Дик
Грегори. - После 16:00 я смогу уделить тебе время.
     - Все о'кей, Дик, - махнул я ему рукой. - Никаких проблем!



                                    3

     "Олдсмобиль" был подготовлен к длительному путешествию:  помимо  двух
чемоданов,  здесь  уже  находились  желтая   спортивная   сумка   "Арена",
серебристые лыжи "К-2", какие-то пакеты и картонные ящики. Я в  недоумении
и некоторой растерянности остановился перед автомобилем, не зная, куда  же
ткнуть собственные вещи.
     - Давай, давай, - поторапливал меня Грегори. Без всякого  почтения  к
коробкам и пакетам он забросил наверх мой довольно тяжелый чемодан,  потом
с  такой  же  беззаботностью  устроил  мою  спортивную  сумку,  что   мало
отличалась по весу и  размерам  от  чемодана.  Единственное,  что  пожалел
Грегори, так это лыжи. Я проникся к  нему  еще  большим  уважением,  когда
увидел, как бережно он сначала вытащил, а затем  снова  положил  "К-2",  -
так, чтобы ничто не поцарапало поверхность  и,  конечно,  не  угрожало  их
целости. Для меня горные лыжи - живые существа, они тоже испытывают боль и
разочарование, если с ними обращаются,  как  с  куском  металла,  залитого
смолой, идущей, говорят, на космические аппараты.
     Нью-Йорк мне не понравился, возможно,  потому,  что  я  слишком  мало
видел, но первые впечатления - пусть обманчивые - проникают в самую  душу,
и нужно немало времени, чтобы выкорчевать их  из  потаенных  глубин  души;
город оставил ощущение какой-то аморфности и заброшенности, где никому нет
ни до чего дела (так оно на самом деле и было),  и  жизнь  течет  здесь  в
замкнутых орбитах, не позволяя посторонним проникать в их тесный мирок,  и
никто не задумывается над тем, что происходит за его пределами.
     - Если ничто тебя больше не удерживает здесь, то вперед! - воскликнул
Грегори.
     - До встречи в Лейк-Плэсиде, Витя! -  Я  крепко  обнял  Синявского  и
почувствовал на своей щеке жесткую щетину его бороды.  Хоть  прощались  мы
максимум на два-три дня, а все же грустно было оставлять товарища. Но  его
ждали встречи и дела в Нью-Йорке,  и  он  не  мог  присоединиться  к  нам.
"Впрочем, наверное, оно и к лучшему, иначе Вите пришлось бы ехать на крыше
или в багажнике "олдсмобиля", - подумал  я,  еще  не  догадываясь,  что  и
багажник был забит, что называется, под самую завязку.
     С Наташкой мы расстались час тому назад, она возможно, обиделась,  но
я терпеть не могу, когда меня провожают. Не  могу,  и  все  тут.  Себя  не
переделаешь...
     Город еще только оживал, вместо ревущего, подобно  горному  водопаду,
потока машин сейчас по улицам текли сонные  ручейки,  и  Грегори  ловко  и
уверенно лавировал на перекрестках.
     Мы молчали, я искоса рассматривал Дика. Узкое скуластое лицо, большие
и глубокие, как степные костры, темные глаза. В них вспыхивали - я знал  -
яростные языки пламени, стоило лишь задеть его за  живое;  высокий  лоб  с
неглубокими залысинами охватывала густая темная шевелюра. Я  подумал,  что
Грегори вовсе не обязательно носить лыжную шапочку в  горах  -  ему  мороз
нипочем. Он, пожалуй, выше меня, где-то в  пределах  190  сантиметров,  но
рост его не бросался в глаза, так как  Дик  сутулился  -  бич  людей  моей
профессии, слишком много времени проводящих за письменным столом.  Руки  у
Дика крепкие, жилистые, с пальцами, что в случае нужды  сливались  в  один
стальной кулак, встреча с которым  вряд  ли  принесла  бы  только  "легкие
телесные повреждения". Грегори  было  под  сорок  или  все  сорок,  но  он
выглядел старше, чему в немалой степени способствовало замкнутое выражение
лица - человеку незнакомому он вполне мог показаться нелюдимым и  суровым.
Однако это  не  соответствовало  действительности,  ибо  Дик  Грегори  был
жизнерадостным и веселым человеком, без особых усилий в любой компании  он
становился душой общества: много ездивший по миру, много повидавший, он  к
тому же и превосходно рассказывал (мне даже думалось, что  он  заранее,  в
уме,  складывает  каждую  историю  в  полноценный  рассказ   с   завязкой,
кульминацией и развязкой). "Я перепробовал на этой земле все,  что  только
можно испробовать, когда у тебя есть деньги и когда ты не лезешь в  карман
за сдачей, если тебя бьют по физиономии, -  сказал  как-то  Дик  и  весело
рассмеялся, от чего в его бездонных глазищах запрыгали бесики. - Мне бы  в
космос слетать!"
     - Знаешь, заедем-ка мы  в  Олбани,  -  нарушил  молчание  впервые  за
полчаса Дик. - Да, обязательно в Олбани -  повстречаюсь  с  одним  парнем.
Только бы он был на месте. Кстати, и тебе  польза  -  сможешь  записать  в
актив пребывание или посещение, как тебе  заблагорассудится  это  назвать,
столицы  штата  Нью-Йорк.  Ведь  большинство,  приезжая  в  Штаты,  наивно
полагает, что Нью-Йорк - и есть столица.
     Олбани не произвел на меня никакого впечатления. Заштатный городишко,
где несколько высотных зданий, небоскребами их не назовешь и  с  натяжкой,
лишь подчеркивали провинциальность столицы: жизнь здесь  катилась  подобно
тихой равнинной реке, даже автомобили, почудилось мне, не издавали  такого
рева, как в Нью-Йорке.
     Дик затормозил у первого же таксофона, забрался  под  его  прозрачное
розовое "ухо", набрал номер и переговорил с кем-то. Довольный, он вернулся
в "олдсмобиль", и машина с визгом сорвалась с места.
     У невзрачного двухэтажного строения, где нижний этаж, судя по широким
зеркальным витринам, занимал офис без вывески,  Грегори  остановился,  но,
прежде  чем  выйти  из  автомобиля,  посмотрел  в  зеркало  заднего  вида,
несколько секунд внимательно изучал перекресток с мигающим  светофором  и,
оставшись довольным, выбрался из кабины, бросив: "Две минуты, Олег,  всего
лишь две, о'кей?", быстрым шагом преодолел тротуар и скрылся за дверью...


     У Наташки было растерянное лицо и слезы в  уголках  глаз.  В  светлых
джинсах и легком  шерстяном  бежевом  свитерке  с  засученными  по  локоть
рукавами - она  вся  какая-то  светлая,  воздушная.  Немая  сцена  длилась
довольно долго, потому что из комнаты раздался  голос  Любови  Филипповны:
"Наташа, кто там?"
     - Ну, здравствуй, Малыш, - выдавил я, а сам не мог оторвать  глаз  от
Наташки, как, впрочем, и ноги от пола, чтобы сделать  тот  последний  шаг,
который отделял нас друг от друга.
     Она вдруг взвизгнула, бросилась мне на шею и повисла,  до  боли  сжав
руками так, что мне стало трудно дышать.
     - Я не могу, больше никуда никогда тебя не отпущу! Никогда! Пусть все
летит к черту, куда угодно, но я должна быть с  тобой.  Мы  улетим  отсюда
вместе, к тебе в Киев или еще куда ты захочешь, но  только  вместе!  И  не
говори, что еще не время, что еще нужно подождать! Нет!
     - Вместе, только вместе, - повторил я ее  слова.  И  почувствовал  на
своей щеке ее слезу, буквально обжегшую меня.
     - Здравствуйте, Олег Иванович! - Голос Любови Филипповны,  в  котором
звенел лед, оторвал нас друг от друга. "Уж  заодно  и  фамилию  произнесли
бы!" - едва не вырвалось у меня, но вслух я спокойно сказал:
     - Добрый день, Любовь Филипповна, искренне рад вас видеть! - Протянул
ей букет ярких (и потому выглядевших неживыми) белых роз.
     Любовь Филипповна, по-видимому, ожидала чего  угодно,  но  только  не
цветов, растерялась, и по лицу ее  пошли  красные  пятна.  По  всему  было
видно, что чувствует она себя школьницей, которую застали  за  списыванием
контрольной. Мой расчет оказался безошибочным, и первый, самый трудный миг
нашего знакомства был благополучно преодолен.
     - Что же мы стоим на пороге? - нашлась наконец-то Любовь  Филипповна.
- Наташенька, приглашай Олега... - запнулась на  полуслове,  но  с  честью
вышла из сложного положения: - Приглашай гостя в комнату.
     - Не угодно ли вам,  сэр,  войти?  -  съязвила  Наташка,  просто-таки
убитая моим тактическим ходом, - мне почудилось, что она ревниво отнеслась
к тому, что розы попали не к ней в руки.
     Когда  Любовь  Филипповна  величаво  уплыла,  оставив  нас  одних   в
прихожей, Наташка прошипела:
     - Ну и хитрец, ну и донжуан! Тебе бы только за престарелыми матронами
ухаживать!
     - Все было в этой жизни, пройденный этап!
     - Как это было, а почему я не знаю ничего? -  просто-таки  подскочила
Наташка на месте.
     - Ничего, Малыш, у тебя достаточно  будет  времени  в  будущем,  дабы
досконально  изучить  мое  прошлое.  Я  предоставлю  в  твое  распоряжение
необходимые свидетельства. О'кей?
     - Нет, ты мне положительно нравишься сегодня...
     - Если так, то мне положен хотя бы один поцелуй.
     - Боже, - прошептала Наташка, - мы ведь еще не целовались...


     Тут я увидел Дика Грегори,  появившегося  в  дверях  офиса  с  крепко
сбитым  парнем  в  потертых  синих  джинсах  и  такой  же  синей   рубахе,
расстегнутой почти до пупа. У парня было  широкое  круглое  лицо,  наглые,
глядящие в упор глаза (я  буквально  физически  ощутил  прикосновение  его
изучающего взгляда) и походка профессионального боксера.  Впрочем,  нос  у
него и впрямь был слегка деформирован. На вид ему больше тридцати не дашь.
     Дик что-то сказал на прощание, парень кивнул согласно головой, а  его
ощупывающий недобрый взгляд  по-прежнему  был  прикован  ко  мне.  "Какого
черта!" - захотелось рявкнуть мне.
     Грегори сел за руль, включил зажигание, и снова машина рванула вперед
с неприятным визгом покрышек. Он даже мимолетно не взглянул на того, кто -
я видел в боковом зеркале - остался стоять на тротуаре, провожая  взглядом
автомобиль, пока мы не свернули на другую улочку.
     - Хорош, - сказал я, чтобы насколько разрядить обстановку. -  Ему  бы
ковбоя играть в вестерне из жизни дикого Запада!
     - Ты угадал.  Стив  Уильямс  действительно  потомственный  ковбой,  -
сказал Грегори, не поворачивая головы. - Сейчас он  -  мой  лучший,  самый
пронырливый репортер, "раскопщик".
     Кого меньше всего напоминал подчиненный Грегори, так это журналиста!
     - Тебя смутил его внешний вид? Как это у вас говорят - блатной?
     - Пожалуй, - согласился я, несколько сбитый с толку.
     - Парень хлебнул в жизни, это  точно.  Служил  актером  в  Голливуде,
потом был профессиональным кетчистом,  одно  время  подвизался  в  частной
сыскной конторе, наркотиками занимался, был "подставным" в цепи  не  то  в
Турции, не то в Ливане, толком я не знаю. Его "вычислили" - он  едва  унес
ноги. Ко мне он заявился два года назад - и без обиняков: "Шеф, я слышал о
вас много дурного - дурного с точки зрения тех, кто и мне не нравится,  но
я многое повидал и выработал собственную точку зрения  на  людей.  Я  хочу
быть репортером и, поверьте, не буду обузой в вашем деле". - "Ты написал в
своей жизни хотя бы информацию на пять строк?" - не слишком мягко  спросил
я. "То, чем я занимался,  исключает  какие-либо  записи".  -  "Так  какого
дьявола ты прешься в  журналистику?"  Я  тогда  был  не  в  духе,  у  меня
случились крупные неприятности с одной фирмой, она подала на  меня  в  суд
из-за разоблачительной статьи. "Не спешите, шеф, - охладил он мой  пыл.  -
Выгнать вы меня всегда успеете!" А он прав, подумал, остывая, выгнать  его
я действительно успею. К тому же, если память мне не изменяет, Джек Лондон
тоже слыл отпетым парнем. "Хорошо, обещай  мне  лишь  одно  -  никогда  не
лгать. Лучше уйди, если не сможешь быть честным". - "В этом вы  можете  не
сомневаться, шеф. Я слишком много брехал в жизни и насмотрелся  на  разные
подлости, родившиеся из-за лжи. Меня воротит от этого всего!" Так он  стал
работать на меня. И  первое,  что  раскопал  Уильямс,  когда  прошелся  по
некоторым своим прошлым связям, - ты и представить себе не можешь!
     Грегори оторвал взгляд от зеркала заднего вида (я давно понял, почему
Дик устремился в одну точку,  и,  честно  говоря,  его  озабоченность,  не
преследует ли нас кто, не могла не встревожить меня. Но почему нас  должны
преследовать?) и улыбнулся как заговорщик.
     - Не интригуй.
     - Сынка президента. То, что он не прочь принять  ЛСД  [очень  сильное
наркотическое средство], было известно давно, но он еще и прикрывал  -  не
безвозмездно, естественно, кое-кого из оптовых торговцев наркотиками.  Моя
статья вызвала переполох в Белом доме.
     - Ого, вот за что ты берешься!
     - Я тоже ненавижу ложь, - жестко отрезал Грегори и надолго замолчал.
     Но даже после рассказа Дика я не почувствовал симпатии к Уильямсу.
     "Олдсмобиль"  между  тем  глотал  километры  ровного,  как  натянутая
струна, шоссе, правда, не превышая дозволенных 55 миль в час. Дик  включил
приемник, и волны симфоджаза закачали меня.


     Странно, но мой ледяной нью-йоркский  номер  будто  бы  стал  уютнее,
стоило в нем появиться Наташке. Я  вытащил  из  сумки  бутылку  мускатного
шампанского, привезенного из Киева, и  коробку  конфет.  Натали  принялась
распаковывать пластиковую сумку, назначение которой я не угадал, когда  мы
уезжали из дома, где Любовь Филипповна просто-таки не находила себе места,
как только узнала, что ее дочь собирается со мной. Я молча  наблюдал,  как
Наташа сервирует стол в моей дыре и как номер превращается  в  праздничный
зал, а когда она вытащила три свечи, зажгла их от  газового  "ронсона",  я
понял, что пришла радость, и сердце мое распахнулось ей навстречу.
     - Малыш, - только и смог прошептать я, когда  наконец  моя  маленькая
хозяйка повернулась ко мне.
     Я вдруг живо припомнил, как два  года  назад  увидел  старого  вуйка,
который нес на закорках что-то неживое, облепленное снегом, да  еще  волок
за собой красные пластиковые лыжи. Мне не нужно объяснять, в чем тут дело,
достаточно было бросить взгляд на старый дырявый полушубок вуйка и красный
нейлоновый комбинезон...
     - Давайте, вуйко, помогу!
     - Допоможи, допоможи,  сынок,  нема  моих  бильше  сил,  -  с  трудом
проговорил старик. - Що б було, якбы не занесла нелегка доля  мене  в  той
кут?
     Я взял неожиданно легкое тело девушки, она даже  не  пошевелилась,  и
меня пронзила мысль, что она скончалась. Это заставило  поспешно  опустить
ее на снег и сдернуть с головы капюшон вместе с вязаной шапочкой "Кнейсл".
Лицо девушки побелело, и я принялся растирать его  снегом.  Минуло  немало
времени, прежде чем  она  застонала  и  сказала:  "Больно..."  Я  до  того
обрадовался, что готов был ее расцеловать.
     - Треба до ликаря, сынку, сыл моих бильш нема...
     - Зараз, зараз, вуйко, - сказал я и принялся  поспешно  ощупывать  ее
руки - сначала левую, потом правую. Девушка молчала, ее закрытые глаза  не
открывались, но когда я тронул левую  ногу  у  щиколотки,  она  закричала,
глаза ее распахнулись мне навстречу, и я  увидел,  какие  они  нее  синие,
словно небо в июне...
     - Все, больше не буду... Где вы живете?
     Но девушка не ответила, видно, снова от  боли  потеряла  сознание.  Я
взвалил ее на  плечи  и,  крикнув:  "Вуйко,  захватите  лыжи,  пожалуйста,
отдайте на динамовской базе дежурной...",  почти  бегом  устремился  вдоль
насыпи железной дороги.
     Снег сыпал и сыпал, в долине гулял ветер,  лицо  у  меня  мерзло,  но
некогда было даже остановиться, чтобы передохнуть.
     Я поднялся с девушкой к себе  в  номер  -  благо,  у  меня  были  две
комнаты, номер-люкс, принадлежавший  самому  Вадиму  Мартынчику,  местному
"боссу" и моему давнему другу по спорту. Это был чудесный номер, окна  его
выходили на горную речку и на молчаливый белый храм с  кладбищем,  где  на
рождество в бездвижном  воздухе  таинственно  светились  до  первых  лучей
солнца сотни свечей.
     Еще внизу я крикнул дежурной, чтобы разыскала  врача  и  прислала  ко
мне.
     Молодой  застенчивый  фельдшер,  однажды   уже   обезболивавший   мне
травмированные связки, без лишних слов принялся за дело.
     - Ушиб и сильное растяжение голеностопа. Лежать! - сказал он в  ответ
на мой вопросительный взгляд.
     - Вам нужно лежать! - сказал я как можно тверже.
     - Но... - Девушка растерянно переводила синие, полные слез  глаза  то
на врача, то на меня.  -  Ведь  мне  нужно  домой,  сказать...  там  будут
беспокоиться.
     - Вы уверены?
     - А как же иначе? Ведь это мой... мой друзья, - совсем  растерявшись,
пролепетала она.
     Не стану врать, я решил оставить ее у себя в номере, чего бы мне  это
ни стоило. Не мог, просто не мог отпустить ее к друзьям.
     - Если вы хотите, я могу сходить и сказать, что с вами приключилось.
     - Пожалуйста, это недалеко отсюда: по улице за кладбищем, третий  дом
- там елка у крыльца.
     Взял  куртку,  шапочку  и,  не  одеваясь,  вышел.  Мне   нужно   было
разобраться с мыслями, привести их хотя бы в относительный порядок. Что-то
произошло со мной, но что - понять не мог.
     Я не пошел в обход, к мосту,  а  напрямик  -  через  речку  по  льду,
правда, в одном месте пришлось прыгать, и лед  проломился.  Там  оказалось
неглубоко, но все же слегка зачерпнул ледяной водицы.
     Дом разыскал сразу.  Поднялся  по  ступенькам.  Уже  на  пороге  меня
встретили громкие звуки джаза. На мой стук никто не отозвался, и я толкнул
дверь. По доносящимся  звукам  легко  разыскал  нужную  дверь.  В  комнате
десятка полтора парней и девчат: кто в свитерах, кто в  легких  майках,  в
носках и сапогах лихо отплясывали рок; дым -  хоть  топор  вешай,  спертый
винный дух ударил в лицо. На меня долго никто не обращал внимания, пока не
кончилась музыка и раскрасневшаяся девушка, затянувшись и  выпустив  струю
дыма в мою сторону, сказала: "А у нас гости...".
     Тут ко мне обернулись и остальные.
     Внезапно я вспомнил, что не знаю, как зовут девушку, лежавшую в  моем
номере.
     - Вы кого-то ищете, - с небрежным  вызовом  спросил  высокий  статный
парень с красивым до отвращения лицом.
     - У вас есть  подруга,  блондинка  с  большими  голубыми  глазами?  -
спросил я, тут же устыдившись подробностей.
     - Вить, а это ведь про Наташу, -  сказала  все  та  же  девушка,  что
первой увидела меня.
     - Вы имеете в виду Наташу? - еще наглее спросил парень.
     - Не знаю, как ее зовут, но знаю, что вы ее бросили на верную смерть!
     - О чем это он говорит, Вить?
     - О чем это вы, молодой человек? - Парень не унимался. Я  понял,  что
еще слово - и он  познакомится  с  моим  кулаком,  как  бы  глупо  это  ни
выглядело...
     - Да ни о чем, прощайте. - Я повернулся и вышел, с силой захлопнув за
собой дверь. Уже возле калитки меня догнала девушка.
     - Вы не обижайтесь. Где Наташа?
     - На базе "Динамо". 312-я комната.
     Когда я возвратился, моя гостья уже пришла в себя - на лице  появился
румянец, а в глазах - дерзкая  независимость.  "Ну  и  черт  с  тобой!"  -
мысленно  обругал  я  ее,  чувствуя  доводящую  до  бешенства  собственную
уязвимость.
     - Я сообщил, где вы находитесь.
     - И что же? - Она просто-таки вспыхнула, ожидая моего ответа.
     - Не знаю. Они не выразили определенных намерений.
     Мои слова застали ее врасплох, она замолчала, откинувшись на  подушку
головой. Глаза ее устремились в одну точку. Я снова вдруг ощутил  пустоту,
едва представил, что сейчас заявятся ее  друзья  и  заберут  с  собой.  Не
станешь же удерживать силой?  Взглянул  на  себя  как  бы  со  стороны,  и
настроение вовсе испортилось: юная девушка и зрелый мужчина,  правда,  уже
не обремененный семьей, но еще и не свободный...
     Они  и  впрямь  ввалились   вскоре,   человек   пять-шесть,   немного
растревоженные,  но  веселье  все   равно   так   и   пробивалось   сквозь
обеспокоенность, еще  сквозившую  в  первых  словах.  Они  набросились  на
девушку с расспросами, затормошили ее. Высокий  красавец  как-то  виновато
держался за спинами других, но глаз с Наташи не спускал. Она лишь  однажды
остановила на нем взгляд и тут же отвела. Лицо ее как-то окаменело.
     - Поблагодарим товарища за помощь, - сказал, обретая утраченную  было
уверенность, красавец, - и - о-ля-ля - прямо домой!
     - Я здесь ни при чем. Благодарить нужно старика