вший  олимпийский
атташе США, он же Джордж Хьюгл, агент ЦРУ. Хьюгл - руководитель  операции.
Но до сути самой операции мы с мистером Грегори добрались недавно. Правда,
это стоило жизни мистеру Зотову...
     У  меня  голова  пошла  кругом.  Хефнер,  этот  красавчик,  слова  не
произносивший  без   роскошной   "американской"   улыбки,   рубаха-парень,
вспоминавший, как он занимался спортом в университете (для участия в Играх
у него не  хватило  таланта),  представляет  весь  американский  спорт  на
олимпиаде. Хефнер - агент ЦРУ?  Невероятно!  Обычно  на  должность  атташе
попадают люди, давно и прочно  связанные  с  олимпийским  движением.  Ведь
утвердить человека в таком ранге имеет право лишь Национальный олимпийский
комитет!
     -  Вас  что-то  смутило  в  моем  рассказе?  -  Уильямс  уловил   мое
замешательство.
     - Я давно знаком с Хефнером, но никогда не мог подумать.
     - Не сомневайтесь! Это так же верно, как и  то,  что  мистера  Зотова
выбросили с седьмого этажа за передачу информации - информации  о  группе.
Когда это случилось, мистер Грегори сказал: "Мы  с  тобой,  Стив,  кажись,
влипли в историю... Веришь, если б можно было забыть ее, я бы  это  сделал
немедленно, да и тебе посоветовал то же самое. Если они докопаются, что мы
пронюхали кое-что, - пощады не  жди".  -  "Это  еще  как  сказать,  мистер
Грегори! Я сдуру голову под пулю не подставлю, - ответил я ему тогда. - Но
делать нам нечего - прикованы к ним цепью". - "Это ты  верно  подметил,  -
рассмеялся мистер Грегори.  -  Отступать  нам  теперь  некуда...".  Вы  не
удивляетесь, почему я выкладываю вам это?
     - Еще как! - признался я.
     - Мистер Грегори сказал мне тогда, в Олбани: "От этого парня я ничего
не скрывал бы, знай все определенно. Впрочем, Стив,  я  ему  скажу,  когда
буду знать, что нужно. Еще добавил: "Он хоть из другого мира, но ему можно
доверять как себе!" Знаете, мистер Романько, если уж начистоту, - и  слова
не сказал бы вам, не случись этого с мистером Грегори. - Не то, что я  вам
не доверяю, просто люди из вашего странного и малопонятного нам мира  меня
настораживают... Ну, да это так, к слову... Мы-таки докопались до сути,  и
здесь, - Уильямс похлопал себя по  нагрудному  карману,  -  есть  то,  что
искали молодчики, застрелившие мистера Грегори.  Они  хоть  и  перевернули
вверх дном весь дом, тайник так и не обнаружили. Это - единственное, что я
взял на память о мистере Грегори...
     - Что там?
     - Ничего особого.  Кое-какие  бумажки,  подтверждающие,  что  кое-кто
очень заинтересован в этом выстреле.
     - В каком? Убившем Дика?
     - Нет, мистер Романько...  Убить  этим  выстрелом  собираются  вашего
советского спортсмена... - По-видимому, на моем лице проявилось такое, что
Стив Уильямс поспешил сказать: - А  что  тут  непонятного?  Когда  русский
спортсмен упадет с простреленным сердцем -  все  тут  перевернется.  Разве
сможет ваша команда выступать в Лейк-Плэсиде, когда свинцовый  гроб  будет
давить на психику каждого, кто выйдет на старт? Конечно же, русские тут же
покинут олимпиаду, и без того не слишком славные отношения между  Советами
и США станут хуже некуда. Кое-кто будет потирать руки...
     - Что вы намерены делать?
     У Стива Уильямса, кажется, даже лицо почернело.
     - Я сбился с ног - не знаю, где это должно произойти... Они опередили
меня! Мистер Грегори сказал, когда мы разговаривали  с  ним  по  телефону:
"О'кей, Стив! Мы - на коне,  я  уточнил  место!"  Лейк-Плэсид  мал,  чтобы
заблудиться, но слишком велик, чтобы найти надежное местечко и  без  помех
пальнуть из снайперской винтовки... А  тот  парень,  кубинец  из  "бригады
2506", дело свое знает, чтоб мне с этого места не сойти!
     То,  что  я  услышал,  выглядело  чудовищно,  но  не  было  таким  уж
невероятным. Нужно знать Америку, где стреляют в собственных  президентов,
чтобы не сомневаться, насколько реально появление убийцы, который поднимет
винтовку против спортсмена. Мне почудилось, что я слышу  выстрел,  эхо  от
которого прокатится по миру, потому что это будет  выстрел  не  столько  в
олимпиаду, сколько в хрупкий, неустойчивый мир.
     "Ты уж совсем спятил, - одернул я себя. - Ерунда какая!"
     - Это всерьез, сэр, - сказал Стив Уильямс, словно прочитав мои мысли.
     -  Давайте  документы,  и  мы  обратимся  с  официальным   протестом,
попробуем...
     - Так можно сделать у вас дома. Не забывайте, что вы - в  Америке,  -
охладил Уильямс. - А потом,  мистер  Романько,  с  этими  парнями  у  меня
собственные счеты. Мистер  Грегори  был  для  меня  не  просто  шефом.  Он
поверил, что я - человек, а не подонок, хоть я не скрыл  от  него  ничего,
что делал прежде. И будь у  меня  десять  жизней  -  все  бы  отдал,  чтоб
отомстить.
     - Я, кажется, могу помочь вам, Уильямс...
     Стив Уильямс посмотрел на меня как на сумасшедшего.
     Я встал из кресла и пошел к шкафу, где висела  моя  куртка.  Залез  в
правый карман и нащупал патрон, найденный  на  полянке.  Подошел  к  Стиву
Уильямсу почти вплотную и протянул ему кулак. Он недоумевающе  смотрел  то
на меня, то на  стиснутые  пальцы,  удерживающие  что-то.  Сердце  у  меня
захлебывалось в груди. Я медленно разжал кулак.
     Уильямса точно подбросило на месте.
     - Откуда у вас это? - вскричал он, выхватив патрон. Подскочил поближе
к настенному бра и крутил его, едва не обнюхивая. - Откуда?!
     - С Уайтфейс, - сказал я и коротко рассказал о приключении в горах, о
вытоптанной полянке и гильзах, валявшихся в снегу.
     - Теперь бы их ни за что не найти, там снегу намело... -  проговорил,
углубившись в собственные мысли,  Уильямс.  -  Так  вот  где  они  выбрали
местечко... тем лучше... тем лучше... Да, но как я сам найду его?
     Уильямс повернулся ко мне.
     - Сэр... мистер Романько... понимаю, что вы...
     - Я тоже любил Дика Грегори, Уильямс, я покажу, где это место. Только
нам понадобятся лыжи - вам и мне. Завтра на рассвете мы отправимся в путь,
потому что мне непременно нужно быть на открытии олимпиады... и даже  чуть
раньше.
     - В шесть утра машина будет ждать  внизу  -  у  магазина  "Адидас"  -
знаете?
     - Знаю...


     День тринадцатого февраля выдался ветреным, мороз пробирал,  несмотря
на то, что солнце  выглянуло  с  самого  раннего  утра;  я  долго  не  мог
отогреться, меня лихорадило. Но, видно, дело не в погоде - не в ней одной,
во всяком случае.
     Лейк-Плэсид,  еще  вчера  мрачный  и   недовольный,   сегодня   шумно
праздновал  начало  волнующего,   радостного   и   чуть-чуть   ярмарочного
двухнеделья, знаменовавшего очередные зимние Олимпийские игры: толпы людей
переполнили улицы, и машины отступили перед этим человеческим  нашествием,
без движения застыли вдоль обочин дорог, а то и  посередине,  их  обтекали
живые реки и уносились прочь. Лица у  людей  добрые,  веселые,  не  сыщешь
разочарованной или скучной физиономии. Играли,  не  переставая,  оркестры,
бессильные  перед  человеческой  лавиной   полицейские   давно   перестали
руководить движением и  лишь  подсказывали,  куда  лучше  свернуть,  чтобы
попасть на нужную трибуну на  стадионе,  где  вот-вот  начнется  церемония
открытия Игр.
     Нас с Наташкой толкали, со смехом извинялись, кого-то толкали  мы,  и
Натали еще теснее прижималась ко мне. В  этом  вавилонском  столпотворении
еще острее чувствовали, как мы нужны друг другу.
     - Ты меня любишь? - вдруг спросила Наташка.
     - Мне без тебя просто нет жизни, - сказал я, и  в  этом  не  было  ни
грамма преувеличения. Хотелось рассказать, как вдруг меня охватила тревога
там, на Уайтфейс, застала  врасплох,  и  я  остановился  на  полдороге,  и
Уильямс, едва не налетевший на меня на полной скорости, сумел  затормозить
и бросился, быстро-быстро перепрыгивая на лыжах, вверх, ко мне. Глаза  его
хищно ощупывали склоны гор, ища опасность. "Что?"  -  вскричал  он.  "Нет,
ничего, сердце зашлось, наверное, от скорости..." Он успокоился,  но  я-то
знал, что не от скорости: внезапно с пронзительной ясностью увидел Наташку
и подумал: "Да как же она без меня?"
     И не свойственный людям эгоизм, не чувство собственника, осознавшего,
что он может потерять самое ценное, не страх сковали меня на горе каким-то
душевным параличом, - я понял, как велика моя любовь к Наташе.
     Наверно,  подобное  чувство  испытывает  человек,  бесконечно   долго
пробиравшийся по раскаленной пустыне и, завидев зеркальце родниковой воды,
вдруг осознавший, что ему не дано сделать эти несколько последних шагов. Я
понимал всю рискованность  нашего  появления  на  горе...  "Полегчало?"  -
спросил Уильямс. "Да". Он поправил на  спине  спальный  мешок  и  проверил
пояс. Мы вновь понеслись  вниз,  никем  не  замеченные,  потому  что  люди
собрались внизу, в Лейк-Плэсиде, готовились к торжеству открытия...
     - Ты совсем не смотришь под ноги, - сказала Наташка.
     - Зачем? У меня есть поводырь.
     - Нет, на роль поводыря я не согласна.
     - Отчего же?
     - Это подразумевает зависимость одного от другого.
     - Что ж в этом плохого? - продолжал я разыгрывать Наташку.
     - Если один человек зависит от другого,  он  теряет  самого  себя.  Я
люблю тебя больше жизни, хотя бы потому, что не представляю ее без тебя...
Но мы должны быть единым целым, раствориться друг в друге...
     - Ты у меня еще и философ...
     - Что поделаешь: с кем поведешься, - в тон мне ответила Наташка.
     Мы отыскали свои места на трибуне. Ветер  свободно  гулял  в  ажурных
конструкциях. Я подумал, что Стиву Уильямсу сейчас не позавидуешь  -  там,
наверное, бушует пурга, снег молочной пеленой затягивает склоны, и нелегко
различить черную фигуру, выходящую из лесу. Но  нет,  Уильямс  не  упустит
своего шанса, не промахнется - в этом я был уверен.  Подумал  о  странном,
почти фантастическом скрещении путей наших и пожелал Стиву - в  какой  уже
раз! - удачи.
     - Олег, хелло! - Еще не обернувшись, узнал Сержа.
     - Хелло, старина! Вот мы с тобой дожили  еще  до  одной  олимпиады  -
разве это не здорово?
     - Прав, как всегда! Казалось, сколько  их,  прекрасных  красавиц,  мы
перевидели на своем веку... - Серж коварно  улыбнулся,  бросив  исподлобья
взгляд в сторону Наташки, но,  уловив  мое  изменившееся  выражение  лица,
поспешил добавить: - ...красавиц олимпиад, а все же всякий раз волнуешься,
как новичок!
     - Это Наташа, познакомься, - сказал  я,  и  Натали  улыбнулась  моему
другу такой обворожительной улыбкой, что Сержа бросило в краску.
     - Моя Натали! - сказал я твердо. Серж  уловил  тайный  смысл  слов  и
одобряюще подмигнул.
     - Вы прекрасны, девушка! - сказал он, и теперь покраснела Наташка,  а
я потерял дар речи, потому что никак не ожидал такого от Сержа - балагура,
отличного репортера, неунывающего человека, никогда  прежде  и  словом  не
обмолвившегося о женщине.
     -  Завтра,  Серж,  может,  послезавтра,  я  расскажу   тебе   кое-что
интересное...
     - Ты не шутишь? - В нем сразу проснулся охотник за новостями.
     - Нет.
     - И ты, как мы давно уговорились, никому ни слова, о'кей?
     - Ты узнаешь обо всем первым, мы ведь с тобой  -  не  конкуренты,  не
правда ли, Серж?
     - Еще бы! - заулыбался он, но все же настороженно спросил: - Надеюсь,
мне не придется разыскивать тебя на  кладбище?  -  закончил  он  вопросом,
напоминавшим мне нашу монреальскую одиссею.
     - На каком кладбище? - обеспокоенно спросила Наташка.
     - Автомобильном. Я расскажу тебе,  Малыш,  как-нибудь  о  той  давней
истории... Ведь времени у нас будет теперь предостаточно.
     Начался парад, пошли делегации, и сразу стало жарко -  ледяной  ветер
лишь приятно обдувал разгоряченные лица. Что таится в них,  в  Олимпийских
играх, возрожденных Пьером де Кубертеном,  добрым  человеком  с  парижской
улицы Удино, где - я  представил  себе  -  осенью  тихо  кружатся  золотые
каштановые листья и незримо живет дух человека,  заглянувшего  в  будущее?
Теперь тысячи и миллионы живут в этом  прекрасном  настоящем,  потому  что
здесь, на Играх, человечество словно обретает себя в нашем  сложном  мире.
Разве найдется хоть один честный человек,  хоть  раз  испытавший  на  себе
объединяющее и вдохновляющее влияние олимпиады, который бы сказал, что это
никому не нужно? Вот потому-то в этот самый миг и заряжает свою винтовку с
оптическим прицелом некто с пустыми глазами и целится, целится... в нас  с
вами, в наше будущее, в наши мечты.
     И когда олимпийский огонь, набирая силу, разгорался в чаше,  медленно
поднимавшейся вверх, к солнцу и белым облакам, я крепко прижался к Натали,
к моей единственной и вечной Натали.