е  и  заодно
изучая последние новости австрийской олимпийской команды, вся сила которой
была в горнолыжниках. Этот прекрасный  спорт  давно  обернулся  прибыльным
делом,  за  ним  стояла  мощнейшая  индустрия,  выпускавшая  миллионы  пар
новейших  пластиковых  лыж,  ботинок,  перчаток  и   костюмов,   очков   и
приспособлений для перевозки лыж на крышах автомобилей. Прибыли находились
в прямой зависимости от того, на каких лыжах выступали чемпионы - "Кнайсл"
или "Динамик", "К-2" или "Россиньоль". В последние годы в западный  альянс
неожиданно ворвалась югославская "Элан" - своими завоеваниями  на  мировом
рынке она обязана шведскому горнолыжнику Ингемару  Стенмарку,  которому  и
здесь прочили победу.
     Я вспомнил ту злополучную "трубу"  на  трассе  скоростного  спуска  и
подумал, что  недаром  даже  Стенмарк  отказался  выступать  в  этом  виде
соревнований.  Спусковики  -  это  лыжные  камикадзе,  говорил  Семененко.
Кто-кто, а он мог об этом судить не по рассказам других - Валерий  в  свое
время становился чемпионом СССР в спуске, и, кажется, его рекорд  скорости
- за сто пятьдесят километров в час! - не побит и по сей день...
     - Виктор, ты на открытие пойдешь? - спросил я.
     - А куда, по-твоему, я направляюсь? - он с недоумением  посмотрел  на
меня.
     - Да нет, на открытие олимпиады, послезавтра?
     - Сейчас, только взгляну на расписание  передач.  -  Полез  в  сумку,
вытащил пухлый исписанный блокнот, быстро  нашел  нужное  и  разочарованно
сжал губы. - Нет, у меня как раз  передача.  Придется  в  пресс-центре  по
телеку глядеть...
     - Тогда свой билет отдашь мне!
     - Да разве ты не получил? Ведь положено...
     - Мне нужен еще один.
     - Возьми, - Виктор достал из того  же  блокнота  сине-желтый  кусочек
плотной  бумаги,  где  на  обратной  стороне  помещалась  реклама  "Спортс
иллюстрейтед" - крупнейшего спортивного журнала не только  в  США,  но  и,
по-видимому, в мире. Реклама отнюдь  не  бескорыстная,  -  журнал,  как  и
всякий уважающий себя бизнесмен в том мире, не  поскупился  на  расходы  и
откупил у оргкомитета право напечатать билеты.
     У  меня  еще  оставалось  время  заскочить  в  пресс-центр.  Нью-Йорк
набирался по автомату, и я сразу услышал Наташкин голос, точно она  сидела
у телефона и ждала звонка. Всплеск ее радости долетел до меня сквозь сотни
американских миль и обдал горячей волной.
     - Натали, жду тебя на открытие  Игр!  -  выпалил  я,  не  успев  даже
сказать "здравствуй". - Это нужно увидеть хоть раз в жизни!


     Теперь мне остается как можно точнее и скрупулезнее  описать  события
тех двадцати четырех часов, которые предшествовали  открытию  ХIII  зимних
Олимпийских игр, потому что был момент, когда я  усомнился,  состоится  ли
оно вообще...
     Серж   Казанкини   вырвался   из   внезапно   распахнувшейся    двери
пресс-центра, куда я хотел зайти, боднул меня лбом, едва не сбив с ног,  и
в довершение так наступил на ногу, что в глазах потемнело от боли.
     - О, Олег! - вскричал  он.  -  Нет,  ты  только  подумай!  Ты  только
подумай! - даже не извинившись, набросился на меня Серж.
     - Так можно было и стенку пробить!
     - А, какая там стенка! - отмахнулся он. -  Китайцы!  Нет,  ты  только
послушай заявление главы делегации! - Серж продекламировал,  изобразив  на
своем  круглом  лице  прищуренные  глазки  и  сладчайшую  улыбку:   -   Мы
торжественно приглашаем олимпиаду-80 в Пекин!
     - С таким же успехом ты мог бы пригласить ее к себе домой в парижский
пригород Орли!
     - Да ведь это всерьез! Нет, не понимаю, что делается в нашем  мире  и
когда наконец люди образумятся, станут серьезнее! Нельзя же обладать такой
идиотской наивностью!
     - Это далеко не наивность, Серж...
     - Наверное, ты прав... Да, ты спешишь?
     - Мне нужно зайти к приятелю...
     - Не возражаешь, если я тебя провожу?  У  меня  голова  кругом  идет,
нужно проветриться.
     - Пойдем.
     Лейк-Плэсид, присыпанный снежком, уже превратившимся в хлюпающую  под
ногами жижу, укрытый сверху темными неприветливыми тучами,  изо  всех  сил
старался не показать, как он  волнуется  и  ждет  открытия  олимпиады.  На
легком ветерке полоскались разноцветные знамена тридцати семи стран  мира,
принявших приглашение этого затерянного в горах поселка; лозунги типа "Тай
и Ренди! Вы и только вы достойны золотых медалей!", "Самые лучшие  лыжи  -
"Кестль"! - пересекали улицу на уровне второго  этажа.  Продавцы  "горячих
собак"  под  гроздьями  воздушных   шариков,   украшенных   переплетенными
кольцами, взывали к толпам возбужденных, никуда не спешащих людей,  одетых
во что попало - куртки,  шубы,  меховые  безрукавки.  Все  это  двигалось,
шумело, кричало, волновалось, охваченное общим возбуждением.
     Нас толкали, разъединяли, приходилось останавливаться и  ждать,  пока
Серж своим плотным животиком протаранит толпу и догонит. Он пыхтел, кричал
издалека, если ему никак не удавалось пробиться ко мне.
     Лишь когда мы свернули за костелом вниз, к озеру, стало спокойнее.
     Всякий раз, когда я  попадаю  на  очередную  олимпиаду,  не  перестаю
поражаться:  откуда  столько  энергии,  столько  желания  у  этих   людей,
съезжающихся,  слетающихся,  наконец,  просто  пешком  приходящих,   чтобы
увидеть то, что куда легче и проще посмотреть на экране телевизора.
     -  Что  в  этом  странного?  Человеку   нужно   стать   соучастником,
сопереживать, чтобы всколыхнуть душу, острее,  глубже  почувствовать,  как
прекрасна жизнь!
     -  Ты,  как  всегда,  в  своем  репертуаре!  -  отмахнулся  Серж.   -
Неисправимый романтик.
     - Если не быть романтиком, жизнь превратится в беспросветные будни.
     Озеро  с  легким  шелестом  полозьев  пересекали   собачьи   упряжки,
подгоняемые нетерпеливыми каюрами. Мы поднимались вгору, скоро должен  был
показаться дом Грегори, и я уже подумывал, как  безболезненнее  отделаться
от Сержа: мне почему-то стало немного жаль его -  беспокойного,  нервного,
суетящегося толстяка с грустными глазами.
     Но что-то удерживало меня. Мы подходили к знакомой лестнице,  и  днем
все вокруг выглядело иначе, чем в темноте, - прозрачнее, свободнее было  в
сосновом бору.
     - Я пришел, Серж...
     - Уже? Ты долго? Если что, так  я  подожду...  -  Он  явно  не  хотел
расставаться, потому что стоило ему остаться без дела, как его  нестерпимо
тянуло в Париж, домой...
     - Не знаю, Серж...
     - Словом, полчасика тут поброжу, красиво как... -  Он  повернулся  ко
мне спиной, чтобы я не сказал ему "нет", и засеменил по дороге -  круглый,
как колобок, в нелепой, чем-то напоминающей русские боярские шапки  времен
Ивана Грозного, меховой треуголке.
     Я почти взбежал по лестнице вверх и увидел широко распахнутую  дверь.
Не знаю почему, но именно открытая настежь дверь,  за  которой  начиналась
темнота, насторожила меня. Невольно замедлил шаг и осторожно позвал:
     - Дик...
     Ответа не последовало.
     - Грегори, - голос прозвучал как-то приглушенно.
     Я шагнул вперед, переступил порог и зажмурил глаза, чтобы  привыкнуть
к полутемноте комнаты, окна которой оказались затянутыми  плотной  шторой.
Мне почудился тихий вздох.
     - Есть здесь кто живой? - спросил я, еще не зная, что попал  в  самую
точку и жизнь покинула этот дом и человека, который еще недавно  назывался
Диком Грегори, американским журналистом и моим другом,  с  которым  у  нас
было много общего, хотя нередко мы чувствовали, что не можем  понять  друг
друга.
     Дик полулежал в том же кресле, где он сидел в прошлый мой  приход.  Я
увидел бессильно откинутую назад голову и  расползшееся  на  груди  темное
пятно, подчеркнутое ослепительно-белым свитером. Руки, бессильно опущенные
на колени, еще держали ручку, но ни листочка бумаги на столе не было.  Эта
бессмысленная ручка в  пальцах  мертвеца  заставила  меня  осмотреться.  В
полумраке  я  разглядел  перевернутый  и  выпотрошенный  кожаный  чемодан,
разбросанные по полу вещи Дика, открытую дверцу бара.
     Я попятился на лестницу, и оттуда, сверху, закричал:
     - Серж!
     Казанкини буквально прилетел на мой зов и сразу понял, что  мы  здесь
лишние.
     - Кто это? - спросил он сдавленным голосом.
     - Дик Грегори, журналист...
     - Ему уже ничем нельзя помочь?
     - Думаю, что нет...
     Серж засопел, что выдавало крайнюю степень его  волнения,  но  ничего
спрашивать не стал. Да и что я мог ему ответить?
     - Пошли, - сказал я.
     Мы почти бегом удалялись от дома. Я  мучительно  думал,  что  же  мне
предпринять теперь.  Полиция,  расследование,  вопросы.  Мне  не  хотелось
никому ничего рассказывать - ни о Дике, ни о его опасениях, тем более  что
я действительно ничего толком не  знал,  да  и,  по-видимому,  никогда  не
узнаю.
     - Вот что Серж, ты пока никому об этом ни слова...
     - ???
     - За этим стоит что-то очень серьезное, но, поверь,  толком  не  знаю
что.
     - Ты не обманываешь?
     - Ну вот, даже Серж  сомневается  в  моей  правдивости,  -  я  сделал
попытку изобразить на губах усмешку.
     - Я-то не сомневаюсь, но так хочется узнать, что же это такое?
     - Наверное, внутренние счеты.  Дик  кому-то  перешел  дорогу.  Я  так
думаю. Он в последнее время занимался  одной  историей.  Дик  Грегори  был
настоящим журналистом, поверь мне, Серж, из тех,  кто  лезет  к  черту  на
рога, лишь бы добыть истину!
     - Слава богу, я занимаюсь спортивной журналистикой! - сказал Серж.  -
Но только ты мне даешь слово, что расскажешь, если дело прояснится!
     - Обещаю! - легко  согласился  я,  зная,  что  никогда  и  ничего  не
расскажу Сержу потому, что сам никогда не узнаю, что же в действительности
случилось. Со смертью Грегори  и  тайна  гибели  Зотова  тоже  покрывалась
беспросветным мраком.
     Напротив старого Ледового дворца, помнившего еще  триумф  Сопи  Хени,
мы, буркнув несколько слов на прощание, разбежались в разные стороны.  То,
что случилось в  десяти  минутах  ходьбы  отсюда,  казалось  плохим  сном,
который хотелось поскорее забыть.
     Без цели я пошел по Мейн-стрит. Кто-то наступал мне на  ноги,  кто-то
толкал меня, кого-то толкал и кому-то наступал на ноги я, мне вслед летели
не всегда вежливые выражения, но я брел и брел вперед, словно там,  вдали,
можно обрести спокойствие. Ни одной мысли в голове, сплошная сумятица.
     Было холодно, слякотно, сырой ветер проникал сквозь куртку и  леденил
тело, замерзли руки и, кажется, посинел нос, - во всяком случае,  из  него
текло, и мне поминутно приходилось доставать платок.
     Задержался  у  передвижной  эстрады,  где  четверо  лихих  ковбоев  в
широченных шляпах лихо дули в трубы, стучали в тарелки, и музыка  "кантри"
вызывала в памяти дикие прерии и  неунывающих  переселенцев,  греющихся  у
костра, - сколько раз я видел их на экранах. Ребята на телеге,  куда  были
впряжены два спокойных  битюга,  старались  вовсю,  и  люди  приплясывали,
согреваясь.
     Забрел в магазин,  где  показывали  новинки  горнолыжного  снаряжения
фирмы  "Кабер".  Вместо  итальянцев  за  прилавком   стояли   обыкновенные
американцы, один из них спросил: "Вы хотели бы получить информацию,  сэр?"
- но я отрицательно покрутил головой, и  они  снова  уткнулись  в  цветной
экран телевизора, показывавшего утреннюю тренировку горнолыжников.
     Из магазина я снова выбрался на людную Мейн-стрит.
     Не покидало ощущение, что кто-то идет за мной  следом,  я  чувствовал
устремленный в спину тяжелый, колючий взгляд.
     Ноги сами занесли меня в церквушку, где к черной  доске,  на  которой
обычно  пишется  расписание  богослужения,  была   приколота   бумажка   с
приглашением зайти на чашку кофе.
     В небольшой комнате стояло пять или шесть столов, от камина  исходило
тепло, сидели и тихо разговаривали туристы, так же, как и  я,  заглянувшие
сюда, чтобы согреться. Перед каждым дымила белая чашечка с кофе,  а  между
столами неслышно передвигался средних  лет  высокий  священник  в  черном.
Подошел он и ко мне, приветливо предложил кофе и пригласил принять участие
в беседе. Я попросил чашечку и добавил, что просто  посижу,  послушаю.  Он
согласно  кивнул  головой  и  отошел  в  угол,  где  виднелась   небольшая
кофеварка. Кофе получился горячим, ароматным.
     Запоздалое сожаление шевельнулось в душе. Мне почудилось, что будь  я
понастойчивее, Дик бы открыл мне правду и - кто знает! - не удалось бы мне
уберечь его от беды.


     - ...Мне быть бы сыщиком, Олег. - Дик посмотрел на меня, и глаза  его
лучились от, с трудом сдерживаемого, смеха. - Знаешь,  эдаким  современным
Пинкертоном или отцом Брауном. Меня просто-таки тянет,  неудержимо  влечет
туда, где пахнет опасностью...
     - Тогда  займись  полицейской  журналистикой,  пиши  об  убийствах  и
ограблениях.
     -  Э,  нет,  мне  противен   ореол   героизма,   создаваемый   вокруг
элементарных подонков, - решительно отрезал Дик. - Меня тянет в  политику.
Там сегодня совершаются самые респектабельные преступления, и  концы  этих
преступлений упрятаны так глубоко...
     - А стоит ли игра свечей?  -  усомнился  я.  -  Ты  рисковал  жизнью,
раскапывая Уотергейт. Разве что-нибудь изменилось к лучшему  в  результате
разоблачения?
     - Пессимизм - не самый верный маяк в жизни,  -  возразил  Грегори.  -
Далеко не лучший, если не сказать - самый подлый, какой я только знаю. Ибо
он ведет прямо на острые подводные камни, спасения от которых нет. Окажись
я пессимистом, давно бы повесился или пустил пулю в лоб. Нет, я верю,  что
люди - пока они остаются людьми! - должны бороться,  ибо  без  борьбы  нет
победы, согласись!
     - Только не в вашем обществе, прости...
     - И тем не менее нужно бороться, будить уснувшие человеческие души, а
как же иначе, Олег? Ведь  в  противном  случае  верх  всегда  будут  брать
подлецы...


     - У вас, сын мой, какие-то неприятности,  -  услышал  густой  баритон
священника, замершего рядом со мной. - Не противьтесь влечению  души,  оно
приведет вас к богу, а в боге  истина  и  отдохновение...  смиритесь,  сын
мой...
     - Да, да, наверное, смирения-то и не хватает  в  вашем  мире,  святой
отец. Как бы не так! - не слишком вежливо сказал я: Дик стоял рядом  перед
моими глазами как наваждение. - Спасибо за кофе!
     Я вышел на улицу. Сыпал снежок, мимо церкви медленно прокатила телега
с веселыми музыкантами. Они дудели  и  гремели  медными  тарелками,  точно
приглашая всех, кто уступал им дорогу, за собой - в мир, где нет ни  горя,
ни печали.
     И люди шли за ними, смеясь и притопывая в такт музыке.
     Остаток дня я провел в  пресс-центре  -  читал  телетайпные  ленты  в
комнате ТАСС, и приветливая  телетайпистка  угощала  бутербродами.  Кто-то
входил и  выходил,  появлялись  знакомые  ребята,  мы  о  чем-то  болтали,
сообщались новости и сплетни, именуемые в журналистской среде  байками,  -
непременный "гарнир" к сухим фактам, секундам и баллам, а у меня из головы
не шел Дик Грегори...
     Дверь моей комнаты выходила прямо на улицу,  я  открыл  ее  ключом  и
шагнул в темноту. Рука привычно  потянулась  к  выключателю,  но  тихий  и
властный голос остановил ее на полпути:
     - Не зажигайте свет!
     - Кто здесь?
     - Задерните штору. Да не торчите вы в двери как истукан!
     Я захлопнул дверь.
     - О'кей! Теперь включайте.
     На одной из кроватей, закинув ноги  в  заляпанных  грязью  "лунниках"
прямо на покрывало, развалился Стив Уильямс - я его  сразу  узнал.  Парень
был  все  в  том  же  поношенном  джинсовом  костюме,   изрядно   потертый
светло-коричневый полушубок валялся прямо на полу.
     - Меня зовут Стив Уильямс, - поднимаясь, сказал он.
     - Знаю! Как вы сюда попали?
     - Через дверь.
     - Но ведь она была...  а,  черт...  какая  разница,  как  это  у  вас
получилось... Вы знаете, что с Диком?
     - Да.
     - Кто убил его? Как это произошло?
     - Просто. Вошли и всадили две пули в сердце.  Но  я  не  буду  Стивом
Уильямсом, если не доберусь до них!
     В его голосе взорвалась ярость. Как отзвук клокочущего вулкана.
     - Вы сообщили в полицию?
     - Нет, сэр, с полицией у меня собственные счеты, и мне не хотелось бы
отвечать на некоторые вопросы... не относящиеся к этому делу... Обратиться
в полицию - не лучший способ добиться справедливости.
     - Послушайте, Уильямс, если хотите -  говорите,  но  не  заставляйте,
словно клещами, тащить каждое слово! Вы можете толком объяснить  все,  как
есть, по порядку?
     - Могу. -  Уильямс  невозмутим,  как  скала,  о  которую  в  бессилии
разбиваются волны. - Был бы, сэр, благодарен вам за рюмку водки.
     Я бросился к холодильнику, выхватил бутылку  "Столичной",  ринулся  в
туалет за стаканом, ополоснул его и возвратился в комнату. Потом вспомнил,
что не взял никакой закуски, и повернулся было снова  к  холодильнику,  но
Уильямс остановил меня:
     - Не беспокойтесь, сэр! Мне достаточно одной водки!
     Я налил ему полстакана. Уильямс вытащил из  заднего  кармана  помятую
пачку "Кента", закурил. Отхлебнул большой глоток водки, не поморщившись, и
сделал глубокую затяжку.
     - Это я звонил вам... По поручению мистера Грегори. Я пришел  к  нему
незадолго перед вами - мне оставалось  еще  кое-что  выяснить...  Там  уже
лежала тишина... Чистая работа! Никаких  следов,  поверьте.  Я  ведь  тоже
когда-то якшался со всяким сбродом - меня не проведешь.  Это  были  они...
Мне не дает покоя мысль, что я навел их на след мистера Грегори,  ведь  не
исключено, что следили за мной от самого Олбани...
     - Кто они? Вы опять говорите загадками! - разозлился я.
     - О'кей, сэр! Я постараюсь не избегать подробностей, как учил  мистер
Грегори, а вы не стесняйтесь, перебивайте, когда чего не поймете. Память у
меня что надо.
     - Начните с самого-самого начала, конечно, если знаете...
     - Кому, как не мне, знать, если это я потянул первую ниточку. История
показалась мне заурядной. Самой что ни есть  заурядной,  не  заслуживающей
внимания. В начале ноября, а еще  точнее  -  седьмого,  около  полудня,  я
встретился у "Бешеного Джо" - это  бар  на  Таймс-сквер  -  с  собственным
осведомителем. Платить ему оказалось не за что  -  он  ничего  путного  не
принес. Наркотики мистера Грегори тогда уже не интересовали. Видать, парню
очень нужен был четвертак, потому что он рыскал по собственной памяти, как
голодный волк по степи.  И  тогда  он  случайно  упомянул  о  снайпере  из
"бригады  2506":  мол,  вызвали  из  Техаса,  затевается  какое-то  важное
убийство. Я пропустил сообщение  мимо  ушей  -  мистер  Грегори  оставался
равнодушным к убийствам. Мы потолковали еще минут пять, выпили по  второму
виски и разбежались в разные стороны. Когда я докладывал мистеру Грегори о
новостях, он вдруг говорит: "Эти парни, из кубинцев, чаще всего занимаются
политикой. Поинтересуйся".
     Стив Уильямс ловко стряхнул пепел с сигареты, сделал крошечный глоток
водки.
     Я уже не чувствовал к нему неприязни.
     Я рассмотрел его и увидел светло-карие добрые глаза, застенчивую, как
у ребенка, улыбку - почти незаметную, скорее - тень улыбки.
     - Мне довелось пройтись по старым связям.  Уже  тогда  понял  -  дело
готовят серьезное. Законспирированы они, скажу вам, по высшему классу.  На
что уж мой давний  приятель  -  человек  без  лишних  сантиментов,  и  тот
поначалу уперся: "Уильямс, я тебя люблю, но голову за тебя подставлять  не
стану". Рассказать-то мне он  рассказал,  но  предупредил,  что  если  ему
прикажут, он меня уберет, чего бы это  ему  ни  стоило...  Так  получилась
первая ниточка... Следующий кончик мы  ухватили  в  Мюнхене,  да,  да,  не
удивляйтесь... Мистер Грегори  обратился  за  помощью  к  мистеру  Зотову.
Кажись, у мистера Зотова тоже не все чисто в  прошлом.  Иначе  откуда  ему
добраться бы до них? Копнул он глубоко -  не  всякий  на  такое  способен.
Словом, тогда и появился на свет божий Филипп Хефнер,  бы