выросшие в подвале, куда солнце заглядывает на час в день. Розы были
зрелые и в то же время напоминали молодые саженцы -  невысокие,  не  очень
густые кустики, на каждом из которых матово  блестели  три-четыре  красных
цветка средней величины.
     - Когда приходится уезжать из Лондона, мне так недостает этих роз,  -
т